смиренно и почтительно до ворот провожавшая супруга на службу, верну-
лась, плюнула, мы на радостях хватанули с нею по два стопаря водки, за-
розовели, повеселели и начали друг дружке рассказывать анекдоты, смешные
истории, громко хохотать, тетя Люба колотила меня по плечу, потом стала
тыкаться в плечо носом.
Жена моя, пасшаяся в огороде, застала нас в резвости и веселье, при-
нюхалась и поинтересовалась:
- Послушайте-ка, товарищи! Вы с чего это так разрезвились? А к тете
кто поедет?
- Да ну тебя! Отстань! Надо же отвести душу добрым людям! Ушел дес-
пот-то мой, мы с твоим благоверным и тяпнули по маленькой! А чего тут
такого особенного? Анекдот какой классный солдатик рассказал!.. Смеш-
ной-смешной!
Только я вот уж забыла его - памяти чисто не стало...
Оно бы и ничего, совсем ничего - ну, выпили и выпили, - да тетя Люба,
систематически недосыпающая из-за напряженного хода жизни, захмелела
крепко, в электричке громко разговаривала, выражалась, даже петь пробо-
вала: "Шли по степи полки со славой громкой..." - но вдруг разом огрузла
и уснула.
Проснувшись, запаниковала:
- Ой! Чуть ведь не проехали! Ой, пьяная дура!.. - И высадила, точнее
сказать, вытолкала нас из вагона на остановку раньше.
Меня, после дороги с фронта, удивить дорожными происшествиями было
трудно, но тут на всех парах выскочила из кустов женщина с большой вя-
занкой березовых веток - на голики, промчалась по деревянному переходу
на деревянный перрон и, загнанно дыша, но не снимая вязанки, поглядела
туда, поглядела сюда и спрашивает у нас:
- А поезд где?
- Чего-о-о-о?
- Поезд, спрашиваю, где? Электричка?
Тетя Люба, ахая, проклиная и мужа своего, барина говенного, не дающе-
го ей путем выспаться, и тетю нашу, и нас, стала объяснять женщине, что
мы тоже вылезли вот раньше на остановку и не знаем, не то ждать следую-
щую электричку, не то шагать по шпалам... Женщина опустила вязанку на
перрон, да и принялась частить тетю Любу матом: по ее выходило, что
из-за нас, ротозеев, она не поспела на электричку, потом не поспеет ко
времени домой и на работу, не продаст голики, вообще большие неприятнос-
ти в ее жизни будут, и все из-за нас!..
Тетя Люба уяснила из ее ругани лишь одно: электричка с остановкой на
Яузе пойдет лишь в обед, - смиренно перекрестилась, прикрикнула на жен-
щину, и мы потопали по шпалам. Опоздавшая труженица поливала нас вослед,
как ей только хотелось, не жалея того изысканного столичного мата, коий
будет с годами еще более усовершенствован.
В больницу мы пришли изрядно уж утомленные, но развеселились, как по-
пали в многолюдную палату, где женщина с простецки-деревенским лицом,
чуть тронутым оспой, с белесыми, отливающими желтизной волосами, с под-
вешенной за гирю ногой в гипсе, поудобней устроив на животе, прикрытом
старой простыней, швейную машинку, бойко и ловко что-то сшивала и еще
бойчее что-то рассказывала, переcыпая быстротекучий вятский говорок,
будто камешки с ладони на ладонь.
- Вот! Полюбуйся! - стараясь удержаться в строгости, указала тетя Лю-
ба моей жене на эту женщину. - Полюбуйся на ненормальную свою тетку!..
- О-ой! Миля! - воскликнула женщина со сломанной ногой.
И когда моя жена бросилась к ней, неловко, через машинку стала доста-
вать и целовать ее, тетя со слезами попросила:
- Бабы!.. Да уберите машинку-то! Чё она, как конь, на мне едет...
Я опять удивился, что жену мою зовут Милей. Какая разнообразная она у
меня!
Тетушка, освобожденная от машинки, немножко поуспокоившись, спросила,
поглядевши на меня: кто это, уж не муж ли? И жена моя, которая Миля,
смущенно закивала, защебетала, что да, что муж.
Как она, тетушка, плакала потом, когда мы ушли из больницы, - сама же
нам и поведала о том только много лет спустя. Жаль ей тогда было любимую
племянницу: из такой большой семьи, трудолюбивой, бедной, и вот мужичон-
ку себе сыскала израненного, профессию железнодорожную потерявшего, до
сержанта даже не дослужившегося, значит, и пенсиону путного не будет...
- Ох, Господи, Господи! Один попался рядовой, да и тот кривой.
На бедность нашу и на начало обзаведения тетя наказала тете Любе дос-
тать из комода отрез шелка вишневого цвета, кое-что из ее бельишка, те-
тиного, да постельного, да покрывало белое пикейное, да новые шелковые
чулки.
Тетя Люба, вынимая добро из комода квартирантки, будто отрывала все
от своего сердца, ворчала, что была и осталась дура дурой - раздать все
добро свое готова, чтоб самой голой остаться... Как только земля-матушка
и терпит этаких простодырок?!
* * * Мы очень скоро уехали из Москвы, и уехали действительно в ку-
пейном вагоне!
Это уж жена моя заслужила такое льготное место. Талон же, завоеванный
мною в сражениях, годен был лишь для проезда в общем вагоне, по той поре
место мое было на крыше. Но, опять же, прошлюб1 подействовал. Нам приш-
лось лишь доплатить какие-то пустяки - за "купейность", и прикатили мы
глухой ночью в глухо гудящий, дымящий, одышливо дышащий город под назва-
нием Молотов, на большую станцию - Пермь-II.
Пересадка на соликамский поезд, который, постояв в раздумье, вдруг
дернулся и стал уже набирать ход; в тамбур влетел молоденький, будто
вешняя птичка, красивый, нарядный и радостный младший лейтенант, сверка-
ющий белью зубов, пряжкой нового ремня, новой портупеей, новыми хромовы-
ми сапогами.
Порадовавшись, что успел на поезд - тоже пересаживался, спросил, куда
мы едем, и, услышав, что в город Чусовой, сообщил, что он тоже туда, и
представился распространенной на Урале фамилией - Радыгин.
Младший лейтенант весь кипел от какого-то нетерпения, нерастраченных
сил и энтузиазма: он не успел повоевать, не успел отличиться, поге-
ройствовать, сразиться с врагом - и вот уже домой...
Когда я сказал ему, чтоб он не жалел об этом, что ничего там, на вой-
не, хорошего нет, он не захотел меня ни понять, ни поверить мне - его
назначение, наивысший смысл жизни виделись ему в битвах, в удалых делах,
в порывах, в прорывах!..
Ох-хо-хо! Каким я был стариком по сравнению с ним, с Радыгиным, хотя
и старше его всего на два года. Какой груз я вез в своей душе, какую ус-
талость, какое непреодолимое чувство тоски и печали, неизвестно когда и
скопившихся! Как жить с этим грузом? Куда его девать?? Кому передать,
чтоб облегчиться. Не возьмет ведь никто - ненужный это, обременительный
груз. А больше у меня ничего нету, пара белья, портянки - даже шапки не-
ту, а мороз нажимает, усиливается...
Наш поезд прибыл на станцию Чусовскую, приютившуюся под горой, с жел-
то покрашенным деревянным вокзалом, подвеселенным голубыми окнами и бе-
лыми наличниками, с деревянными перронными воротами, на которых узорча-
тым маком алел в комок смерзшийся флаг. Прямо по воротам нарисована бе-
лая стрела, и крупные буквы звали: выход в город.
Пассажиры скоро рассосались. Поезд, крякнув стылым электровозным гуд-
ком, покатил дальше, в неведомый мне город Соликамск. Мы остались на не-
чистом, ребристо обдолбленном перроне городка, о котором я никогда и
слыхом не слыхал, даже на карте его не видел...
Постояли, помолчали, я докурил вторую цигарку, и молодая моя супруга
не то безразличным, не то совсем усталым голосом напомнила мне, что ско-
ро утро и пора нам двигаться домой.
- Ну что ж, - сказал я, - пора так пора... Домой так домой.
Я не очень воспринимал это слово, потому как с детства жил по казен-
ным домам и общежитиям, внутренне уж совсем оробел и про себя еще раз
покаялся, что не поехал на родину, в Сибирь, в края родные. Но виду не
показывал, как жутко и одиноко мне в этом незнакомом городе, в чужом,
шибко задымленном месте.
Сохраняя наигранно-бодрый тон, двинулся я за женой своей и, выйдя на
небольшую привокзальную площадь, увидел скульптуру Ленина в голом скве-
рике, приваленную шапкой свежего, еще не закоптившегося снега, сказал,
притронувшись к новой пилотке: "Здравствуйте, Владимир Ильич, единствен-
ный мне здесь знакомый человек!" Супруга посмеялась столь удачной и
уместной в данный напряженный момент шутке, и молодая пара двинулась
вдоль желтого забора, за которым свистели электровозы и брякали буфера
вагонов.
Станционные постройки, депо, магазины, клуб, дома, притиснутые горою
к путям с одной стороны и к реке - с другой, остались позади. Молодожены
вступили в длинную гористую улицу и, почувствовав, что так вот скоро,
чего доброго, и "домой" придешь, я попинал ледышку на дороге. Супруга
игру приняла. Гоня впереди себя ледяные и снежные комки, будто мячики,
не очень решительно, но шли и шли мы к цели. И чем дальше шли, тем
меньше оставалось у меня в словах бодрости, в действиях тоже, и смех
вовсе иссяк. Только конский шевяк прыгал
- кони еще в этом городе велись, - и прыгал он от пинков, да громче
хрустел снег под сапогами. Когда же супруга моя свернула с улицы на
прогребенную тропинку в еще неглубоком снегу, ярко сверкающем искрами
под луною, я сказал: "Передохнем!" Между тем перевалило далеко за пол-
ночь, хотя точного времени мы с супругой не знали - часов ни у того, ни
у другого не было, когда с вокзала пошли, на часах привокзальных, черной
ковригой висящих над перроном, стрелки показывали два часа ночи с
чем-то. Ноябрьский морозец набирал в ночи силы и звонкости, ярче проре-
зались звезды, прозрачная и круглая луна, что льдина, вытряхнутая из
ведра, несколько раз объявлялась, но наплывающие дымы из близко ухающе-
го, звякающего, мощно вздыхающего завода то и дело мутили высь, глушили
всякий свет.
Вдруг небо начало подниматься и озаряться, будто от мощного взрыва.
Но взрыва не последовало, лишь в полнеба разлилось яркое зарево и стало
медленно угасать, оседая горящей пылью на землю.
- Что это?
- Шлак. Горячий шлак из домен на отвал вылили. Очень красиво, правда?
- Да, очень.
- Ты потом это все увидишь.
Говорить стало не о чем. Мороз становился все крепче. Надо было идти
под крышу, в тепло. Отступать некуда. Виновато примолкли оба, не играли
в шевяки, не разговаривали. Супруга снова вырвалась вперед. Я тащился за
нею.
- Папа тропинку прогреб! - со светло пробуждающейся ласковостью ска-
зала спутница.
- Как ты узнала?
- А он всегда с вечера... Если ж ночью снегу наметет, раньше всех
встанет и прогребет тропинки, да и некому больше...
Мы приблизились к мирно в снегу спавшему деревянному полутораэтажному
дому и оказались в нешироко сколоченном тесовом тамбуре, перед дверью в
дом с обшитой жестью замочной скважиной. Вдоль тамбура на чурбаках поко-
илась толстая доска.
- Ну вот... Теперь посидим, - дрогнувшим голосом сказала спутница, и
мы затихли на холодной скамье.
Я впервые почувствовал, что она, спутница моя, тоже волнуется после
долгой разлуки с родным домом. Ей и радостно, и боязно сейчас. Ободряв-
шая меня всю дорогу словом и взглядом, она оробела у родимого крыльца и
сама нуждалась в поддержке, чтоб разделили с нею ее долгожданное и тре-
вожное волнение.
Я нашарил ее в темноте тамбура, пригреб к себе. Она благодарно ткну-
лась мне в шинель мокрым лицом и, содрогаясь от плача, целовала меня в
шею, в щеки, норовила попасть в раненый глаз. Я гладил ее коротко,
по-армейски стриженные волосы по-за шапкой, очерствелые от дорожной пыли
и грязи.
- Ну вот, все! Приехали! - с облегчением, утирая лицо платочком, еще
раз, уже летуче, чмокнула она меня в щеку и заторопилась: - Сейчас! Сей-
час! - нетерпеливо шарила она за надбровником дверей, обметанным куржа-
ком. - Да где же он? Папа всегда его сюда клал... - И вдруг счастливо
залилась: - Во-от!
Во-о-от он! - прижала большой железный ключ к груди, словно Мадонна
малюсенького младенца. - Во-о-от он, голубчик! Во-от! На, открывай! -
сунула она мне ключ.
