ряды.
"Ну, теперь уж я не уступлю, теперь уж я поведу себя как в бою, чтоб
бабу не потерять совсем", - готовясь к штурму, взбадривал я себя и со
второго ряда как двинул в вагон, прорвал на пути цепи, кого-то ушиб че-
моданом, кого-то вроде бы уронил, меня ругательски ругали, даже в загри-
вок долбанули чем-то жестким, кулаком скорее всего. Но я жену богодан-
ную, в красноармейскую книжку записанную, ищу. Тут уж не до этикету. Бой
есть бой. Тут уж кто кого.
Знали бы они, пассажиры, что я за спасение семьи борюсь, по трупам
пойду, пол-Москвы вытопчу! У-ух, какой я отчаянный боец!
Вот и покатило вагон! Вот и повезло меня вперед и дальше, к остановке
"Библиотека Ленина". Там уж быть или не быть, но в голове-то звучит и
звучит под стук колес: "А-ах, зачем эта н-но-очь так была хороша,
та-та-та-та, та-та-та, та-а-а-ата-та, та-а-ата-та-а-а"...
Ехать бы и ехать, долго ехать и звучать внутренне, потом задремать.
Но вот она - "Библиотека Ленина". Народу на ней побольше, чем на "Киевс-
кой", да и сама остановка поширше, поразветвленней: туда и сюда ехал на
эскалаторах, бежал, мчался, толкая друг дружку, народ. Меня притиснули к
стене.
Я устало приопустился на выступ какого-то памятника или мраморного
украшения и решил, что буду сидеть, пока метро не закроют, только вот
попить бы где раздобыть? И еще я думал, что если баба моя раздолбанная
найдется, я ей ка-ак дам! Ты, скажу, чё, совсем ополоумела?! Ты, скажу,
чё прыгаешь, как цыганская блоха по хохлацкой жопе! Ты, скажу, об чем
своей башкой думала, когда такой номер выкидывала?! Ну и так далее тому
подобное.
Словом, только бы нашлась, тогда бы я сумел всю душу излить.
Но моя жена, баба по-нашему, по-сибирски, не находилась. И один, и
второй поезд, и десятый прошел, и "полночь близится, а Германа все нет!
Все нет..."
- нервно пело радио над моей головой. Я уж задремывать начал, как
слышу - кто-то дергает меня за рукав и восклицает ликующе!
- Вот ты где!
Все заготовленные речи мои как-то остыли, угасли в моей истерзанной
душе, я лишь отрешенно сказал, не открывая зрячего глаза:
- Ты вот что!.. Ты теперь завсегда будешь ходить только сзади меня и
за мной. Иначе я тебя пришибу! - и решительно шагнул вперед, к желтому
вагону.
- Поняла? - обернулся я.
Баба моя семенила за мной и согласно кивала: "Поняла, поняла..." - и
мой знатный, выданный РКК рюкзак подпрыгивал, бил ее по заднице так, что
в рюкзаке звучало боевым маршем: ложка билась о ложку и еще кружка звя-
кала.
Мы ехали в Загорск, к тетке моей жены, и попали в сей блаженный город
уже с последней электричкой, во втором часу ночи.
* * * Вы думаете, тут, в Загорске, наконец-то все и кончилось, сейчас
вот молодожены попадут к тете, помоются, поедят и замертво упадут в суп-
ружескую постель? Глубокое это заблуждение. Наша семейка возникла из во-
енных событий и с событиями вступала в мирную жизнь. В пьесе одной ге-
рой, глядя на возлюбленную, восклицает: "Эта женщина создана для наслаж-
дений!" А моя баба была создана для приключений! Приключения ждали нас
почти на каждом шагу.
Тут, в Загорске, среди темной ночи, по причине позднего часа, в сов-
сем обезлюдевшем городишке приключения развернулись очень скоро. В горо-
дишке том не звонили колокола, во всяком разе тогда, ночной порой, я и
не слышал их, ничего нигде не светилось, не горело, не сверкало, никаких
куполов в поднебесье не виделось, даже собаки не брехали, ни пьяных, ни
трезвых, ни богомольцев, ни юродивых, которые ныне там толпами шляются,
форсят золотыми крестами на молодецких грудях, потряхивают кудрями на
пустых головах, предаваясь ленивой вере в Бога. Мода на Бога пошла!
Бодро перемахнули мы с супругой через виадук, разъезженной улицей
спустились под гору, мимо мрачных соборных стен, в витые и широкие щели
которых сочился слабый небесный свет, слышался звяк оторванного железа,
скрежет кровли вверху, в решетках церковных куполов пропечатались темные
крестики, один вроде бы даже и блеснул испуганно в прорванной глуби ноч-
ного осеннего неба, брюхато провисшего над спящим благодатным обиталищем
душ живых, как выяснилось скоро, барышных, любящих драть с мирян, особ-
ливо с военных, копейку на привокзальном торжке. Пыльной, путаной рос-
сийской историей напичканный городишко, по тогдашним его достижениям и
заслугам, справедливо переименован был в честь бандита большевика.
Впереди нас блеснула вода. Скоро мы поднялись на земляную плотину,
довольно высокую и, судя по сваям, торчавшим из земли вкривь-вкось,
древнюю, густо заросшую крапивой, бузиной и прочей сорной благодатью, в
которой глубоко внизу поуркивала, пошумливала живая вода, падающая на
всякое бросовое железо, тележные колеса, обломки рельсов, бочонков, про-
волок и цепей.
Я это все угадал или разглядел потому, что супруга моя по мере удале-
ния от станции все замедляла, замедляла и без того не саженный шаг свой.
Предложила передохнуть, посмотреть вниз, побросала туда камешки, чтоб
видно было, как они падают в воду, подымая брызги, и звякают о сплющен-
ные ведра или прогорелые и выброшенные по причине технической непригод-
ности железные печки.
Во мне ворохнулось нездоровое подозрение, но камешки я люблю бросать
с детства, в Енисей их перепулял вагон, не меньше, и хотя сейчас мне в
тепло скорее хотелось, лечь, вытянуться, уснуть, я, однако, тоже начал
бросать камешки: "если женщина просит..." - как поется в современной
песне, то отчего же и не уважить ее просьбу, не побросать камешки.
Побросал я, побросал камешки вниз без всякого азарта и интереса.
- Ну, пора уж и к тете, - говорю.
Жена моя пошмыгала, пошмыгала носом, и опять поговорка во мне возник-
ла:
"Тому виднее, у кого нос длиннее", - ан поговорка та тут же и скисла,
протухла. Не отрывая глаз от бездны, где пожуркивала вода, падая из зап-
руды, качая сломанный бурьян и позвякивая железом, жена молвила, что она
не знает, где живет тетя.
Я ей в ответ: "Ха-ха-ха-ха!" - через силу выдирал из себя хохот. Не
зря, говорю, считался ж веселым солдатом, сам, говорю, люблю и ценю шут-
ку, но уж больно не ко времени, не к месту подобные шуточки!..
А она, баба-то моя, супруга богоданная, в ответ чуть не плача: мол,
не шучу, я раз только была у тети, проездом, забыла место и дом, где она
живет. А письма... все!.. в том числе и тетины, чтоб они сохранились для
памяти, связала в пакетик и домой отослала, так что даже и записанного
адреса тети тоже нету. Днем-то, говорит, да не такая усталая, я, может,
и нашла бы дом тети Любы, хозяйки, у которой наша тетя квартирует, но
ночью плохо ориентируюсь, хоть в лесу, хоть в городе.
- И что же нам теперь делать?
- Не знаю.
- Не знаешь?!
- Не знаю.
- Хорошо! - произнес я и херакнул какой-то булыжник вниз, в воду,
так, что плеснулось там и брызнуло, и вдруг запел голосом Буратино: "Хо-
рошо, хорошо, эт-то очень хорошо!.. Эт-то очень хорошо, за-а-аме-
ча-ательно-о-о!" Пластинка у нас в детдоме была, вот я и запомнил с
пластинки эти слова.
- Да т-твою мать! - стукнул я себя кулаком по лбу. Далее пошло, по-
перло: - Да где же мои глаза, глаз тоись, где он, зараза, глаз тот был,
когда я высматривал во многочисленном коллективе себе невесту?! Да вон
их сколько, девок, кругом: хоть на зуб, хоть на цвет, хоть на калибр лю-
бой подходящих, хоть соли их, хоть мочи, хоть на приправку, хоть на при-
корм, на мясо, хоть на уху, хоть на ферму в колхоз, на почту, на икону,
на фабрику, даже в артистки, даже в зверинец годных!
Говоря театральным языком, жена моя сполна получила весь деревенс-
ко-детдомовский репертуар на этот и на все последующие сезоны. Все, что
за дорогу с войны скопилось в моей негодующей груди, всю тяжесть необуз-
данного чалдонского гнева, все бешенство человека, измотанного войной,
неурядицами жизни, - все это обрушилось на маленького человечка женского
пола.
Я ожидал, она хоть заплачет или отбежит на безопасное расстояние, но
она стояла отвернувшись от меня, и рюкзак этот, сталинский подарок, чтоб
ему в лоскутья изорваться, висел на ней до самой земли. От ругани моей,
должно быть, содрогнулось, сотряслось само небо, отхлынули хляби небес-
ные, появилась, пусть и ущербная, луна. Мне сделалось видно согбенную,
пустым мешком-котомкою придавленную к самой земле мою бабу, природой са-
мой и жизнью приуготовленную в страстотерпицы российские.
И мне ее жалко стало.
Все еще клокоча и негодуя, я грубо попросил, чтоб она вспомнила хоть
какую-то примету, местность, ориентир. Я - беспризорщина, бывший таеж-
ник, бывший артразведчик, связист и вообще на войне во всяких переделках
побывавший - уж как-нибудь соображу, уж не сплохую, уж разнюхаю, уж...
- Дом на берегу пруда.
- Охо! Это уже кое-что!
- Но на каком берегу - не помню. Берега-то два.
Да, как это я не сообразил сразу, что у всякого водоема бывает два
берега, только у обители небесной нет никаких берегов, и у моря, гово-
рят, их не видать, но на морях я не бывал. У нас же, в России, куда ни
хвати - где вода, там тебе и два берега. Правда, озера круглые бывают,
но в данный момент нас никакие озера не интересовали. Мы находились на
плотине пруда, перед нами два берега, и на одном из них живет тетя моей
жены. Живи она не у пруда - вовсе не за что было бы ищущему зацепиться.
Узнать бы еще, на каком именно берегу живет тетя - на правом иль на ле-
вом?
Жена моя, стоя лицом к свинцово под луною светящемуся пруду, перемен-
чиво покрываемому тенями, реденько вструенными в него отголосками
чьих-то огней, тыкала рукой то влево, то вправо. Тут я с изумлением
вспомнил: да она же левша! Ей же трудно ориентироваться вообще на свете,
тем более у водоема.
Взял и повернул ее на ход воды, спиной к пруду, лицом к пустыне ночи,
- вот теперь давай действуй смело и наверняка: с правой руки у тебя пра-
вый берег, с левой, значит, левый...
Она постояла, постояла и, поскольку была левшой, подняла левую руку:
- Однако, здесь.
- Х-хэ! - взбодрился я. - Конечно же на левом, мирном, сельском бере-
гу живет наша тетя. Чё она, охерела снимать квартиру на правом берегу, в
дыме, в копоти, на самом бую, в густолюдье, на грязном, разъезженном
месте! Она - проводник вагона, ей люди да дороги надоели.
Хозяйка ее, по рассказам жены, занималась садом-огородом, драла с на-
родишка копейку за овощ и фрукты. Самое тете тут место, здесь, где гуси
живут, ласточки вьются в небе, голуби под застрехой воркуют, скворцы
веснами свистят, сама же говорила, что тетя - человек неунывный, очень
трудолюбивый, из вятской деревни. А они, вятские, хоть мужики, хоть ба-
бы, - ох какие хватские!
Я вилял хвостом, льстил, ободряя супругу, делал вид, что вовсе никого
не материл, не бросал каменьями в кромешную тьму, и что-то оптимистичное
беспрестанно болтал. Привел жену на левый берег пруда - он и в самом де-
ле оказался ликом деревенский. Строения вдоль него все одноэтажные, зап-
лотами один к одному слепленные, индивидуальные, свои ряды сомкнувшие,
до конца не покоренные все сметающей силой большевизма.
- Теперь бы мне хоть какую-то примету дома, двора, палисадника, во-
рот?..
- А-а! - пикнула моя жена. - В палисаднике тети Любы растут рябина и
черемуха! Может, две черемухи и рябина или одна черемуха и две рябины,
да еще, кажется, береза.
Если б был день, а не ночь, пусть и с огрызком луны, уже норовящей
укрыться в мохнатую постельку облаков, спутница военных дорог прочитала
бы на моем лице укоризну: ну в каком русском палисаднике, тем более при-
городном, где живет и плодится межклассовая прослойка - не то рабочие,
не то крестьяне, по-бабушкиному просто - межедомки и пролетарьи, по-де-
душкиному - "советские придурки", - в каком палисаднике этих межедомков
