доил с кустов остатных ягод смородины, еще не сморщившегося шиповника и
в ладони сминающейся черемухи.
Для задумчивых, к разным чувствиям склонных людей дня, проведенного в
добром месте, где нет зла и тревог, достаточно, чтоб укрепиться и жить
дальше.
Я вслушивался, не упадет ли с табуретки моя спутница жизни, тогда на-
до ее волочить в постель и отваживаться с нею. Врача вызывать нельзя. Не
тот клинический случай. Даже и к начальнице тубдиспансера не побежишь -
она справедлива, милостива, но строга. Баба моя, если не свалится в лужу
крови, перешагнет через меня, следуя к кровати. Я, если даже и усну, все
равно услышу ее.
Мысль едва шевелится, вытягивается в тонкую нить, начинает рваться, я
щиплю себя за руку - на кухне ни звука, ни движения.
Умерла моя жена-мученица? Иль жива еще? Жива! Шмыгнула носом, втянула
слезы.
Да что же это такое? Чего ж она не определяется на место? Не успокаи-
вается?
Уже и ребятишки, что-то неладное чувствующие, присмирели, за печь уб-
рались, в постель залезли, уснули, должно быть, а она все сидит и сидит,
плачет и плачет.
А чего плакать-то, чего скулить?! Сами добывали себе эту жизнь. Сами!
Почему, зачем, для чего два отчаянных патриота по доброй воле пода-
лись на фронт? Измудохать Гитлера? Защитить свободу и независимость на-
шей Родины?
Вот она тебе - свобода и независимость, вот она - Родина, превращен-
ная в могильник. Вот она - обещанная речистыми комиссарами благодать.
Так пусть в ней и живут счастливо комиссары и защищают ее, любят и бере-
гут. А я, как снег сойдет, отыщу тот распадок, ту ключом вымытую ямину.
Оты-щу-у, отыщ-щуу...
Решение, конечно, толковое, своевременное, да, как всегда, сгоряча и
непродуманно принятое. Больная баба, еще молодая, но вконец изношенная,
останется тут с двумя ребятишками и с виною вечной передо мной, обормо-
том, - она ж умная, если не умом, то сердцем допрет, что не без вести я
пропал в тайге, не улетучился в царство небесное, а ушел от них, испу-
гавшись трудностей, поддавшись психу, ослабнув духом. Бросил их! Бросил!
Ар-рр-тист! Н-на, мать! Из погорелого театра. Все хаханьки да ху-
хоньки, шуточки да смехуечки тебе. Как приперло к холодной стене, при-
жулькнуло, так и повело наперекосяк мысли, свихнуло куцые мозги.
У меня ж через неделю день рождения, мне ж стукнет всего двадцать
пять лет, и что ж, на курок нажал - и все? Х-х-эх, мудило, мудило! Был
вертопрахом, как бабушка говаривала, вертопрахом и остался.
Я вскочил с шинели, решительно вошел в кухню. Жена лежала ухом на вы-
тянутых руках и спала. Я подхватил ее, губами сдул с запястий ее соль и,
держа под мышки, безвольную, несопротивляющуюся, будто пьяную, уволок и
определил на койку. Подумал и закутал ее ноги тем стареньким пальтишком,
еще подумал и осторожно, вытянув ею же стеженное одеяло, укрыл, подотк-
нул с боков и поцеловал в ухо. Она ни на что не реагировала.
Я постоял средь отгороженной вагонкой спаленки, посмотрел на жену, на
ребятишек, разметавшихся за жаркой печкой, и подмыло вроде бы как теплы-
ми ополосками мое сердце: "Куда они без меня? Куда я без них?.." Потом
долго стоял, прислонясь к горячему боку печи спиной. Такую вот процедуру
я сам для себя придумал и заполз с другой стороны от умывальника за печь
на постель нашей няньки Гали, постель ту мы на всякий случай не убирали.
Во всем неумелые, никем ничему не наученные, кроме как героически
преодолевать трудности, мы ни беречь себя, ни любить путем не умели.
Ведь предохранялись. Тем примитивным жутким способом, от которого мужик
становился законченным неврастеником, а женщина инвалидом. Двое кровей,
вятская и чалдонская, давали неизменный производственный результат.
Милостивое государство и направители советской морали снисходительно
разрешили аборты. Те мужики, которым довелось носить передачу в больни-
цу, расположенную, как правило, где-нибудь на задворках - все-то у нас
прячут достижения наши, все глаз наш от неприличных видов берегут, все
боятся травмировать наше ранимое сердце, - наслушавшись баб, да еще на
пороге больницы, встретив только что в первый раз выскобленную молодку,
пронзенные ее ненавидящим взглядом, решат, как и я не раз решал, пойти в
сарай, выложить на чурку прибор свой, отрубить его по корень, да и выб-
росить собакам. Да где ж отрубишь-то? Свое единственное достояние. Жал-
ко.
* * * Подступал мой день рождения. Дома ни гроша, ни хлеба, ни даже
солений никаких. Картоху и ту доедаем. Ну и Бог с ним, с этим днем моим.
Никто его в детстве не праздновал, бабушка раз один обновку сшила и
постряпушек напекла, вот и все радости. Бабушки нету, умерла в прошлом
году, и я не похоронил ее, не на что было поехать в Сибирь, и помнить о
моем дне рождения больше некому, да и незачем. Случалось, я и сам о нем
забывал.
Недавно совсем, в сорок четвертом году, народный маршал по весенней
слякоти погнал послушное войско догонять и уничтожать ненавистную и
страшную Первую танковую армию врага, увязнувшую в грязи под Каменец-По-
дольском. Но грязь и распутица, она не только для супротивника грязь и
распутица, да еще грязь украинская, самая родливая и вязкая. Застряла и
наша армия в грязи. И в это время, в конце-то апреля, когда цвели фиалки
на радостном первотравье и набухли сосцы у изготовившихся зацвести садо-
вых почек, ударила пурга.
Снежная. Обвальная. Завьюжило Украину. Завалило хаты до застрех. За-
валило войска пришельцев-завоевателей, завалило и наше войско.
Врагу-оккупанту или погибать в чистом снежном поле, или выходить из
окружения. И, без техники, без боеприпасов, голодный, драный, сплошь
простуженный, противник пер слепо и гибельно сквозь снежные тучи, ране-
ных в пути бросая, пер под пули, под разрывами мин и снарядов. Несколько
дней длилась эта бойня, но остатки Первой армии из окружения вышли, ку-
да-то скрылись, утопли в снегах и взбесившейся стихии.
Мы спали обморочным сном до тех пор, пока не пригрело нас ярким ве-
сенним солнцем, и друг мой вдруг начал щипать меня. "Ты чё, охренел?" -
встревожился я, а он: "У тебя ж вчера был день рождения! Поздравляю!
Поздравляю!" - и щиплет, обормот, щиплет.
"В моей жизни было много перепбитий", - говаривал один мой знакомый
остроумный писатель-забулдыга.
А у меня было много перипетий. Иногда совсем неожиданных и счастли-
вых.
Накануне Первомая начался ледоход на Чусовой, и я ринулся через горы
к Ивану Абрамовичу, схватил со двора сак и пошел им черпать воду. Ниче-
го, кроме крошева льда, в сетку моего сака не попадалось. Прошвырнувшись
до скалистого быка Гребешок, я изловил двух сорожек и пескаря, случайно
спасшихся, потому как впереди меня прошло уже десятка два рыбаков с са-
ками, на другой стороне через каждую сотню метров воду реки цедили сака-
ми фарту жаждущие рыбаки.
Я возвращался к усадьбе родичей и решил за только что спущенными по-
селковыми лодками, где завихряло воду, под лодки грядою набило колотый
лед, сделать еще один заход и попуститься рыбацкой затеей. С крутого
глинистого высоко подтопленного бережка я сделал заброс и, притопляя,
вел сак таким образом, чтобы краешек поперечинки заходил под последнюю в
ряду лодку. Я подводил сак уже к глинистому урезу, когда под ним взбур-
лила вода, я мгновенно воткнул упорину в берег, приподнял сак - и выбро-
сил на берег щуку килограмма на три.
"Нет, Бог как был за меня, так Он и есть за меня! И к тому же я кол-
дун", - возликовал я и с рыбиной в своем знаменитом рюкзаке, в этом не-
износимом сталинском подарке, ринулся домой.
- Ну вот, - молвила жена, - я же говорю всем, что супруг мой - с чер-
товщинкой, а они не верят. Зови на завтра кума с кумой, да к нашим не
забудь забежать. Я сделаю заливное из щуки, наварю кастрюлю картошки,
бражка у меня в лагухе еще с помочи в подполье спрятана. Ох и гульнем,
ох и повеселимся! Весна же! Весна!..
Кум с кумою, в прах разряженные, явились раньше всех гостей, принесли
пирог с мясом, банку сметаны и горшок капусты. Редьку с морковкой тер я
самолично, винегрет и хорошо сохранившиеся яблоки-ранетки из своего сада
прислала с сыновьями начальница-соседка, передав, что заскочит к нам по-
том на минутку, пока ей, как всегда, недосуг. Приволокся Семен Агафоно-
вич в древней вельветовой толстовке и "выходной" белой рубахе с едва уже
заметными полосками. В новом костюме, при вишневом галстуке явился Аза-
рий, с пристуком поставил поллитру водки на стол и сказал, что мать не
придет, она снова недомогает.
Ах, какой получился у нас праздник! И день рождения, и новоселье, и
весна, и Первомай. Забежала Галя, нянечка наша, ее по случаю праздника
отпустили из дома, сгребла всех ребятишек, и наших и Ширинкиных, утащила
их на демонстрацию, где они угостились мороженым за ее счет, еще она им
купила по надувному шарику и по прянику местной выпечки. Сияющие, счаст-
ливые вернулись ребятишки домой, где шла уже настоящая гулянка, и кум
мой, вбивая в половицы каблук ботинка на здоровой ноге, все выкрикивал:
"Э-эх, жись наша пропавшшая!" А после, как всегда при праздничном зас-
толье, пристал ко мне, чтоб я спел "Вниз по Волге-реке".
Ослушаться, отказать было невозможно, и я спел, на этот раз, может, и
не совсем выразительно, зато уж переживательно. Кум мой, Сана Ширинкин,
снова плакал, лез целоваться, снова называл меня братом.
* * * Вот с этого праздника, со щуки, вынутой из-под лодки и пойман-
ной мною не иначе как по щучьему велению, начала исправляться и налажи-
ваться наша жизнь.
И на смерть я начал реагировать, и на похоронную музыку, только моги-
лы больше копать не мог.
К смерти открылась и болью наполнилась моя душа еще после одной
встряски.
Той же весной, еще по большой мутной воде, решил я половить рыбу, хо-
тя бы на уху, потому как Галю снова выгнал брат, она вернулась к нам, а
у нас и жрать нечего. Рано, только-только рассвело, и от скрещенья трех
разлившихся рек туманы легли на город так плотно, что ни заводского и
никакого громкого шума не проникало сквозь него, лишь что-то ухало, бря-
кало под горой, будто в преисподней готовили котлы и сковороды варить и
жарить нас, грешников.
Грузная одышка от заводских цехов почти не достигала мироздания,
застревала в тумане, поглощалась им. Я шел по линии - от Вильвинского
моста встречно шел и угрюмо сигналил поезд. Сдержанно стуча колесами,
скрипя тормозами, он явился из мглы и утоп в недвижной белой наволочи.
На лбу электровоза во всю мощь горели прожектора. Во весь путь следова-
ния по городу машинист не выключал звукового сигнала. Видимо, ночью ту-
ман был еще плотнее, но солнце, уже поднявшееся на горизонте, за хреб-
том, осаживало недвижную пелену, рассасывало, рвало и клочьями гнало в
распадки, ущелья, в поймы рек, гнало за горы. В разрыве белой пелены я и
увидел за девятой школой, на пустыре, кучку людей, среди которой стоял
милиционер и что-то записывал в откидной блокнот.
Любопытство русского человека - его особая мета. Я свернул с линии,
подошел к стоящим кругом людям. Никто мне не удивился, милиционер кивнул
головой:
"Вот еще свидетель". Среди пятерки незнакомых мне людей, прикрыв рот
ладонью, стояла женщина с непокрытой головой, у ног ее, прикинутая плат-
ком, лежала зарезанная поездом девочка. Осматривая погибшую, милиционер
откинул уголок платка, и сделалось видно лицо девочки лет семи-восьми,
на удивление совершенно спокойное и даже отрешенное. Лишь глаза, остав-
шиеся открытыми, расширило ужасом, и в них остановился крик. Холод смер-
ти остудил глаза ребенка и сделал голубизну их еще голубее, прозрачней,
соединил их цветом с весенним небом, пусть и заляпанным, как всегда над
этим городишком, черными тучами да еще желто-седой смесью с ферросплаво-
вого производства.
Расписавшись на листке предварительного допроса, я спускался к реке и
