собора выбежали товарищи в габардиновых плащах.
- Рича... - начал было я, но имя нового друга и наставника так и
застряло у меня во рту. Ричарда Ивановича рядом уже не было. Он словно
бы улетучился, этот странный Ричард Иванович. Только ирреально-розовая
пыль вилась над вечерним асфальтом.
- Ну, это уже булгаковщина какая-то, - прошептал я.
Глава седьмая Грабеж среди белой ночи
Невеселая мыслишка посетила меня той ночью на Саперном. "Травиться и
стреляться уже бессмысленно, - подумал я. - Жить против хода дальше -
еще глупее, ибо лично мне, Тюхину, эта самая обратная перспектива не су-
лила ничего утешительного. Ну, в лучшем случае, Колыму. Что делать? -
подумал я, стоя по иронии судьбы под мемориальной доской Мамина-Сибиря-
ка, автора так и не прочитанного мной романа "Золото".
"Что делать, Эмский, неконвертируемый ты мой?" - безрадостно вопрошал
я себя, и ответа на этот извечный русский вопрос у меня, Финкельштейна,
не было.
И тут смятенная тюхинская душа моя заговорила на разные голоса, как
это уже случилось однажды - в больнице Скворцова-Степанова.
- Может напиться, мужики, а? - неуверенно спросил трезвенник Эмский.
- Где, на какие шиши?! - тоскуя, вздохнул этот вечно во всем сомнева-
ющийся алкаш Тюхин.
- Свинья грязи найдет, - сказал афористический Финкельштейн. И как
всегда оказался, подлюка, ближе всех к истине.
Фантастическое, уму непостижимое видение предстало взору моему, когда
я подошел к улице Восстания. Я даже - на всякий пожарный - глянул поверх
очков (а ну, как мерещится?), но нет - это был не обман зрения, а самый
что ни на есть настоящий пивной ларек! - один из двух знаменитых, стояв-
ших здесь некогда спина к спине "сиамских близнецов" - и он, несмотря на
самое невозможное время - было уже заполночь - фунциклировал!..
И уж что совершенно доканало всех троих - даже очереди не было...
"Не может быть!" - не поверил прибавивший ходу Тюхин. Он рысцой пере-
бежал пустынную улицу, и, сунув голову в амбразурку, хрипло осведомился:
- Пиво есть?
Занавесочка дернулась, возникла фанерная табличка. "Онли хард каррен-
си" - прочитал по-английски Тюхин. Эмский вытаращился и глуповато, как
все поэты, вопросил: - Это как это?..
- А так, бля! - скрежетнул вставной челостью побледневший Тюхин. -
Они, пидоры, по ночам что хотят, то и делают! - и чуть не зажмурился от
бессильной злобы и простонал, как бывало в камере, - У-у, суки позор-
ные!..
Финкельштейн промолчал. Он наморщил свой не шибко большой, но до-
вольно-таки смекалистый лоб и вдруг сунул обе руки в карманы пальто. То-
го самого, пропади оно пропадом, однобортного...
- Что, паспорт?! - испугался Эмский.
Финкельштейн, все так же молча, вывернул подкладку и - вы знаете -
оказался-таки опять абсолютно прав, ибо в левом кармане она и обнаружи-
лась - искомая прореха...
- Что и требовалось доказать! - снисходительно заключил этот, извини-
те за юмор, Витохес-Герцл.
Остальное было делом техники. Трясущимися пальцами Тюхин прощупал по-
лу и... замер.
- Ну... что? - задохнувшись, спросил Эмский.
- А то! - подмигнул ему Финкельштейн и, деловито сопя, выудил на свет
Божий металлический - с орлом - доллар.
- Кружку! - хлопнул монетой о прилавок поездивший по заграницам Эмс-
кий.
- Таки - две! - поправил его Финкельштейн.
- Это самое... Три, бля! - вскричал Тюхин. - Нет - четыре!..
Внутри "сиамского близнеца" захоркал пивной кран. Высунулась огром-
ная, с рыжими, как у Афедронова, волосами на пальцах, рука с кружкой.
Родимой такой, стеклянной, наполненной по самую рисочку!
- И шапочка розовой пены была у нее набекрень! - прошептал уже развя-
завший в уме стихотворец Эмский.
Вобщем, когда я допил восьмую, этот рыжий облом предложил мне распи-
саться в ведомости. Мол, я - такой-то такой-то, причитающуюся мне сдачу
получил полностью. Я пошатнулся и, тупо таращась, пересчитал. Вышло
99.998 рублей 24 копейки. Я заказал еще одну кружку.
Поскольку "сиамские близнецы" располагались под самой стеной районно-
го вендиспансера, я, по заведенному здесь обычаю, терпеливо выждал сорок
секунд - ибо столько и выдерживали в нашем питерском климате бледные
спирохеты - я отсчитал в обратную сторону от сорока до единицы и выпил
эту девятую, последнюю, так же как и все прочие, - залпом, ни разу не
переведя дух. Я допил ее - последнюю свою в жизни кружку - и осоловело
остолбенел.
Господи, такой гомерической отрыжки у меня никогда не было! В сосед-
нем доме - второй этаж, третье от угла окно - стекло разлетелось вдре-
безги! Конечно, не исключено, что произошло это в результате попадания
шальной пули, но такие совпадения, как вы сами понимаете, малоправдопо-
добны.
Амбразурка в пивном ларьке захлопнулась. "Ну и хрен с тобой! - кре-
нясь от счастья, которое меня так и распирало, подумал я. - Вот уж те-
перь-то я точно упьюсь, бля, в усмерть!.."
Без двух рублей сто тысяч лежало в кармане этого моего коротковатого
в рукавах пальтуганчика. Итальянского, елки зеленые, с хлястиком, но те-
перь уже о трех, бля, пуговицах...
Обратной дороги, даже если б я каким-то чудом нашел ту дверь, для ме-
ня уже не существовало.
- Ну и хрен с ним! - пошатнувшись, сказал я вслух. И заплакал. А отп-
лакавшись, потащился в гастроном - туда, на Радищева, сразу, елки зеле-
ные, за угол. Вперед - по Саперному. Все быстрее, бля, и быстрее... Пос-
ледние до ближайшей подворотни метры я уже бежал!..
Силы небесные, какое это все-таки счастье, когда успеваешь в самое
последнее мгновение! От мучительного облегчения я пристанывал и покачи-
вался. Я запрокидывал голову, приподнимался на носки, а оно все лилось и
лилось...
И даже когда нечто твердое, не сулящее ну ничего хорошего, ткнулось
мне вдруг в спину, я и тогда не смог остановиться.
- Хенде хох! - скомандовал первый голос.
- К-к-кру-хом! - приказал другой.
Разумеется, я беспрекословно подчинился.
Их было двое - оба такие шибздоватые, метр, как говорится, с кепкой,
- но зато, бля, во фраках, при бабочках, ну, и, само собой, с парабеллу-
мами. На этом сходство этих припиздышей (их, поди, там, у нас, и пришиб-
ло-то одним кирпичом) не кончалось. Почти пугающая их похожесть еще бо-
лее усугублялась тем, что лиц как таковых у обоих не было! То есть это
так мне показалось поначалу. Но приглядевшись, я понял, что оба ублюдка
стояли передо мной в напяленных на голову капроновых чулках. Помню, я
еще подумал: да уж не в Ираидиных ли?! Они синхронно держали меня на
прицеле, одинаковые, как однояйцовые близнецы, или как только что поки-
нутые мною ларьки, причем все еще безудержная, взбивающая пивную пену
струя хлестала прямехонько на лакированные туфли, того, что стоял слева,
а на правого - только брызгало.
Итак, из меня текло, а они, антисемиты проклятые, точно громом пора-
женные стояли передо мной, устремив сокрытые капроном, но откровенно не-
навидящие взоры на то, из чего текло.
Я почувствовал, что погибаю.
- Ребята, да это... наш я, свой, - простонал я. - Тюхин моя фами-
лия...
Лепет был жалок и неубедителен. За две недели до освобождения ме-
ня-таки обрезали...
Ни слова не говоря, они стянули с голов чулки, от чего ощущение адек-
ватности ничуть не уменьшилось. Лица у них действительно отсутствовали.
Вместо лиц были головы с испанскими усиками и с напомаженными - пробор-
чики до затылка - причесочками.
И вдруг мне стало до грудной щемоты ясно - эти не пощадят...
- Ребята, может вам это... Может, деньги? - И я, не прерываясь, засу-
етился, выхватил из кармана целу... целую горсть - милые мои, дорогие,
хорошие - в жизни у меня не было таких денег!.. и не будет, - я вытащил
кучу капусты. - Хрен с вами, берите! - сказал я, но они, бессеребренники
сраные, даже бровями не повели. Только переглянулись, точь-в-точь как
переглядывались бывало тов. майор Бесфамильный с тов. мл. подполковником
Кузявкиным.
И вдруг у правого, на которого слегка разве что брызгало, прорезался
тонкий, как бритвенный порез, рот:
- А б-брюки, б-б-брюки т-твои где?
От удивления я даже перестал фонтанировать.
- Брюки?.. А брюки-то здесь, простите, при...
- Тебя, марамоя, русским языком спрашивают! - заорал второй, с омер-
зением вздрыгивая концертной своей ножкой.
- Ну хорошо, хорошо... Дома брюки... то есть на этой, на Ржевке...
И опять они обменялись недоуменными взглядами.
- На к-какой еще н-н-на т-такой Ржевке?
- На Ржевке, на Пороховых... Ну на этой - за мостом которая... - и я
махнул рукой в приблизительном направлении Охтинского, в ответ на что
последовала реплика, от которой у меня в буквальном смысле отпала че-
люсть.
- За Бруклинским?
Из меня снова журкнуло. Тот, что не заикался, ошалело посмотрел вниз,
на свои лакированные шкары.
И тут мы, все трое, примолкли вдруг, призадумались. И если я, Тюхин,
подумал, что врать все-таки нехорошо, что ни этих самых брюк, ни, прошу
прощения, трусов - там, на Ржевке, я так и не обнаружил, и ведь что ха-
рактерно - там вообще никаких моих вещей не оказалось, вот я и подумал,
глядючи на этих хлюстов: а моя ли это была квартира?! - и если я, при-
молкнув, призадумался об этом, то о чем подумали они, ососки, мне до сих
пор не понятно.
Молчание длилось недолго.
- Все ясно, б-братуха! - прошептал заика трагическим шепотом. - Н-ни-
каких б-б-брюк на нем н-нет! Эт-та - "д-динама"! Нам п-пра-ак-рутили
"динаму"!.. Н-ну, Кузя, п-пагади!.. - и он щелкнул предохранителем.
- Но позвольте, позвольте! - вскричал я, лихорадочно соображая о ка-
ком Кузе шла речь. - Вы это... вы хоть разберитесь сначала, товарищи
до...
- Эфиопский шакал тебе товарищ! - безжалостно оборвал меня левый, с
мокрой штаниной. - Ну, вот что, брательничек! - сурово сказал он. - Как
говорится в одной несыгранной нами пьесе, с паршивого козла - хоть шерс-
ти клок! А ну, мудила, снимай амуницию!..
- Это... Это как это?! - ахнул я, - Господа!.. Граждане!.. Ребя...
Но они, экспроприаторы ненавистные, и слушать не стали! Они просто
взяли и вытряхнули меня их моего однобортного, с целым, бля, состоянием
в карманах. Вытряхнули, да еще ногой поддали для ускорения.
- Адью-гудбай!..
И вот я, Тюхин-Эмский, полетел, помчался, елки-моталки, обгоняя свои
же собственные ноги, слава Тебе Господи, - целый, но опять голый, опять,
елки, в чем мать родила, побежал, прикрывшись ладонями, - вперед и по
ходу - в сторону Кирочной, пардон, Салтыкова-Щедрина...
Ну, а куда же, куда еще мне, теперь уже и не Финкельштейну, остава-
лось податься, голубчики вы мои?!
Глава восьмая Несусветная моя, невозможная...
Там действительно был звонок с пластмассовой пупочкой. Может, и крас-
ной, из-за очков не ручаюсь. Была еще медная табличка под ним:
ВОВКИН-МОРКОВКИН М. Т.
свидетель и очевидец
Дверь распахнулась мгновенно, словно за ней стояли и с нетерпением
ждали меня.
- А папы нет! Па... - начала было она и ойкнула, и быстро закрыла
глаза руками.
- Меня ограбили, - сказал я, жалкий, сутулый, как на призывной комис-
сии. - Сволочи какие-то, - переминаясь, добавил я.
- Да вы проходите, проходите! Там у нас пол мраморный, простуди-
тесь...
И конечно же, честнее было бы мне сказать ей в ту минуту, что просту-
да мне, увы, уже не грозит, на худой конец, хотя бы извиниться за столь
позднее вторжение... В конце-концов - сходу, как Афедронову, признаться,
что она сразу же, с первого взгляда - понравилась мне, Тюхину, светлая
такая, худенькая, в розовой такой, с оборванной лямочкой, комбинашке, в
белых резиновых тапочках... Ах, бочку арестантов мог бы я по старой
практике натолкать ей, но не сказал ничего. Просто надел пижаму, которую
она мне вынесла со словами: "Это папина, стираная". Я оделся в полосатую
