плащец и предстала предо мной во всем своем на диво сохранившемся вели-
колепии.
О!.. Даже сейчас, по прошествии, стоит только зажмуриться - вижу, ви-
жу ее, стервозу, точно живую, в одних чулках, широко расставившую надо
мной ноги. И, о Господи, - эти шары, убийственные тыквы эти, кокетливо
подхваченные обеими ладонями! И она садится. Эдак медленно. Покачивая
бедрами. И у меня... у меня, елки зеленые... О-о!.. Ну, в общем, как в
солдатской молодости. В общем, этот самый мой агрегат, с некоторых пор
несколько непонятного, как тот огнетушитель, назначения, он уже торчит,
елки зеленые, как ручка игрального автомата типа "однорукий бандит".
И все уже совершенно непоправимо, Господи!..
- Мо-нстр!.. Эротическое чудовище!.. Василиск!.. - бормочет она,
опускаясь все ниже и ниже. - А еще язвенником прикидывался!..
И вот тут-то, в самый, так сказать, кульминационный момент, кусты,
жутко вдруг затрещав, раздались в стороны и над нами, теперь уже обоими,
нависла страшная нечеловеческая морда, а над ней - другая, - человечес-
кая, но еще более страшная!
- Та-ак! Значится, культурно развлекаемся на лоне природы? - вопросил
сидевший верхом на коне милиционер, и я, холодея, узнал его. Это был мой
последний в жизни секретарь писательской парторганизации, тоже в некото-
ром роде поэт, как и я, и даже некогда - мой ученик - Кондратий К. Ко-
миссаров.
- Караул! На помощь! - неуверенно вякнула Ираида Прокофьевна.
Но было уже поздно.
- Опять ты, Бляхина, за свое! - с укоризной сказал мой главный враг,
над гробом которого какой-то месяц назад я произнес речь, и на поминках
которого роковым образом запил. - Опять ты, понимаешь, Содому и Геморрой
развела! Страна, понимаешь, напрягая все силы, недоедая, недосыпая, ста-
билизируется, а она тут акробатические, ебена мать, итюды затеяла!..
- Так ведь насилуют же, товарищ полковник, - попыталась ввести в заб-
луждение усевшаяся на меня верхом Ираида.
Бывший мой парторг только хмыкнул.
- Кто, этот хлюст?! Ты, Иродиада Профкомовна, говори, да не заговари-
вайся. Энский, понимаешь, его сраная фамилия, он же - Тюхин, что одно и
то же. И скажу тебе, понимаешь, со всею своею мужской откровенностью:
этого, понимаешь, умирающего лебедя - хоть самого раком ставь, он супро-
тив тебя, щуки, как все равно что ихний банан супротив нашего метрополи-
тена! Вот ты с ним, Иродиада, половые игрища, понимаешь, затеяла, а ты
знаешь, что он мне перед самым, понимаешь, ХХVIII съездом учудил? Из
партии, выродок этакий, вышел! Так, понимаешь, и написал в заявлении:
"Прошу, понимаешь, не считать меня коммунистом".
Кастрюля так и ахнула:
- Не может быть!
- Еще как может! Он, когда у нас в милиции поэтическим кружком руко-
водил, он такие, понимаешь, ямбы с амфибрахерами в пьяном безобразии вы-
хуячивал. Мне самому, понимаешь, лично, дважды приходилось спецмедслужбу
вызывать.
- Надо же! А я его, гада, из-под трамвая вытащила!
- То-то! Внешность - она, Бляхина, штука обманчивая! - заключил мой,
самый из ряда вон выскочивший, выкормыш.
Увы, из песни слов не выкинешь! Было, было: и вытрезвитель, и ДК ра-
ботников милиции, где я эту воинствующую бездарь сам же и не придавил в
зародыше, пригрел, обнадежил, жалеючи. Были и газеты, поначалу, как во-
дится, многотиражки с его (в моей, разумеется, редактуре) опусами. Потом
этот змей нашел себя в пародии. И пошло-поехало: конкурсы, аплодисменты,
премии. Заглянешь на последнюю страницу, а там он - Кондратий Комисса-
ров. Это большими буквами, а маленькими, в эпиграфе, сами понимаете, я -
Тюхин, или Евтушенко, или сам Чепуров. В общем, я и опомниться не успел,
как он - Кондрат Всуев, а именно таковой была его настоящая, так ска-
зать, по служебному удостоверению, фамилия, - как он, вступив по моей
рекомендации в Союз, принялся меня же и шерстить за систематическую не-
уплату партийных взносов. Сначала в качестве партгрупорга секции, а по-
том и вовсе - партсекретаря...
И вот он, елки зеленые, снова возник на моем пути. Теперь уже после-
жизненном. В парадном полковничьем мундире, с матюгальником на груди, с
шашкою на боку. Как черт из-под земли вырос, весь такой неупокоившийся.
И опять, опять - на коне!
- Ну, Тюхин, - сказал, потирая руки, бывший поэт-пародист, - уж на
этот раз выговором ты не отделаешься! Тут уж тебе, понимаешь, хоро-
шенькая статья светит. - И он принялся загибать пальцы. - Покушение на
изнасилование, понимаешь, - раз! С особым, понимаешь, цинизмом. В об-
щественном, понимаешь, месте!.. Вот ты, Тюхин, когда я дуба, понимаешь,
врезал, ты, небось, в Парголове и решил: все, мол, и концы, понимаешь, в
могилу. Прощай навеки, дорогой парторг, а с ним заодно и вся родная ком-
мунистическая партия! Так ты, поди, подумал, - грозно возвысив голос,
вопросил Кондратий Комиссаров. - Та-ак, я тебя спрашиваю?! Плохо же ты
свою бывшую партию знаешь, Тюхин! Она - партия - с тебя, засранца, и
здесь, на другом, понимаешь, свете, спросит по всей, понимаешь, строгос-
ти!
- Допускаю, как гуманист допускаю, Тюхин, - смягчился он. - Есть и у
тебя отдельные резоны: и за границу тебя не пускали, и в твердых облож-
ках не печатали. Но ведь опять же - за дело, за выпендривание твое. За
диссидентство! Хотя, дело прошлое, Тюхин, ни хрена там, в этой твоей
сраной загранице, скажу тебе по совести, нету. Чушь она собачья по срав-
нению с этим, Тюхин, светом. Ты только погляди кругом, красота-то ка-
кая!..
И я снизу, из-под нее, из-под Ляхиной, кинул взор в серое бесцветное
небо, по которому в сероватых лучах вечернего рассвета ползли серенькие
инфра-ленинградские облачка. А еще я ни с того ни с сего представил себе
вдруг сиротливый такой бугорочек посреди поросшего бурьяном поля. Очами
души увидел рассветец, такой же вот по-чухонски непогожий, только не
здешний, а тамошний еще, а стало быть - утренний. И не Ляхину увидел я
верхом на себе, то бишь - на том моем могильном холмике, а посеревшего
от сальмонеллеза, в раскорячку серущего с утра пораньше "бомжа". Я
представил себе этот вполне сермяжный сюжетец и громко - аж лошак
вздрогнул - сглотнув, простонал:
- Эх, пропала-таки жизнь...
- То-то! - сказал мой бывший партийный руководитель. - Все ж таки не-
ту в тебе, Витька, направляющего, понимаешь, стержня! Уж на что Ляхина
баба, а ведь и та без направления дня прожить не может. А настоящий му-
жик, Витек, он за этот самый за свой, понимаешь, стержень обеими руками
держаться должен!
И задумался бывший полковник милиции, отставник-юморист К. К. Всуев,
он же - Кондратий Комиссаров, и натянул поводья. Лошак его вскинулся на
дыбки, всхрапнул, оскалил свою жуткую, как у крокодила, лошажью пасть, и
я с изумлением и легким мистическим ужасом узрел там, в его пасти, спра-
ва, вверху, золотую, елки зеленые, коронку. И показалось мне вдруг, что
выражение морды у этого всуевского рысака - знакомое, такое до страннос-
ти осмысленное, если и вовсе не двусмысленное. И я было уже раскрыл рот,
но выскочка-Кондратий и тут, падла, опередил меня:
- Эх, Тюха-Витюха, - с чувством сказал на редкость дерьмовый поэт-па-
родист. - Кабы знал бы, Витюха, такой вот свой прикуп, ей-богу еще б до
перестройки застрелился!.. Лихой конь, верный "стечкин" в руке, всена-
родный почет и уважение - это ли не счастье, Тюхин, доской тебя по уху!
Я тебе вот что скажу, наставник ты мой незадачливый: родилася у меня
тут, под вечными, ебена мать, небесами эпохальная, понимаешь, задумка.
Думал я, думал, в седле сидючи, и сказал себе, Тюхин, так: времени у те-
бя, Кондрат, теперь до хрена и больше - почитай вся твоя прошлая, пропа-
ди она пропадом, жизнь за вычетом, сам понимаешь, младенчества. Вот и
сказал я себе: пора! В свободное от дежурства время садись-ка, товарищ,
за стол, бери в руки золотое свое перо, пиши историю родной советской
милиции. И чтоб в пяти, понимаешь, томах, в красном ледерине, с золотым,
опять же, тиснением, а главное - все, как есть этим самым твоим сраным,
Тюхин, ямбом - для торжественности!
Стало слышно, как в животе у кого-то буркнуло. Зазвенев уздечкой, пе-
реступил с ноги на ногу лошак.
- Ах, - вставая с меня, сказала Кастрюля, - за что я уважаю вас,
Кондратий Константинович, так это за ваш стержень! Не скрою, разбередили
вы меня. Вот и хочу я, скромная в прошлом руководительница областного
масштаба, ответно поделиться своей давней, комсомольской еще мечтой.
- Валяй, Бляхина, мы слушаем! - поощрил Комиссаров.
- А хотела бы я, дорогие мои товарищи-мужчины, стать первой в мире
советской женщиной-амазонкой! - сказала Ираида Прокофьевна и глубоко за-
дышала от волнения, и стыдливо запахнулась.
И снова у кого-то в кишках протяжно забурчало.
- Эх, Иродиада, Иродиада, - после некоторого раздумья покачал головой
Кондратий. - Хоть и наша ты баба, но с большой, понимаешь ли, прис-
вистью. Да неужто тебе, номенклатурная ты дура, правой титьки своей не
жалко? Для малограмотных поясняю, - кашлянув в кулак, сказал бывший за-
очник Академии Дегенератов. И пояснил. И этим своим пояснением прямо-та-
ки сразил меня наповал, ибо хоть и читал я кое-что про амазонок, но про
то, что они отрезали себе правую грудь, чтобы эта самая грудь (титька)
не мешала им натягивать тугую тетиву боевого лука, про это я, увы, не
читал.
- Так что минус тебе, Ляхина, за твою комсомольскую дурость! - заклю-
чил товарищ Комиссаров и с высоты своего положения обратился ко мне: -
Ты хоть и лежачий, Витек, но уж раз пошла, понимаешь, такая пьянка, да-
вай и ты, темнила, открывай свою, Тюхин, масть! А ну как оправдаешься по
всем статьям, Чикатило ты этакий!..
И уже хотел было я, Тюхин, он же Эмский, по-нашему, по-русски рванув
рубаху на груди, вскричать: "А-а, да что уж там! А ну вяжите меня, люди
добрые, ибо нету мне вовеки прощения, псевдодемократу окаянному!". И уже
было встал я с земли, как умирающий с одра смерти, уже раскрыл было рот,
но увы, увы! - рвануть оказалось нечего. Гол, как сокол, лишь горестно
вздохнул я и сказал таковы слова:
- А-а, да что уж там!.. О, любезная сердцу Иродиада, о незабвенный
мой друг Кондратий Рылеевич! Еще года за три до рокового запоя, взвесил
я, русский советский поэт Тюхин, все свои обретения и утраты на бесп-
ристрастных весах Фортуны, взвесил и пришел к таковому, весьма неутеши-
тельному для себя выводу: "Увы, Пушкина из тебя, Тюхин, не получилось, а
посему делай, Тюхин, соответствующие выводы!".
- Ну?.. и?.. - чуть не свалившись с коня, выдохнул отставной ост-
ряк-самоучка. - Говори, Витюшанчик, не томи!..
- Ну и завязал я, вобщем, с этим самым делом. В общем, перешел в сфе-
ру коммерции энд бизнеса.
- Би... бизнеса! - чуть не задохнулся от счастья бездарный, как лом,
которым скалывают лед питерские дворники, Кондрат Всуев.
Как-то не по-кавалерийски мешковато, он спешился.
- Ну, Свистюхин, ежели это правда, ежели не дурацкое твое, понимаешь,
ерничество, не очередное твое выдрючивание!..
И он, широко раскинув руки, пошел на меня вперевалочку - неисправимо
кривоногий, как его вирши, даже тут, в иной жизни, крепко хвативший для
храбрости, а стало быть - такой человечный и простой.
- Ну-ка, понимаешь, дай-ка я тебя, Тюкнутый-Беспоэмский, обниму, по-
нимаешь, да расцелую! Три плюса и восклицательный знак тебе, Титькин,
потому что правильно ты решил! Шинкуй, понимаешь, свою сраную капусту -
нас, советских поэтов, тут и без тебя в избытке!..
И перед тем, как по-брежневски всосаться в меня упырьими губами, он
снял со своих буркал догайдаровские еще, с социалистическими гербами,
пятаки и весь аж откинулся, обожая.
Этот момент я и выбрал, чтобы в лоб спросить его:
- Слушай, Кондрат, а что у тебя за конь за такой?
- Конь, понимаешь, как конь. С хвостом, с копытами. Были, понимаешь,
