- Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю... в партбю-
ро...
- Так-так! - подбодрил торжествующий мерзавец. - Говорите, мы, затаив
дыхание, слушаем вас!..
- Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, - пропадая, про-
шептал я, - вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистичес-
кой партии...
Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо
пощелкивают одиночные.
На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она
не выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в се-
бе силы и мужество.
- Этого не может быть, - сухо сказала она. - Тюхин, скажите товарищу
лектору, что все услышанное нами - неправда!
- Да правда, правда, - небрежно махнул рукой Померанец, норовя соско-
чить со сцены.
Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!
- Одну минуточку! - осадила прыткого Померанца моя хорошая. - А где
же фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..
- И вольнонаемным! - гаркнула пердунья Даздраперма П.
- Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, - отмахнулся обнаг-
левший Померанец. - Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится,
не удалси!..
И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как
Ричард Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозо-
вой не осталось бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой
правильный лобик, две упрямых вертикальных складочки нарушили его
девственную чистоту.
- А ну стой, гад, стрелять буду, - расстегивая допотопную деревянную
кобуру, спокойно сказала она. И Померанец дрогнул.
- Товарищи сержанты и старшины! - вскричал он, суетливо вынимая глаза
из глазниц и рассовывая их по карманам. - Товарищи вольнонаемные!
Съесть-то я что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с
удовольствием, только ведь сами видите - есть нечего!..
- Ну почему же нечего, - не повышая голоса, сказала моя хорошая. - А
ну-ка, Померанец, откройте-ка рот!..
И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не
только не подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прик-
рылся в довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля
и Очевидца, проявила себя во всем своем убийственном великолепии.
- Не хочешь - заставим, - сказала она, как любил говаривать наш бата-
рейный старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, тор-
жественно провозгласила: - Великому нашему Илье Владимировичу Левину,
теоретику и практику всепобеждающего Военного Гуманизма - ура, товарищи!
И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин -
наше родное солдатское "ур-ра!".
Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма.
Широко раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель - не-
годяй в штатском Померанец.
Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела,
собственно говоря, никто и не среагировал. Я лично сообразил, что прои-
зошло лишь после того, как моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей
устрашающей "пушки" из Артиллерийского музея...
Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя - Шизая, а
дура Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки,
а потом дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..
И вечно вот так - замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в
незримую, не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь
мир, да волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..
Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год - 48-й или 47-й -
стоял на дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так - примерещи-
лось с чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципи-
альное, как сказал бы Кондратий Комиссаров, - стержневое: прикурила тог-
да, после ламбады от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наобо-
рот - в сердцах погасила об него свой слюнявый окурочек?..
- Что, съел?! - злорадно вскричала Даздраперма.
- Что съел?.. Что, что он съел? - взволновался я.
А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасы-
вая правую ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М.
Барышников, с которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не
где-нибудь, а на одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии,
то есть - на съезде Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если
совсем начистоту - мы там тоже кричали "ура", и насколько мне помнится -
с утра до вечера. Впрочем, Мишель, по-моему, только рот для виду раскры-
вал, диссидент этакий!.. И ведь что характерно - у нас даже номера в
гостинице были соседние: у него 777-й, а у меня - 13-й... Или я опять
что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном двухместном номере,
только в разных городах и странах?..
"Значит, все-таки съел!" - подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся
в мою трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня,
Померанец все выделывал свои фантастические фуэте.
"Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" - совершенно неожиданно во-
образил я и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающу-
юся ни на один миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздох-
нул.
В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на
одно колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в
онемевший от восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у
клоуна, каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел - да ведь
так задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный
старшина товарищ Сундуков:
Вот умру я, умру, Похоронят меня...
И мы дружно, все, как один, подхватили:
И никто-о не узна-ает, Где могилка моя.
Господи, ведь были же, были Песни!.. Эх!..
Ну вобщем, допев до конца и под шквал аплодисментов - сорвался-таки
напоследок! - раскланявшись, Померанец с подозрительным грохотом пропал
за кулисами.
- Это куда это он? - обеспокоился я.
И суровая моя подруга, бесценная Идея Марксэновна Шизая, пощелкивая
курочком реликвии, задумчиво ответила:
- Да все туда же, Тюхин, туда же...
Глава девятая Воздыханья, тени, голоса
Господи, Господи, да что же это творится со мной, окаянным? Зачем, а
главное - откуда это голодная, скрежещущая вставными зубами злоба? Поче-
му не радость - но злорадство? Отчего не улыбка - но саркастическая ух-
мылочка, да еще с двусмысленными намеками, с подтекстом, с безжалостной
тюхинской подковырочкой?..
Люди, я совсем недавно любил вас...
И ведь не было же никаких кровавых буковок под сомнительными обяза-
тельствами, собственного глаза, выбитого следователем, на ладони, раз-
гайдаренных сбережений в кубышечке... Ничего этого не было и в помине,
просто я проснулся однажды и... и даже не заметил, что грудь моя во сне
опустела, как дупло осеннего дерева.
Где ты, душа-кукушечка, чего ужаснувшись, покинула меня, трепеща оде-
ревеневшими от страха крылышками?..
Она стоит на коленях перед моей раскладушкой - худенькая такая, в ро-
зовой комбинашке с оборванной лямочкой. Она сморкается в мятый розовый
платочек и, совершенно незнакомая, другая, шепчет мне на ухо:
- Да пойми же ты наконец - это все не случайно! Откуда у него такая
информация о тебе?.. Ну, откуда - подумай своей гениальной головой!..
Вот то-то и оно!.. А стало быть, Померанец как минимум провокатор! Пони-
маешь, это провокация, Тюхин. Хуже - заговор! Они там опять, Тюхин, за-
варивают кашу!..
Я смотрю на нее сквозь розовые очки, на взволнованную такую, человеч-
ную, готовую на все ради меня - о, она так мне и сказала: ради тебя и
Отечества я, Тюхин, готова на все! Честное левинское! - я смотрю на нее
сквозь афедроновскую оптику - и едва ли не верю, и почти что люблю ее
больше жизни, но простить, увы, не могу...
- В рот!.. живому человеку... из маузера?! - сглатывая слезы, бормочу
я. - Господи, да как же это... чтобы человеку и - в рот!?
- Челове-еку?! Это кто - это Померанец, по-твоему, человек?! Эх,
ты-ии!.. Да какие же они, Тюхин, люди, если они - враги!? - она хмурит
брови, она сжимает крепкие кулачки, чекисточка моя невозможная. - И пока
бьется сердце, Тюхин, пока в жилах струится, - и тут я весь насторажива-
юсь, дорогие читатели! - пока струится... ну эта... ну как ты, Тюхин,
называл ее?
- Кровь, - обмирая, подсказываю я.
- Ну да, ну да, - соглашается она совсем, как Ричард Иванович, - пока
верю тебе, Жмурик, пока... люблю!.. - И она, безумица, хватает вдруг мою
изуродованную на Литейном руку и начинает осыпать ее торопливыми поцелу-
ями, - люблю!.. люблю!.. люблю!..
И я, едва не забывшись, чуть не зажмуриваюсь от нахлынувших чувств!.
О!.. О-о!.. О, только не это - чур, чур меня!.. Только не телесная бли-
зость, потому что... потому что...
- Ах, да какая, в сущности, разница - почему, - молвит моя безутеш-
ная, подтыкая под мои бока колючее солдатское одеяло. - Ухожу-ухожу!..
Отдыхай, набирайся сил, завтра практикум по государственному планирова-
нию...
И Шизая моя, Идея Марксэновна - на пальчиках, как мариинская лебедь
уходит к себе, во вдовью светелочку. Она, снайперша, уходит, а я опять
остаюсь наедине со своими бредовыми видениями на этой кухне, пропади она
пропадом, где тараканы - и те почему-то не шебуршатся, только вода из
крана - по капельке, как в китайской пытке, да шипит слабый газовый ого-
нек на конфорке.
А ведь всего-то, казалось бы, и дел-то: сдуть пламя с этой вот, заж-
женной, и открыть три остальные...
Да! - и еще духовку, духовочку еще - для верности!..
Тазик свалился под утро. Громыхнуло так, что мы в обнимку подскочили
в дружеско-супружеском нашем ложе. Вот почти стенографическая запись то-
го, что за этим последовало:
О н а (выхватывая из-под подушки маузер). Тсс!..
Я (встревоженно). Что - крысы?
Глаза у Идусика так и фосфорицируют во тьме. Глупенькая, вот и крысы
для нее - нечто совершенно неведомое. Бестиа инкогнита. Я откладываю то-
мик И. В. Левина.
Я. Ах, Идусик, ну так слушай же: В некотором царстве, в некотором го-
сударстве, в городе Гаммельне...
О н а. Ф-фу, напугал... Да ну тебя, Тюхин! Сколько можно говорить:
нет у нас ничего этого - ни царств-государств, ни крыс...
Я. Господи, что - и крыс поели?!
О н а. Тсс, тсс!..
В коридоре звучат крадущиеся шаги. Дверь приоткрыта. С кровати виден
холодильник и телефон на стене. В поле зрения возникает тускло светящий-
ся призрак. В шляпе, с характерной луначарской бородкой. Это Ричард Ива-
нович Зоркий, заклятый враг народа, расстрелянный по приговору Военной
Коллегии. Провиденциалистские глаза его навеки раскрыты. Руки сомнамбу-
лически простерты.
П р и з р а к З. (неживым голосом). Марксэн с небес, откликнись, от-
зовись, смени на ветвь оливы алебарду, сойди с дерев на землю, вопло-
тись, дай лапу другу - Зоркому Ричарду!..
Я (испуганно). Стихи?!
П р и з р а к З.
О, брат, - в застенках мрачных КГБ, Под пытками всего одно лишь слово
Шептал... м-ме... я - ЛЕМУРИЯ, Марксэн!..
И д е я (щелкая курочком). Нет, ну какая сволочь!..
П р и з р а к З. (переходя на рыдания). Прости, о прости, навеки...
м-ме... родной и любимый Учитель и, не побоюсь этого слова, Вождь!.. Это
ведь я по велению партийного долга сообщил о тебе... м-ме... куда следу-
ет... О, смягчитесь все жаждущие отмщения сердца: вот она (Призрак рвет
на груди рубаху.) - вот она - расплата за содеянное! Вот оно - торжество
Принципа, посрамление маловерия!.. Как сказал гений человечества Тюхин
(Я вздрагиваю.): "Томит, бля, совесть, мучит по утрам похмельная, бля,
жажда покаянья!..".
Я (растерянно). Когда?.. Где?..
И д е я (громко). Да сколько же можно вам говорить, Зоркий, нету, не-
