сказать, сбой в компьютерной... м-ме... программе. Брачок-с! В предна-
чертанной Теорией Неизбежности час Член Политбюро хоть и воскрес, но, к
сожалению, не совсем качественно. С нетерпением ожидался Андрей Андрее-
вич Жданов, а имел место Апрель Апрелевич Джанов. Ничего не поделаешь,
Тюхин, и нам не чуждо ничто... м-ме... человеческое!.. Да-да, голубчик!
А вы как думали?! Ведь ежели вы приняли нас за... м-ме... ангелов, вы
просто не марксист!.. Или все же - марксист, а, Тюхин?..
- Знаете, Ричард Иванович, - совершенно искренне сказал я, - еще нем-
ного - и, ей-Богу, - стану! Только теперь уж не так, как раньше. По-нас-
тоящему!..
- Тут ведь вот какой кунштюк, солнышко вы мое ненаглядное, - одуше-
вился Ричард Зоркий, - с одной стороны - таки-да: порядочки в наших па-
лестинах, сами видите, странные. Но ведь с другой-то - и у вас там, го-
лубчик, далеко не Германия. И в вашей... м-ме... Черномырдии, незабвен-
ный мой, теория и практика, как... как мой Кузя и финансовая дисциплина!
- и тут Ричард Иванович хохотнул и могилкой пахнуло на меня, грешного. -
Вот и этот А. А., извините за выражение! Казалось бы, - столько дел,
воскресай по-хорошему, берись засучив рукава за работенку: тут тебе и
борьба с космополитами, и эти ваши... м-ме... нехорошие журнальчики...
Как их?
- "Звезда" и "Ленинград".
- Ну, вот видите - как ни крути - опять Ленинград. А звезда-то какая
- поди, Давидова?.. Ах, Тюхин-Тюхин, сколько дел, сколько процессов еще
впереди!..
Я украдкой глянул на него и, знаете, даже вздрогнул. Очень уж изме-
нился Ричард Иванович Зоркий за годы нашей долгой разлуки: похорошел,
окреп, вымолодился, сменил соломенную шляпу на фетровую, а эти черные
свои очки - на пенсне, стеклышки которого, как то окно в светелочке моей
возлюбленной, были непроницаемо-белые. Исчезла и его анекдотическая лу-
начарско-бабуринская бороденка клинышком. Одни усики от нее и остались -
квадратиком, как у т. Молотова. Или у т. Кагановича, или, скажем, у
гражданина Б., Зловредия Падловича, относительно самочувствия которого
здесь как-то подозрительно помалкивали.
Тем временем короткий траурный митинг подошел к концу. Четверо ухват-
ливых молодых людей в габардине сбросили бездыханное тело товарища Джа-
нова на трамвайные пути. Скырготнули динамики. Послышался приглушенный
бабий смешок, шиканье, щелчок. И наконец - Голос, такой знакомый, уже
почти родной:
- Говорыть Штап!
Воцарилась тишина. У кого-то выпал и звонко запрыгал по булыжникам
серебряный доллар.
- Рэхион, слухай мой команду! - как на параде гулко, с отголосками
загрохотал Дежурный по Куфне. - Приказываю капытану Бэсхвамыльному зачы-
тать мой новый прыказ!.. Пока усе!.. Конэц... отстань, сатана!.. конэц
связи!..
Динамик заверещал, раздался подозрительно знакомый хохоточек. На всю
площадь опять щелкнуло.
- Р-равняйсь!.. Сыр-рна! - скомандовала трансляция еще одним до боли
не чужим голосом. - Слушай приказ Верховного Главнокомандующего. "Во из-
менение моего предыдущего Приказа, приказываю: пункт три - на территории
вверенного мне Укрепрегиона считать вечную память о Жданове А. А. утра-
тившей силу. Пункт два: признать недействительным его физическое тело,
личное дело и творческое наследие. Пункт один: доклад товарища А. А.
Жданова заменить докладом товарища Р. И. Зоркого "Клеветническая "Химе-
риада" В. Тюхина-Эмского как кривое зеркало пост-Пердегласа". Подпись:
ВГСЗУ Мандула - самый старший сержант всех времен и народов"*.
Вольна-а!.. Дезинтеграторам приступить к дезинтеграции!
К распростертому на мостовой телу задним ходом подъехали три гэбэшных
фургона. Точно питерские помоечные чайки полетели из них, плеща страни-
цами, труды так и не воскресшего идеолога: политиздатовские брошюры,
протоколы, постановления, сборники докладов, телеграммы, письма, резолю-
ции...
Я медленно приходил в себя. Ричард Иванович стоял передо мной на ко-
ленях, свесив повинную голову.
- Каюсь, наказание вы мое, - горестно шептал он, - виноват-с, не вы-
держал... м-ме... нечеловеческих пыток Афедронова. Дрогнул, такой я ся-
кой!.. А потом - вы ведь, Тюхин, тоже... м-ме... Ну, помните про плака-
тик?.. Так что - долг платежом...
Голова у меня подергивалась, совесть поскуливала, как побитая соба-
чонка. Состояние было препакостное.
- А-а, да чего уж там... - прерывисто вздохнул я, помогая подняться
товарищу по несчастью.
Через пару - по моим часам - секунд над тем местом, где лежал несос-
тоявшийся соратник Ионы Варфоломеевича вырос высоченный курган макулату-
ры. Из фургона выпрыгнули два шустрых огнеметчика в куцых маршальских
мундирчиках. Засмердело бензинчиком. Зафуркали ранцевые опрыскиватели.
В цистерне "поливалки" отворилась хорошо замаскированная задняя дверь
и на свет Божий вылез весь какой-то мокрый и взъерошенный товарищ капи-
тан. Вослед ему вылетела фуражка. Растерянно отряхиваясь, товарищ капи-
тан поднял ее и надел задом наперед на голову. К его чести надо сказать,
что к кургану он подошел уже четким строевым шагом. Зазвучала барабанная
дробь. Товарищу Бесфамильному подали злосчастный факел. Скрежетнув зуба-
ми на всю площадь, он сделал стойку на одной ноге и, наклонившись, под-
жег.
Слушайте, с чего это вы взяли, будто все рукописи не горят?! Полыхну-
ло так, что даже метрах в тридцати, там, где стояли мы с Ричардом Ивано-
вичем, чертям тошно стало. Зоркий, знаете, аж за живот схватился.
- Эх! - вырвалось у него. - Эх, жизнь наша - порох!..
Творческое наследие Андрея Андреевича запылало страшным денатуратным
огнем.
- Ну и как же это все называется? - глядя на пламя, от которого мне,
Тюхину, не было ни жарко, ни холодно, спросил я, Эмский.
- А так... м-ме... и называется: дезинтеграция. Была страна - и не
стало. Был человек - глядишь, и тоже нету. Только лагерная пыль по вет-
ру, да бомж на безымянном бугорочке, любознательный вы мой...
- А как же история? - поймав на ладонь листочек, каковой сгорел и не
обжег, грустно спросил я. - Его, Андрей Андреича, вклад? А блокада, а
благодарная людская память?.. Или та же телеграммка! Как с телеграмм-
кой-то быть, с той самой, Ричард Иванович, сочинской?
- Это от 25-го сентября 36-го года? О назначении... м-ме... Ежова Н.
И. на пост наркомвнудела?.. Эх, батенька, экий вы, право, несообрази-
тельный! То-то велика беда - телеграммка! Будто без нее и дела не бу-
дет!.. В том-то и дело, Тюхин, что - будет! У нас ведь как - все наобо-
рот у нас, не как... м-ме... у людей! Сначала у нас дела - с размахом, с
претензией на эпохальность. А потом уж - как водится - решения, оргвыво-
ды, прокурорские проверки. И опять же - дела. Политические, на худой ко-
нец - уголовные... Так что эти ваши, голубчик, репрессии - они ведь все
одно состоятся. Уж в этом-то можете быть уверены! А что касаемо памяти,
суперпроницательный вы мой, так на то и Афедроновы! Вышибут, да и дело с
концом!..
В это время толпа еще разок дружно ахнула. Сугубая сила пламени взде-
ла несчастного Апреля Апрелевича с булыжной мостовой. Могу поклясться -
видел, собственными глазами лицезрел, как он с достоинством выпрямился и
простер правую руку вперед! Рот его при этом - открывался и закрывался,
глаза моргали!..
- Ишь - опомнился! Поздно, раньше надо было! - недовольно пробурчал
Ричард Иванович. - Знали бы вы, Тюхин, как мы с ним намаялись. Мыслимое
ли дело - член Политбюро, а по-русски ни бэ, ни м-мэ, ни кукареку. Я уж
и так и сяк. Ну, думаю, турок! А он... - Тут у Ричарда Ивановича даже
подбородок задрожал. - А он ведь, Тюхин, на поверку-то и впрямь оказал-
ся... м-ме... младоазербайджанцем. Потому и Джанов... - Он вздохнул. - А
как следствие - А. Ф. Дронов. Кстати, все забываю спросить, он вам ноги
на спор не перешибал - вот этак вот - ребром ладони?.. Перешибал!.. Ах,
Афедронов, Афедронов! Он ведь, между нами, одного своего товарища снача-
ла оклеветал, а потом и ликвидировал. Говоря по-нашему, по-русски: сна-
чала стукнул, а потом еще и шлепнул!..
- Кузявкина?! - вскричал я.
- Тс-с! - прошипел Ричард Иванович, озираясь. - Нет, душа моя, с вами
положительно не соскучишься! А время, между тем...
Я вздрогнул! Я вспомнил, вздрогнул и, холодея, взглянул на часы. На
свои несусветные "роллексы". Было без пяти минут шесть...
- Да успеете, успеете, Тюхин, - поблескивая белыми стеклышками пенс-
не, сказал читавший мои мысли Р. И. Зоркий. - Еще не вечер, - сказал он,
глядя мне в лоб, - да и война, Тюхин, по-настоящему, честно говоря, еще
и не началась...
Валил дым. Крупные хлопья гари по-вороньи неуклюже взлетали в небо,
мирное такое, безоблачное, каким оно было давным-давно, когда по Суво-
ровскому еще ходили трамваи. Питерское послевоенное небо незапамятно си-
нело над моей головой и в самом зените его, ослепительно сверкая отра-
женным то ли зоревым, то ли закатным светом, висела самая что ни на есть
натуральная, в отличие от того, что творилось вокруг, летающая тарелка.
Грянул "Интернационал"... Впрочем, нет, не так! - тихо и торжественно
зазвучал Шопен и я, Тюхин, вдруг подумал: а почему, почему именно Шопен,
когда на самом деле, по-польски, он, елки зеленые, - Шопин. Да и не было
ни похоронного марша, ни Вивальди, ни даже Вано Мурадели. Тренькало
струнами "Яблочко", под возгласы одобрения бил чечетку в кругу одинокий,
как мой ваучер, брат близнец Брюкомойников.
Праздник продолжался. Там и сям в волнующейся, как рукотворное море,
толпе раздавались возгласы, выстрелы, вскрики. Один не в меру разволно-
вавшийся товарищ рядом со мной, воскликнув "Эх!", раскусил зашитую в во-
ротничке ампулу. У пропилей шла торжественная сдача зениц ока. Принятые
под расписку глаза бережно складывались в специальный стеклянный ящик с
надписью: "Все для фронта, все для победы!". В обмен выдавались черные
окуляры.
- Вот они... м-ме... новые порядочки, - провожая взором очередного
счастливчика, прошептал Ричард Иванович. - Тут, Тюхин, годами коря-
чишься, подличаешь, лжешь, предаешь самых... м-ме... лучших, самых пре-
данных своих друзей... А эти - эвона: раз и в дамках!
Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.
- Хотите, Тюхин, посмеяться? - горько спросил он. - Знаете за кого
меня так, в кичмане, приняли?.. Если б за провокатора, хуже... За отца
Глеба Якунина...
- Били?
Ричард Иванович молча снял велюровую шляпу. Его стриженная, как у ме-
ня под машинку, голова была сплошь в проплешинах. Судя по всему об его
голову в камере гасили окурки.
- А бороду они мне по волосочку выщипали, изверги ненавистные, - от-
вернувшись, прошептал он.
Засвирестели динамики.
- Даю настройку, - голосом Даздрапермы гаркнула трансляция, - раз,
два, три... товарища обосри! - и заржала, лимитчица.
- Ну вот. Вот и все, Тюхин. Пора идти против собственной... м-ме...
совести. Сейчас, Тюхин, я буду зачитывать свой чудовищный, человеконена-
вистнический... м-ме... докладец. Еще более мерзкий, чем ваша, с позво-
ления сказать, эпопея... Ага! А вот и Апрель Андреевич догорели, вечная
им непамять!..
Я сдернул с головы концлагерную камилавочку.
- Господи, ну а дальше-то что?
- Дальше? Да все то же, голубчик, только - как бы это поточнее выра-
зиться - только в несколько ином, в откорректированном что ли, варианте.
Образно говоря: к той же остановочке, но на другом... м-ме... паровозе.
Тут к догорающему пепелищу, пошатываясь, подошел Афедронов. Он расс-
тегнул ширинку и принялся мочиться на огонь. Кий у него был не по комп-
лекции малозначительный, в подозрительных мальчишеских прыщиках...
Или я что-то путаю и это сделал совсем не он, совсем в другое время и
не на этом месте?..
Кострище дотлевало. Над площадью Пролетарской Диктатуры мельтешил ро-
зоватый, как тутошний снег, пепел. Я снял никчемные очки и вытер скупые
