Бог свидетель - был Рай! Был!..
И был сад в том Раю, а в саду - пресловутое, с яблочками на ветках
Древо.
И был дом, в доме том - стол, а на столе по вечерам горела, если уж и
не свеча, то хотя бы электрическая, под абажуром, лампа. И лапушка моя,
сунув ноги в камин, читала сказку о рыбаке и рыбке - дурачина ты, прос-
тофиля! - под боком у нее дремал каштановый коккер, и он вздрагивал и
поскуливал во сне. И снилась коккеру его прошлая, такая счастливая мос-
ковская жизнь, и квартира в Безбожном переулке, и я, Тюхин, тайком от
хозяев кормивший его "кавказскими" конфетами, по каковой причине этот
Джонни и полюбил меня совершенно необъяснимой для непосвященных, пря-
мо-таки истерической любовью: когда я входил, он, завывая от радости,
мочился на вьетнамский ковер.
И вот, сорвавшийся некогда с моего поводка коккер лежал у нее под бо-
ком, она читала, опершись спиною о кресло, я сидел за письменным столом,
а на коленях моих уютно помуркивал кот, которого в той, в прошлой, похо-
же, действительно не самой плохой, жизни срезал из двухстволки в Комаро-
во первый и последний классик некой исчезающей таежной народности, при-
чем содеял он это до безумия насосавшись из горла того самого напитка,
что в его народе звался "огненной водой", а в моем - "косорыловкой".
Был, был Рай! И если кому-то вдруг покажется, что все, о чем я здесь
понаписал, не более чем химериада, горячечный бред, паноптикум наркоти-
ческих фантомов - ну что ж, я даже спорить не буду, я просто грустно
улыбнусь и, кивнув на окно, спрошу: а это не бред? Я чиркну спичкой,
поднесу огонек к ладони и буду держать, пока не вспузырится кожа моя,
пока не засмердит паленым. Потому что не больно уже, слышите! Потому что
так изболелась душа, так истомилась плоть за эти смутные окаянные годы,
что никакая боль уже - не боль. Задубенело уже все, милые мои, дорогие,
хорошие... Ну кто там еще?! Кто там звонит в мою дверь?! Нету меня, слы-
шите! Помер, провалился в тартарары! Нету меня больше на этом долбаном
свете, да, похоже, что и не было никогда... А вот Сад с райскими яблоч-
ками - был! Был! И всю ночь напролет над розовым абажуром мельтешили
эфемериды - сорили пыльцой на стихи, гибли, обжигаясь о стосвечовку. А
еще был коробочек в правом верхнем ящике письменного стола. Спичечный
коробок с нашим советским МИГом на этикетке. А в нем, в коробочке, - тот
самый злополучный ключик от французского замка. А за окном в Саду цвела
акация. И роза. И мушмула. И все на свете. И пахло магнолией, олеандрами
и, конечно, морем. И все было сразу - и весна, и лето, и осень. Я то и
дело подносил подаренные Захариной Гидасповной "Мозеры" к уху... Да нет,
вроде, тикают. А между тем в самый, казалось бы, разгар дня - это по мо-
им часикам - за окном с гиканьем проносилась зоревая - вся в красном -
Иродиада и начинало, как по команде, вечереть, начинало смеркаться. А
когда она возвращалась обратно уже вся черная, наступала ночь - южная,
звездная. И в темноте свиристели сверчки, да так, елки зеленые, громко,
будто это и не сверчки были вовсе, а специально посаженные в кусты жас-
мина милиционеры...
И как в сказке - битком набитый холодильник - бананы, кокосовые оре-
хи, киви, ананасы, рябчики - Господи! - всякие там марсы, баунти, сни-
керсы, серенаты, шоколад Кэтбюри - Господи, Господи! - клетчатый плед на
плечах, пламя в камине, верная собака у ног...
Было, было!..
А наперекосяк пошло после того ее обморока. Будто роковой Мадула
сглазил наше семейное счастье.
Как-то под утро я совершенно машинально снял телефонную трубку, чтобы
заказать кофе в постель, и вдруг к ужасу своему услышал:
- Шо?.. Хто там?
А вскоре среди ночи я, разбуженный шорохом, увидел глаза. Зеленовато
светящиеся, разные - один с замочной скважиной, другой с дырочкой от
сучка. Они висели над столом, внимательно просматривая мои бумаги, кото-
рые перелистывала рука, здоровенная такая, рыжая...
Дурацкие стишки свои я в тот же день сжег. Все сорок три штуки, плюс
наброски чего-то совершенно несусветного, в прозе, под странным названи-
ем "Тоска по Тюхину". Сгорело, как и следовало ожидать, за милую душу.
Один только стишок и запомнился. Коротенький, всего-то в восемь строчек:
Господи, уже и не прошу - на пол, как подрубленный, валюсь - через
силу, Господи, дышу! Господи, не веруя, молюсь! Господи, раздрай в душе,
разлад!.. Он ведь мне уже который год - Этот в душу - исподлобья -
взгляд ленинский - покоя не дает...
Вот такая, с позволения сказать, лирика. Невеселая, как видите. Да и
не мудрено: ну до смеху ли мне было, если еще там, в Городе, заприметил
за моей лапушкой - как бы это поделикатней выразиться? - некий физиоло-
гический нонсенс, что ли. У нее по-моему напрочь не работало пищеваре-
ние. Там, на Салтыкова-Щедрина, даже, извиняюсь, туалета как такового -
не было. Вместо него была оборудована фотолаборатория. Как-то раз я не
выдержал и написал химическим карандашом на дверях ее:
БЕДА, КОГДА ЖЕНА ФОТОЛЮБИТЕЛЬ:
ГОРЬКА ТВОЯ МОЧА, КАК ПРОЯВИТЕЛЬ!
О, если б знал, если б только мог представить себе!..
Когда кончились продукты, она стала поедать все подряд: штукатурку,
угольки из камина, мыло - войдешь в ванную, возьмешь кусок "Камей клас-
сик", а на нем следы ее неровных зубов! Помню, однажды вечером она, за-
думчиво глядя на Петруччио, спросила меня: "Тюхин, а попугаи съедоб-
ные?". На всякий случай я снял с антресолей раскладушку - мало ли! - еще
куснет за ухо, как Даздраперма!..
А еще она, Мария Марксэнгельсовна, пристрастилась к чтению.
Вот списочек книг, прямо-таки проглоченных ею в Задверье. В скобочках
- ее своеручные оценки.
8. Ф. Достоевский "Идиот" - (Вот уж воистину!)
7. Он же - "Бр. Кар." - (Брр-р!.. Прямо как дусту наелась!..)
6. Он же - "Бобок" - (Не поняла юмора. Он что - наш, что ли?)
5. Краткий курс истории ВКПб. - (Достать и прочесть полный!)
4. "Триста способов любви. Пособие для начинающих" - (Есть еще
301-ый, который мне показал Г. М.)
3. "Вы ждете ребенка" - (Ох, и не говорите! Заждались уже!..)
2. М. Т. Вовкин-Морковкин "Послание к живым" - (Ай да лупогла-
зенький!..)
1. В. Тюхин-Эмский "Химериада" - (И с этим шакалом я делила пос-
тель?!)
Увы, увы! - из песни слов не выкинешь. Это уже я - Тюхин.
Смаргивая невольную слезу, вспоминаю. В переулке еще не развеялась
пыль от полуденной Иродиады - белое трико трансмутанта, белый рысак, бе-
ло-сине-красное знамя. Из терема напротив доносятся стихи под мандолину
- это наша соседка Веселиса, она же - Констанция Драпездон мелодеклами-
рует на французском. Выйдя замуж, она стала виконтессой, а разведясь, -
поэтессой.
Хорошо!
Моя паранормальная, задумчиво жуя, сидит в качалке с томиком М.
Горького.
- Тюхин, - выдирая страницу, вопрошает она, - а море, над которым
гордо реет черной молнии подобный, оно большое?
- Бесконечное!
- Как что, как революция?
- Как реконструкционно-восстановительный период после нее!
- О-о!..
Милая! О как мы сроднились с ней за эти совместные годы! Она даже
"окать" стала, как я, В. Тюхин-Эмский. "А ну плюнь!.. Выплюнь, кому го-
ворят - он же Горький!.." И она беспрекословно выплевывает, хорошая моя.
- Ах, Тюхин, ничего не могу поделать с собой. Все время хочется че-
го-то этакого, несусветного...
- Солененького?.. Кисленького?! Ах ты, мамулик ты мой! А как насчет
лимончиков?.. Годится!.. Тогда, может, я это... может я на рыночек сбе-
гаю?
Лапушка и ахнуть не успела, как я, подхватив авоську, петушком пере-
махнул через деревянную баллюстрадку веранды.
Денег, разумеется, не было. То есть были непонятно откуда взявшиеся в
кармане 20 монгольских тугриков - Даздраперма, юмористка, сунула, что
ли? - но даже это меня не остановило. Рок событий, неудержимый, как
трамвай, брошенный водителем, скрежеща на поворотах, нес меня...
До сих пор ума не приложу, как я оказался под другим небом, - не си-
ним и не голубым, а жовто-блакитным. И уже не память, а некое совершенно
безошибочное беспамятство вело по саманным заулкам. Домики были сплошь
одноэтажные, беленные известкой, в мальвах, как в детстве. У водяной ко-
лонки посыпал дождь - крупный, черный, как спелая шелковица. Дождины бы-
ли сладкие, пачкучие. Ни с того, ни с сего я вдруг свистнул в два пальца
и побежал - вприпрыжку, как за железным обручем! И когда за банными ака-
циями сначала робко сверкнуло, словно улыбнулось, а потом, как женщина в
халатике, - ах! - и открылось - да такое солнечное, такое манящее, что
слезы хлынули из глаз, - оно, море - и я задохнулся, и ноги вмиг отяже-
лели - минуточку, минуточку! нельзя же так, сразу! - я схватился за
грудь, как пулей пронзенный предчувствием, что больше никогда в жизни
уже не свидимся, я схватился за то место, где деревянная кукушечка снес-
ла яичко, и со стоном опустился на траву, на июльскую, шелудивую, в двух
шагах от Банного спуска, у самого обрыва...
Море, теплое, тихое праморе моего пришествия в мир хлюпало волнами
внизу. И были ступеньки из плитняка, и Горбатый Камень, с которого я
впервые нырнул солдатиком, и одинокий парус, и, разумеется, чайки, одну
из которых звали Крякутный-Рекрутской. Все было на месте, даже перевер-
нутый, с дырой в днище баркас, через нее-то я однажды и вылез, как выро-
дился по второму разу: "Мама, мама, я стихи сочинил!.."
Все было, как тогда, в солнечном сталинском детстве, только вот само
синее море, оказалось вовсе не синим. И не голубым. И даже не мрамор-
но-зеленым. Море, открывшееся моему изумленному взору, было розовым на
цвет, таким розовым, что я испуганно схватился за глаза - Господи, да уж
не в очках ли я?! Очков, разумеется, не оказалось - их сшибло в момент
самодезинтеграции Папы Марксэна, так что, когда, брякая ведерком, возник
дусик с удочками, я имел моральные основания на такой, по меньшей мере -
идиотский вопрос:
- Это как это?
- Ась, - приложив ладонь к уху, осклабился дед.
- Это что, спрашиваю, за море? Черное?
- А то какое же! - просиял старый афганец. - Оно и есть - Ордена Не-
рушимого Братства Народов нелюдимое наше Червонное море!
- Так какое же оно червонное, когда - розовое?
- А стало быть, не дошло еще до кондиции, анчоус ты мой в томатном
соусе!
Ну что ж - розовое так розовое, - смирился я, - благо хоть наше...
А тем временем, как-то без всякого перехода, разом - смерклось. Со
свистом и гиканьем вздыбила передо мною черного коня - черная же, с чер-
ным штандартом анархо-синдикалистов в руке - Иродиада Бляхина.
- Тюхи-ин! Началось! - вскричала она. - Еду Зловредия брать!
- Какого еще Лаврентия? - не понял я. - С какой целью?
- Экий ты! - осерчала она. - Да Падловича! Да замуж!..
Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся
красная, окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.
Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства
претерпел и подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился
тот факт, что он - прежде называвшийся Шарашкиным - заговорил вдруг
по-французски. Со всех концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур,
шерше ля фам... Изменился к лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой
хамсы и макухи на лотках громоздились горы экзотической всячины: омары,
кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты, марихуана стаканами, тампоны
Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты - Ф-1 и РГД и прочее, прочее.
Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей "Химериадой". "Бычки!
Бычки!" - базланила торговавшая окурками местная мадам Стороженко.
И вообще - при ближайшем рассмотрении Шарашкин рынок оказался вдруг
самым что ни на есть марсельским. Сразу за торговыми рядами, похотливо
