- Значит, так надо! - по-солдатски бесхитростно ответил я и дунул в
ствол, как одна моя знакомая.
Только после этого я позволил себе потерять сознание...
Пусто и одиноко было на вершине пропащей, поросшей бурьяном горы.
Только ветер гудел в ушах, да хрумкал полынью мой крылатый спаситель.
Это он, Пегас, принес меня, уже бездыханного, сюда. Выходил, заживил ра-
ну лошожьей магией, целительной травяной жевкой. В холоде ночи он грел
меня теплом большого, екающего селезенкой тела, прикрывал широкими
крыльями от дождей. На третьи сутки я стал бредить стихами, на седьмые -
ожил. Беззаветная Иродиада загнала чертову дюжину коней, торопя мое выз-
доровление. На девятый день она, вся белая от волнения, крепко поцелова-
ла меня и, присвистнув, умчалась в мятежный Гомеровск. Я долго смотрел
ей вслед, пытаясь осмыслить последние, сказанные на прощанье слова: "По-
ложиться можно только на Констанцию, Тюхин!". "Ты имеешь в виду Консти-
туцию?" - устало переводя дух, спросил я. "Я имею в виду антигосу-
дарственные проявления, стерженечек ты мой!.."
Больше мы с ней так и не увиделись.
Смеркалось. Внизу, у моря, в двух райских, сросшихся, как пивные
ларьки на Саперном, городках - Садовске и Гомеровске - зажигались первые
трепетные огоньки. Лаяли собаки. Пахло жареной кефалью. Когда над голо-
вой, по-южному разом, включилась здешняя астрология, когда взгорбки и
всхолмья Полуострова растворились во тьме и невозможно стало различить,
где звезды земные, а где небесные, - крылатый мой конь - серый в яблоках
- в честь самого удачного в жизни выстрела - друг, товарищ и брат мой
Пегас, шумно вздохнув, сказал:
- А что, Витюша, может, все же тряхнем стариной, елки зеленые?!
Простреленная навылет грудь моя сладко и томительно заныла. Речь шла
вот о чем. По его словам, в трех часах лета от Лимонеи, на седьмом небе
простиралась благословенная Эмпирея, страна буйных синих трав, высоких
помыслов и воздушных замков. Раньше, когда он заводил разговор о нашем
возможном туда бегстве, я только отмахивался: курица, мол, не птица, а
я, Тюхин, уж никак не ангел небесный. Но судя по какому-то особенному,
звездному блеску его карих, чуть навыкате, глаз - сегодняшний вопрос был
поставлен ребром.
- Ну, так летим или нет? - нетерпеливо копнув землю копытом, спросил
Пегас.
Я невесело улыбнулся.
Что и говорить, погостить у Муз, на брегах экологически безупречной
Иппокрены, поскрипеть гусиным перышком вдали от этого безумного бардака
- это дорогого стоило! Смущало лишь одно: заветная дверь в подвал, на-
дежда найти которую ни на мгновение не покидала меня, находилась, конеч-
но же, не на седьмом небе...
Вздохнув, я обнял его за шею.
Где-то далеко в ночи сухо щелкнул выстрел. Взлаяли псы. Я ворохнул
полешко и мириады гаснущих на лету искр устремились в звездную высь...
На рассвете разбудил неведомо откуда взявшийся Петруччио. Бестолково
маша крыльями, он тревожно возвестил:
- Эх, пр-ропадем!.. Полундр-ра!..
О, если б это была его очередная дурацкая шуточка! Увы - дивные райс-
кие городишки были окутаны дымом. Пожары полыхали сразу в нескольких
местах. Татакал пулемет. Дороги, полные беженцев, шевелились, как щу-
пальца несусветного осьминога. Стало страшно.
- Имя же вам - Содомск и Гоморровск, - глядя с-под ладони, догадался
я, новый Свидетель и Очевидец.
С Другом, Товарищем и Братом я попрощался там же, на Горе. Сверкнув
фиксой, он крепко, по-мужски, поцеловал меня в губы.
- Ты только свистни, - смахивая копытом скупую слезу, сказал мой, в
некотором роде, аллегорический.
Долго еще на фоне багряного, как знамя пролетарской революции, расс-
вета он умалялся в размерах, сначала похожий на НЛО, потом на экзотичес-
кую бабочку-эфемериду, а под конец и вовсе на мошку, микроскопически
мелкую, трудно идентифицируемую...
По дороге в Садовск мне внезапно припомнился приснившийся днями сон.
Чистое поле. Цокот копыт за спиной. "Это он, Пегас!" - подумал я и, улы-
баясь, оглянулся и увидел бешенно мчащуюся прямо на меня гоголевскую
Тройку. "Пади! Убью-у!.." - пьяно вскричал кучер Селифан в маршальском
мундире. Я пал под колеса, как там, на фронте, падал под гусеницы вра-
жеских танков и Тройка переехала меня. А когда я, утирающийся, припод-
нялся над травой, сидевший в тачаночке Павел Иванович Чичиков, Междупла-
нетный Прохиндей, Генеральный секретарь Всемирного Интернационала Мерт-
вых Душ, сыпанул по мне из "максима"... Тра-та-та-та-та!..
В городе шли повальные грабежи и аресты. Я перекантовался на пляже, а
когда стемнело, пробрался на улицу Соцреализма. Окна "фазенды" были ос-
вещены, гремел фокстрот, на занавесках кривлялись тени. Чужие пьяные го-
лоса орали "горько!".
Я хотел подойти поближе, но скрипнула калитка, кто-то схватил меня в
темноте за руку.
- Соседушка, не ходи, погубят они тебя! - горячо прошептала Веселиса.
- Кто?
- Да эти вражины - Мандула с Кузявкиным! Они ведь на тебя засаду уст-
роили, сокол ясный!..
В это время раздался звон разбитого стекла. Идея Марксэновна, взвизг-
нув, отчаянно запела:
Эх, петь будем, Танцевать будем, А как смерть придет, Эх, помирать
будем!..
- Гуляет, гестаповка! - кутаясь в оренбургский платок, сурово сказала
Веселиса Потрясная. - Они тут такое вытворяют, Тюхин!..
- Господи, да что же теперь делать-то? - убито вымолвил я.
Веселиса, она же - Констанция, молча взяла меня за руку и мы пошли в
ее высокий терем.
Так, как она, меня никто и никогда в жизни не жалел. Больше месяца мы
прожили душа в душу. По вечерам моя Василисушка играла на мандолине. А
еще она любила медленно расчесывать свои длинные - до пят - девственно
русые волосы. Вспоминаю, как однажды, задумчиво глядясь в зеркало, она
прорекла:
- Викторушка, любимый, скажи мне сказочку!
- Про что, милая?
- Ах, про что-нибудь про сердечное, жалостливое!..
Я немного подумал и рассказал ей про одну Деревянную Кукушечку, кото-
рая взяла да и поселилась Бог знает зачем в одной задубеневшей от боли
душе. Как снесла эта Кукушечка яичко, только не деревянное, как на Пас-
ху, а обыкновенное - кукушечье и выпорхнула, такая-сякая, из грудного
дупла. И вот кукушонок проклюнулся в назначенный час, застучал изнутри
клювом, требуя кормежки. "Это что, это сердце?! - несказанно удивился
обладатель дырявой груди. - Глупое сердце, не бейся! Лучше скажи - долго
ли мне еще на этом свете горе мыкать?.. Эй, чего замолчало? А ну, отзо-
вись!" И Хозяин постучал в свою задубеневшую грудь, и оттуда, из груди,
вдруг раздалось: "Шо?! Хто там?!".
- Все? - спросила Констанция, устремив на меня тревожный, полный не-
поддельного сочувствия взор.
В эту ночь мы жалели друг друга, как безумные.
О заре я вышел покурить на балкон. Я чиркнул спичкой, но так замер,
не веря глазам своим! То, чем занимались на веранде "фазенды" два содо-
мита - Мандула и Кузявкин, даже меня, Тюхина, повергло в шоковое состоя-
ние. Я слыхивал о разных извращениях, но чтобы половой акт совершался с
использованием раневого отверстия во лбу партнера?! Нет, это было уже
слишком! Просто чудовищно, дико!..
Я был потрясен до такой степени, что вернувшись в спальню, во всем
положился на Констанцию Драпездон.
- Это еще что, - переведя дух, сказала моя француженка и поведала об
Идее Марксэновне такое, что я чуть не пожалел самого себя. Угомонил нас
только одновременный взаимный обморок...
Три ночи подряд в балке за городом трещали выстрелы. В сумерках к
"фазенде" подкатывала черная "эмочка". Изверги уезжали на "работу". По-
махав им рукой, И. М. Шизая подолгу стояла на веранде, кусая губы, - ху-
денькая, в розовой комбинашечке. Иногда она плакала и, сморкаясь в по-
дол, жалобно звала:
- Джонни!.. Петруччио!.. Парамон!.. Тюхи-ин!..
В эти мгновения мы с Веселисой еще крепче прижимались друг к другу...
В то роковое, последнее утро меня разбудил скрип. Звуки издавала рас-
пахнутая настежь калитка. Дверь "фазенды" тоже была раскрыта. На сту-
пеньке крыльца, схватившись руками за голову, сидел призрачный старик
Бэзил.
Нехорошее предчувствие шевельнулось во мне.
- Кровинушка, не пущу! - взрыдала незабвенная Веселиса, загораживая
проход. До сих пор не пойму, как это случилось, но я прошел сквозь нее,
словно сквозь оптический обман. А когда, опомнившись, оглянулся, там, за
спиной, никого уже и не было...
Да, дорогие мои, то, что я увидел в "фазенде" заставило содрогнуться
ко всему, казалось бы, уже привычную душу мою! Особняк был варварски за-
гажен и разорен, ломоносовский фарфор побит, охтинская полированная
стенка безжалостно изувечена кикбоксингом! На зеленом сукне антикварного
стола громоздились бутылки с фотопроявителем. Кроватка, детская кроватка
героического лемура была сломана. Рядом с ней валялся раздавленный спи-
чечный коробок со злополучным МИГом на этикетке. Зябкие мурашки побежали
по спине моей!..
Увы, увы! - заветная белая дверь с таким обыкновенным на вид фран-
цузским замком оказалась незакрытой. Из черной, зияющей бездны переход-
ного - через ноль-пространство - тамбура с космическим сквозняком зале-
тали снежинки иного мира.
- Они ушли, ушли! - простонал я.
Сквозь жуткую щель ворвался порыв ледяного ветра. С пола взвились
бесчисленные бумажные клочки. Я поймал чудом сохранившийся листок и
сердце мое оборвалось. Это был отрывок из рукописи Папы Марксэна...
Я вспомнил свиристевшие цикадами ночи, парафизического кота на коле-
нях, молочно-белый свет, который падал на страницы от висевшей в небе
Иродиадиной полной груди, я вспомнил, как бережно перелистывал ее - эту
самую фантастическую книгу изо всех мною в жизни прочитанных, я вспомнил
все это и чуть не заплакал!
Погибло гениальное "Послание к живым". Ночами напролет я засиживался,
вчитываясь в сокровенные свидетельства Странника во Времени и Прост-
ранствах. Что ж, пришла пора признаться, терпеливые читатели мои, я дер-
жал в руках воспоминания Того, Кто побывал в нашем с вами, милостивые
дамы и господа, невероятном, самом уникальном во Вселенной Будущем!..
О, сколько раз я, как сумасшедший, вскакивал из-за стола, не в силах
сдержать обуревавших чувств и мыслей. Сколько раз вскрикивал, рискуя
схлопотать пулю из "маузера". "Господи! - схватившись за голову, как
старик Бэзил, вскрикивал я, - ну, а я, я что говорил?!" И стонал, качая
головой. И бессильно, как после объятий Констанции, оседал в кожаное
профессорское кресло. И смотрел в небеса, на самую полную в мире луну. И
шептал, шептал безысходно: "Увы, не вняли..."
Прочитанное произвело на меня такое впечатление, что я, Тюхин, сидя
под портретом Божественного Лемура, поклялся сразу же по возвращении до-
мой - буде таковое состоится - снять с антресолей проклятый портфельчик
Кондратия - да, да, чего греха таить, было! каюсь! - сунул его туда от
греха подальше, после того, как невменяемого парторга понесли из моей
квартиры в такси, - так вот, снять Комиссаровский "дипломат" с моим иди-
отским заявлением о выходе и к той моей совершенно скоропалительной, не-
обдуманной фразе: "Прошу не считать меня коммунистом" - приписать: "...и
демократом тоже!".
И еще одно, конечно же, не самое главное, но все же. В рукописи было
черным по белому написано, что это его не самое оригинальное имечко -
Марксэн не имело ни малейшего отношения ни к Марксу, ни к Энгельсу. В
переводе со старо-лемурианского оно значило то же самое, что и мое - Тю-
хинское - ПОБЕДИТЕЛЬ! Вычитав это, я, признаюсь, заплакал от счастья...
Итак, Книга Книг безвозвратно погибла. На всякий случай, я посмотрел
страничку на свет, но ни признаков тайнописи, ни водяных знаков на ней
не обнаружил. Лишь отпечатки трех пальчиков - миниатюрных, явно не мужс-
