подозрительном сугробчике, в двух шагах от колышка с табличкой: "Замини-
ровано!".
Вокруг было тоскливо, не по-питерски пусто, незнакомо. По небу тащи-
лись поздние ноябрьские облака. Пахло талой травой и скорой осенью. Че-
ловек, первый за шесть суток его несусветного столпничества, приближался
нестерпимо медленно. До него было так далеко, так велика была вероят-
ность, что этот самоубийца или свернет в сторону, или не дай Бог, подор-
вется, что Тюхин боялся пошевелиться. Да и мина под ним самим вполне
могла быть противопехотной, из тех сволочных, взрывающихся от снятия с
них тяжести...
Тюхина мелко трясло. Хмель уже давно выветрился, остался один страх -
а ну как закемарит, свалится с бугорочка, или того хуже - вдруг да наг-
рянет в этот Богом забытый район чудовищная перепончато-крылая протобес-
тия, истребительница генофонда нации! Уж больно эта унылая, окраинная
местность напоминала Тюхину его навязчивый сон - помните - с унылым
осенним пейзажиком, с бугорочком, с расклячившимся на нем голодранцем,
который - и это Тюхин понял именно здесь, на поле - и чистом, и Троиц-
ком, и минном одновременно - который был никем иным, как он сам - Тюхин.
Смельчак был все ближе. Задрав слепое, в черных очках лицо, он шел
прямехонько на потерпевшего, щупая снег перед собой бамбуковой лыжной
палкой. Инвалид по зрению был без шапки, без шарфа, зато при бабочке, в
черных фрачных брюках, в сереньком, до мурашек знакомом Тюхину, пальтеце
- однобортном, в рубчик, застегнутым на одну-единственную уцелевшую пу-
говицу - Господи, дивны дела твои! - как раз на верхнюю! Светлая, испол-
ненная большого человеческого счастья, улыбка озаряла лицо слепца. Да,
друзья мои, это был он - один из братьев-близнецов Брюкомойниковых. И
снег хрумкал все громче, и сердце у Тюхина билось все сильней...
Зверь сам шел на ловца. "Ну же - ближе, ближе!" - как в засаде терпе-
ливо, заклинал сидевший на корточках. Он уже набрал воздуха, чтобы гарк-
нуть... нет, чтобы шепнуть этому гаду - Ну, что-нибудь такое... такое
этакое! - стой! - шепнуть ему, - гад, стой, стрелять буду! - но Брюко-
мойников, приблизившись так, что до него можно было доплюнуть, вдруг сам
встал, как вкопанный и, выхватив из кармана бутылку, крикнул в небеса:
- Пане Тюхин, х-хотите верьте, х-хотите - нет: в-весь Город об-бла-
зил! Н-нету н-нигде водки, только п-портвейн...
Тюхин чуть не подавился слюной от неожиданности, а жизнерадостный за-
ика, не давая ему опомниться п-повел речь п-про к-какого-то Наждакова -
н-ну помните, п-пане Тюхин, ку-кудрявый такой, вы ему еще инст-трумент
кулаком исп-портили? - что это, мол, из-за него, из-за Наждакова и вышла
такая досадная задержка - п-отому что ч-черт его п-понес в эту С-сосно-
вую Поляну, п-приехали, а т-анк и сломался, г-горючее, геноссе Т-тюхин,
кончилось - и Брюкомойников, задыхаясь и всхохатывая, затароторил про
какую-то совершенно неведомую Тюхину, но тем не менее горячо в него, в
Тюхина, влюбленную Капитолиночку - н-ну п-помните, которая на столе го-
лышом п-плясала?! - ничего, ровным счетом ничего ошарашенный Тюхин не
помнил, а поскольку память с бодуна отшибало у него частенько, - верил и
внутренне ужасался. Выяснилось, что Капитолиночка больше не сердится и
даже - айн-цвайн - Брюкомойников выхватил из кармана граненые стаканчики
- и даже шлет сеньору Тюхину - хрусталь с поцелуйчиком! - и он опять хо-
хотнул, погрозил Тюхину пальцем - ох, и шалун вы по этой части, ка-
бальего Эмский! - что она, Капитолиночка, баба классная, только, как все
акробатки, и отравить, ежели что, может. А вот то, что вы, дорогой жени-
шок, сидите на холодном сугробе, рискуя застудить свои мужские досто-
инства, это, сэр Тюхин, нехорошо, а если учесть на чем вы сидите...
- На чем? - белыми губами спросил Тюхин.
- А вы д-думаете - Н-на мине?! Н-на говне вы сидите, домнул Т-тюхин.
- И, сияя, этот парфюмерный хлыщ в бабочке, с испанскими усиками, доход-
чиво растолковал незадачливому столпнику, что эти самые мины по полю по-
наклала все та же сволочная Птица Феликс, обхезавшая, по словам Брюко-
мойникова, почитай что весь Город, а посему - сказал, разливая, прозор-
ливец - а посему давайте, дорогой будущий родственничек, выпьем сначала
не за здоровье вашей невесты, а моей двоюродной сестры, а за дорогого и
любимого Народного Героя-Освободителя, Его Благородие товарища Сундуко-
ва, Иону Варфоломеевича, беззаветно истребившего зломерзкую Залетную Га-
дину!
- Это как это? - прошептал Тюхин, держа в руке стаканчик с поцелуйчи-
ком, то бишь - с губной помадой на стекле. - Как, когда, каким обра-
зом?..
- Еще той з-зимой, - целясь выпить, сказал слепец. - Он ей, суке, всю
г-лотку п-перегрыз! З-зубами, з-зубами, мистер Т-тюхин!..
Тюхин хватил залпом. Снег, которым он машинально закусил, был
горький, как соль "барбара". Тюхин вспомнил трос, перекушенный товарищем
старшиной, и безоговорочно поверил. Всему, всему, елки зеленые.
- Эх, - затуманившись, вздохнул Брюкомойников, - эх, месье Тюхин, ес-
ли б вы только знали, как мы с братом вам благодарны. Я ведь когда уви-
дел вас на улице Дзержинского, у меня, поверьте, ноги подкосились от
волнения!.. Ах, до чего же удивительная штука - жизнь, казалось бы, -
мимолетная встреча в подворотне, а каков итог: преображение душ, благо-
датная перемена участей! - что характерно, он произнес эту тираду ни ра-
зу не заикнувшись, а когда, взволнованный, снял очки, Тюхин с содрогани-
ем узрел на лице бывшего чечеточника кукольно-огромные, голубые - нарас-
пашку глазищи, предвестники близкого расставания.
Язык у Брюкомойникова развязался. С изумлением Тюхин узнал, что
встреча в подворотне вовсе не была роковой случайностью, что это ковар-
ный Кузявкин, пригласив двух братьев-стукачей, намекнул им на некие амс-
тердамские бриллианты, якобы зашитые у него, у Тюхина, в плавках, что
когда таковых не обнаружилось, собиравшиеся свалить за бугор
братья-близнецы ужасно огорчились и даже - в сердцах - сняли с него, с
Тюхина, пальто - кстати, как вы, товарищ Тюхин, часом, не замерзли? - он
и руку уже из рукава выпрастал - и тут Тюхин - о, слюнтяй, размазня ин-
теллигентская - отмахнулся: ладно, мол, потом! хотя сам же, придурок,
поучал при случае других: дают - бери и беги, пока не передумали!..
Впрочем, чего уж теперь-то, после драки...
- А как сунулись в карман, - продолжал млеющий от радости Брюкомойни-
ков, - как обнаружили ваши, ребе Тюхин, еврейские корочки - силы небес-
ные - с визой израильской - ну тут уж - форменная ханука, именины серд-
ца! Мы тогда такой "семь-на-сорок", такую "хавунагилу" напару сбацаем!..
Эх!..
- Так ведь паспорт-то один был, - удивился Тюхин.
- Вот то-то и оно, что документик один, а счастья - два получилось!
Мы, Витохес Герцлович, на морского кинули. Пальтишко досталось мне, пас-
порточек - моему братцу. Эх, поди, лежит сейчас на Мертвом море, прини-
мает солнечные ванны!
"Знал бы ты, мудила, где он лежит!.." - поежился Тюхин, но виду не
подал, промолчал, ожидая, пока Брюкомойников разливал по новой.
- А ваше-то счастье в чем? - спросил он, чокнувшись.
- А вот по этому поводу - второй тост, пане добродию! Давайте выпьем
за нашего общего друга - дорогого товарища Афедронова, за его патриоти-
ческую душу, за его могучий удар! Узнавши, что мой братец свалил в Изра-
иль, он так врезал мне промеж глаз, что я, херре Тюхин, там же, на Ли-
тейном, и ослеп, по каковому поводу и был удостоен персональных черных
очков индивидуального подбора!.. Знаете, экселенс, какая у меня теперь
должность?.. Слепец-поводырь! А посему - третий мой тост: за нашу с вами
долгую и счастливую дорогу, ваше превосходительство, за светлый и широ-
кий путь!
- Куда? - отдирая от задницы ледышку, поинтересовался циник Тюхин.
- Куда глаза глядят! - торжественно провозгласил собутыльник, глаза
которого глядели точнехонько в небо.
Тюхина как обожгло: вот, вот оно! За грудиной когтисто сжало, да так,
что от боли он чуть не задохнулся, но вытерпел, не выдал себя, даже по-
пытался улыбнуться, правда, улыбка получилась горькой, еще горше, чем
здешний снег.
Они выпили и пошли через поле - слепец-поводырь впереди, держащийся
за хлястик собственного пальто В. Г. Тюхин - сзади.
Догорал закат. Снег был рыхлый, ноябрьский. Брюкомойников, торкая
палкой, о чем-то говорил, то и дело проваливаясь и всхохатывая, но Тюхин
уже не слышал его, он думал о своем. "Неужто оживаю, - думал он, - а мо-
жет... а может я и не умирал вовсе?.."
Вышли на дорогу. Брюкомойников обтопался. Надев очки, он оглядел зах-
мелевшего спутника и всплеснул руками:
- Да где ж вы тапок-то завязили, милорд?!
Правого тапка на ноге у Тюхина действительно не было.
- Э-э, да чего там, - вяло отмахнулся он, - чего там, когда самой но-
ги, Брюкомойников, нету. Ее нету, а она - болит...
Спутник всполошился:
- Да что ж вы такое говорите?! Ведь до Сосновой Поляны - топать и то-
пать!.. - И побежал, побежал по следам, шуруя бамбуковой палкой, чуткий,
почти уже родной.
Вспыхнуло! Ударило по обоим ушам сразу, взметнув ошметья!..
Когда Тюхин приблизился, снег в дымящейся воронке еще шипел. Тюхин,
на котором лица не было, поднял тлеющий лоскуток серой, в рубчик материи
и, глядя на него невидящими глазами, прошептал:
- А вот теперь уже точно - финита, дамы и господа!..
Глава двадцать вторая Там, вдали за рекой...
Короткими перебежками, марш-бросками, ползком по-пластунски через
пятно радиации в 500 кюри! Исхудал, истер колени в кровь, ожесточился.
Это просто счастье, что под руку ему, Тюхину, так никто и не попался.
Господи, спаси и помилуй его душу грешную: ведь убил бы и не поморщился!
И все скрипел зубами, шептал: "Нуга усе это!". И лют был взором, и жес-
токовыен!..
А пока добрался до Литейного, уже и снег согнало, и листва, мельтеша,
повзлетала на тамошние дерева, зашуршали, зашелестели, приветливые, как
покойный Щипачев: "Проздравляем вас, товарищ Тюхин, с успешным преодоле-
нием!..".
Чего? Линии фронта?.. жизни?..
В Городе было пусто и мерзостно. Обнажившиеся руины ужасали, как
пьяная, с разинутым ртом, поблядушка, из-за которой он посыпался на кой
черт пеплом. Смердело военной химией. По ночам шастали крысы, перемиги-
вались сияющими глазами, пересвистывались азбукой Морзе.
Босой, в изодранной пижаме, Тюхин, озираясь, шлепал по лужам, куда
несли ноги, а несли они его, как нетрудно дагадаться, в Смольный, только
не к этой, как вы, должно быть, подумали, кувалде, а на ковер к Народно-
му Герою товарищу Сундукову: так, мол, и так - рядовой Мы за получением
заслуженного наказания прибыл и с глубоким прискорбием докладывает...
Господи, Господи!.. Так бы и дезинтегрировал самого себя!
Был листочек на стене. Тилипавшийся на ветру, пожелтевший уже реск-
риптец Даздрапермы первой, в коем она, гаубица несусветная, Божьей ми-
лостью жаловала героическому старшине, "заступнику Нашему и Наших под-
данных" - титул Великого Князя. "Ну вот и здесь опоздал, - горестно
констатировал изучивший бумаженцию Тюхин, - хотя, оно конечно, - два Ве-
ликих Князя в одной литературе - уже перебор, но то, что и тут дал маху
- обидно!.. Так что - спите спокойно, Ваше Сиятельство, ни К. К., ни И.
С. - Вам не соперники!.."
С этой мыслью и шел. А еще припомнился вдруг ни к селу, ни к городу
случай из невозможного, как сон, прошлого, а попутно, оттеснив его, дру-
гой, совсем недавний, когда он вышел на сцену милицейского клуба, слегка
подшафе, но вполне уверенно и, дунув в микрофон, огласил название нового
цикла стихов: "Из детства". И полный золоченых ментов зал так и притих,
и долго еще Кондратий Комиссаров диву давался в писательском кафе: "Нет,
