ние, Тюхин - не солнцем, а электрическим светом плацу сержант Филин
муштровал салаг. Ты, должно быть, помнишь этого лупоглазого фельдфебеля,
как он, пидор, вопил тебе в морду: "Сукаблянафиг, р-равняйсь!..
Сс-ыр-рна!.. Левое, бля, плечо вперед, шагом, блянафиг, ы-ррш!"... А По-
дойникова помнишь? Помнишь, как он, шакал, выдернул в ленкомнате из-под
тебя табуретку: "А-ну, гусь, уступи место старослужащему воину!.." А
помнишь, помнишь, как ты, придурок, писал письма в стихах дедулинской
заочнице, а он, старший сержант Дедулин, он тебе за это милостиво позво-
лял понюхать здоровенную, на красной нитке гайку от его колхозного трак-
тора: "Чуешь, гусек, чем пахнет?.. Точно - Родиной, гусек, милыми сердцу
тамбовскими просторами!.." Гайка пахла нашим ничтожеством, Тюхин... А
как нас с тобой на радиотренировке - из палатки, ночью, на снег, на мо-
роз, как слепых кутят, Господи!.. Эх!.. Вот и я, и я, Тюхин, так, елки
зеленые, расчувствовался, вспоминая, что непростительно забывшись, рух-
нул, как подкошенный, на свою тщательно заправленную, любовно кем-то
разглаженную при помощи табуретки мемориальную койку, я, зажмурившись,
упал на нее, а уж чего-чего, а зажмуриваться, закрывать где ни попадя
глаза - этого нам с тобой, Тюхин, делать - ну никак не положено! - и
когда я разожмурился, он уже стоял надо мной - все в той же знаменитой,
никогда не снимаемой, заломленной на затылок - от чего и без того
большущий, украшенный бородавкой лоб его, казался еще умнее, фуражке, в
рыжих усах, с отвисшей под тяжестью металла челюстью, неотвратимый, как
само Возмездие - он уже высился надо мной - до смертного вздоха незаб-
венный старшина батареи Сундуков, Иона Варфоломеевич! "Тры нарада унэ
учэредь за нурушэние руспурадка!" - безжалостно проскрежетал он, пря-
мо-таки пожирая глазами мою злосчастную, жиденькую, как у помирающего
Некрасова, бороденку. Через три минуты я уже помылся, побрился, сменил
свои ужасающие обгорелые лохмотья на бэушное, но вполне еще сносное ХБ
и, поскрипывая запасными старшинскими сапогами, отправился на рекогнос-
цировку местности.
Ах, Тюхин, что за чудо эти наши армейские сапоги! В них, и только в
них чувствуешь себя подлинно полноценной личностью! "Раз-два, левой, ле-
вой, левой!.." Я и оглянуться не успел, как обошел чуть ли не все распо-
ложение - спортплощадку, пищеблок, КПП, КТП, санчасть - этот участок пу-
ти я преодолел бегом "раз-два, раз-два, раз-два!" - и представь себе,
бухарик несчастный, - ни тебе колотья в боку, ни одышки - разве что лег-
кое сердцебиение! Двери в Клубе части были открыты, любопытствуя, я заг-
лянул в зал. На сцене товарищ капитан Фавианов, энергично рубя воздух
ладонью, декламировал "Стихи о советском паспорте". Меня он, кажется, в
темноте не разглядел. И слава Богу! Это ведь я, рядовой М., по его, фа-
виановской задумке должен был громко, с чувством прочесть лирику Степана
Щипачева на праздничном концерте самодеятельности... О, где они, где на-
ши праздники, Тюхин?! Какой Кашпировский или Кривоногов дал установку
воспринимать наши красные дни как черные?!
Вот и штаба, с финчастью, с секреткой, с постом 1 1 на положенном
месте не оказалось. Недоумевая, я попытался наощупь найти хотя бы дверь
солдатской чайной, но и ее на прежнем месте не обнаружилось. Передо мной
была густеющая с каждым шагом, душная темная мгла. Туман был и справа, и
слева, и над головой, и лишь по возгласам Филина я определил обратное
направление. Собственно говоря, от родного гарнизона остался один лишь
плац с несколькими зданиями по периметру. Чудом уцелел свинарник, штур-
мовая полоса со стоящей за ней дежурной радиостанцией, склад ГСМ, спецх-
ранилище, фрагмент забора с караульной вышкой и ярким прожектором на
ней. Помнишь, манкурт, как стоя на ночном посту, ты мучительно всматри-
вался во мрак. Сколько раз за службу ты до рези в глазах глядел в пред-
рассветных сумерках туда, за фольварк, за капустное поле - на восток,
Тюхин, в сторону своей Родины. Время шло, а солнце все не всходило и не
всходило и тебе, паникеру, уже мерещилось нечто совершенно невозможное,
несусветное, противное самой марксистско-ленинской природе вещей: а ну
как облако за рекой так и не озарится, не окрасится розоватым багрянцем
та сторона поднебесья, под которой имела место быть твоя единственная во
всем мирозданьи страна, твоя Россия, Тюхин?! И какое счастье, какая ра-
дость вскипала в неподвластной всяким там Бдеевым душе твоей, когда утро
все-таки наступало, а стало быть где-то там, далеко-далеко, аж за двумя
государственными границами, бренчал первый питерский трамвай, били ку-
ранты на Спасской башне, как ни в чем не бывало, даже без главной гайки
в моторе, выезжал на колхозное поле дедулинский трактор. "Нет, мы еще
повоюем, Витюша, - сами собой шептали губы твои, - еще почитаем со сцены
Политехнического что-нибудь свое, тюхинское!.."
Короче, этот чертов цыган Ромка раскупорил бутылку шнапса, мы залуди-
ли из горлышка, запили светлым альтенбургским. Шпырной, бестия, обнял
меня за плечо и говорит: "Слышь, Тюха, давай махнемся часиками не гля-
дя!" И я посмотрел на свои золотые "роллексы", и сначала засомневался, а
потом как вспомнил, сколько еще служить, как махнул рукой: "Э-э, да чего
уж там!.." И махнулся, лопух несусветный, дал что называется маху: этот
прохиндей всучил мне советскую "Победу" чуть ли не времен борьбы с кос-
мополитизмом, всю поцарапанную, с трещиной на стекле, но зато, правда,
на ходу, вовсю, в отличие от моих золотых, тикающую.
Короче, я вернулся в казарму, погладился - нет, не твоим жульническим
манером, не с помощью мокрой расчески, когда пропускаешь материю ХБ меж-
ду зубчиками - я погладился по-настоящему, Тюхин, через влажную тряпоч-
ку, горячим утюжком. Я подшил свежий подворотничок, до блеска надраил
сапоги и после развода заступил дневальным по батарее.
Ты, склеротик, поди уже и забыл, что это за счастье, когда стоишь в
наряде у тумбочки! Вот ты стоишь и открывается дверь, и входит товарищ
майор, и ты командуешь: "Батарея, сми-ирна-а!", и все, как в сказке, где
кто стоит - замирают как заколдованные!.. "Бат-тарея, строиться на
ужин!" - входя во вкус, гаркаешь ты, и она, бурча желудками, как ми-
ленькая строится!.. Ровно в 23.00 ты орешь, елки зеленые: "Батар-ррея,
а-аатбой!" - и твои корешки, поворочавшись, засыпают, и притом куда
крепче, чем засыпал ты на антизапойных сеансах у своего дурацкого докто-
ра Шпирта.
Короче, наконец-то воцаряется тишина, Витек. И тогда ты берешь в руки
щетку и, думая о чем душе твоей заблагорассудится, начинаешь мести ка-
фельный, белый, рифленый, исчирканный за день сотнями резиновых подошв,
бесконечный, почти стометровый казарменный пол, Тюхин!..
Было, все было - и боевые схватки, и отступления по всей линии фрон-
та. И с таких сцен, елкин корень, читывали - куда там вышеупомянутой!
Через такие огни, через такие медные трубы прошли, минхерц, что когда
красно солнышко не встало однажды, когда и до этого ужаса дожились - да-
же, прости Господи, и не ахнули, потому как и не такое уже в своей жизни
видывали!..
Вот так или примерно так рассуждая, Тюхин, я приблизился к тому само-
му посту N 4, к моему роковому, друг ты мой задушевный. Я даже ногой в
крапиве пошуровал, а вдруг он лежит еще там, мой свалившийся с ремня
подсумок с запасным магазином. На посту стоял рядовой Пойманов. "Стой,
кто идет?" - как и положено по Уставу, окликнул он. "Митяня, это я, ря-
довой М.!" - "А где начальник караула, где разводящий?" - "А хрен его
знает!" - миролюбиво ответил я. "Проходи! - скомандовал часовой Митька
Пойманов. - Постой, постой, тебя ж, Витюха, вроде как с почестями похо-
ронили! Значит, опять брехня!.. А насчет дембеля свежих параш не слыш-
но?"
Он спустился с вышки. Мы залегли в бурьян и перекурили это дело. Тут
в заборе отсунулась доска и сквозь образовавшуюся щель пролез Ромка
Шпырной с канистрой, ходивший в самоволку за пивом. Как выяснилось, уце-
лел и гаштет на Зелауэрштрассе. Помнишь, Тюхин, Хромого Пауля?.. Ну пом-
нишь, был жуткий туман, тебя, меня и Кольку Артиллериста назначили в до-
зор и мы все ходили, ходили, придурки, вокруг части, все ходили, ходили,
ходили - и вдруг, непонятно каким образом, оказались у этого проклятого
гаштета. Помнишь, там еще была такая Матильда, ты все пытался ущипнуть
ее за попку, но жопа у нее была такая железобетонная, что совершенно не
ущипывалась. Но зато пиво, пиво!.. А утром этот эсесовец недобитый, Па-
уль, притащил забытые нами автоматы на КПП, после чего мы и схлопотали
по десять суток "губы" и еще легко отделались...
Минуточку-минуточку, а это что за шум? Кому это там не спится запол-
ночь? Ах, это твои помощнички, Витюха, поднятые тебе в подмогу годка-
ми-старослужащими молодые нарушители армейской дисциплины! Аж пятеро,
елы-палы, и все со швабрами, с тряпками, с тазами! Шуму-то, шуму! Какие
уж тут медитации, когда нет никакой возможности сосредоточиться. А ты
пойди в ленкомнату, сядь, сокол ясный, за стол, полистай прессу, вон ее
сколько - и "Правда", и "Красная звезда", и твоя гэсэвэгэшная "Советская
армия". Газетки, совершенно справедливо подметил, не совсем новые: самая
свежая аж месячной давности, за 13 мая. Ну тогда возьми журнал "Советс-
кий воин", или вон - еще лучше - "Огонек" 1 13 за март 1963 года, краси-
вый такой, с художником Кориным на обложке... Та-ак!.. О чем тут у нас
пишут? Во, на первой же странице - "Успехи большой химии", на снимке Н.
С. Хрущев осматривает один из цехов Невинномысского химкомбината. "Вели-
кое единение" - это про выборы. Ты ведь, гад, небось и забыл - в тот год
17 марта прошли выборы в Верховные и Местные Советы депутатов трудящихся
Грузии, Армении, Азербайджана, Литвы, Киргизии и Эстонии. А вот и тебя
касательное, интеллигент сраный, - пишет товарищ Херлуф Бидструп, датс-
кий наш друг, коммунист: "Счастлив советский художник, сознающий, что
его творчество воспринимается как достижение искусства, а не как добыча
торгашей, сознающий, что его труд служит великому делу борьбы за свободу
человечества, построение коммунизма и мир!"... Ну а ты, вредитель,
счастлив, сознаешь?.. Ладно, листаем дальше... Тут про Пальмиро Тольят-
ти, про живого еще, с фотографией... "Остановить реакцию!" - на снимке
московский митинг протеста против злодейской расправы с иракскими комму-
нистами и патриотами. Пишут, что жертвой пал первый секретарь ЦК Салям
Адиль... А вот про нашу хоккейную победу в Стокгольме - Тарасов, Черны-
шев, Сологубов, Альметов, братья Майоровы... Ага! А вот и вирши, едрена
вошь:
Как, береза, тебя передать, Чтобы стать настоящим поэтом! Как твою
передать благодать В поднебесии перед рассветом!
Нет, коллега, этот Осип Колычев с деревьев уж точно никогда не па-
дал!.. Ну, что загрустил-то, что вперился в окно? Ничегошеньки там, в
темноте, не разглядеть, разве что самого себя на стекле: морда испитая,
в морщинах, с собачьими, как их называла мама, ямочками. Волосы седые,
остриженные под ноль, отчего уши, как у всех придурков, врастопырку.
Сколько ей лет, этой унылой физиономии? Двадцать?.. Пятьдесят?.. Да не-
ужто и вправду столько?! Это что же - спектакль кончается, пора смывать
грим, так что ли выходит по-твоему, Тюхин? Но тогда где же она, где, где
наша радость, господин сочинитель, где наши дети, где наша любовь, где
слезы наши, где?.. Вот так, растерянно улыбаясь, вопрошал я свое отраже-
ние, Витюша, и оно точно так же растерянно смотрело на меня, не зная,
что и ответить...
А потом я вышел в коридор, и когда увидел, что эти архаровцы натвори-
ли с клинически белым нашим кафелем, схватился за голову! "Да разве ж
полы так моют?! - горестно вскричал я. - Как твоя фамилия, олух царя не-
