Я был потрясен до глубины души. У меня задергалась щека, кольнуло
сердце...
- Вы что-то спросили? - не сводя глаз с восьмого, последнего шара,
как нарочно подкатившегося прямехонько к центральной лузе, пролепетал я.
- Мандула, спрашиваю, не прорезался?
Я поднял на него обреченный, ничего не понимающий взор,
- Ну бейте, чего же вы не бьете, - сглотнув комок, простонал я. - А
лучше дуньте - он уже и ножки туда, в лузу, свесил...
Но Ричард Иванович, абсолютно нежизненный, неправдоподобный, как бы
специально составленный из необъяснимостей и противоречий, мой Рихард
Иоганнович и тут не подкачал.
- Слушайте, Тюхин, это не вы сочинили: "Сгорел приют убогого чечен-
ца..." Значит, не вы... м-ме... Жаль! В таком случае посвящаю этот шар
светлой памяти убиенного вами продавца цитрусовых, тоже, замечу, большо-
го любителя русского бильярда...
Для пущего форса он, падла, взял кий пистолетиком и уже было прице-
лился, но вдруг зажмурив свой неподбитый глаз, заорал:
- Что за черт! Ни-чего не вижу!.. Тюхин, не в службу, а в дружбу -
подайте мои черные провиденциалистские очки!.. Данке шен!
Он напялил очки на нос, ткнул указательным пальцем в дужку... и
здесь... И тут в глазах у меня, друзья, самым натуральным образом по-
меркло!..
- Ну, вот, а тут еще, как назло, лампочка... м-ме... перегорела! Я
так не играю, что за игры - в темноте?! - заявил мой мучитель. - Ударчик
за мной. Тюхин...
И Рихард Иоаннович мягко, но властно подхватил меня под локоток и,
как тогда, в подвале, в самом начале моих бесконечных злоключений, повел
меня, униженного и оскорбленного, страдающего, как вам известно, куриной
слепотой и проклятой слабохарактерностью, куда-то прочь, прочь от неви-
данного позора...
О!.. О, если бы вы знали, если бы вы только представить себе могли! Я
решительным образом ничего не видел. Дважды я задевал рукой, по-слепчес-
ки простертой вперед, какую-то посуду. Один раз рука моя так и вмялась
во что-то теплое, пугающее большое. Темнота взвизгнула, хохотнула. Щеку
мою ожгла дружеская затрещина.
- Молодцом, Тюхин! - одобрил Рихард Иоганнович. - Как всегда, ухвати-
ли самую суть!
Где-то впереди раздалось лошадиное ржание. "Товарищ комбат!" - екнуло
мое несчастное сердце. Что ж, и на этот раз я не ошибся. Мы куда-то вош-
ли. "Мене, текел, упарсин!" - шепнул мой поводырь, и я тотчас же проз-
рел.
Мы стояли у буфетной стойки столовой комнаты. В двух шагах, за осве-
щенным свечами столиком маячили взметнувшиеся при виде нас и взявшие ру-
ки по швам товарищи Хапов, Кикимонов, Копец (все подполковники) и това-
рищ майор Василий Максимович Лягунов.
- Вольно, вольно, господа заговорщики! - снисходительно приветствовал
их Рихард Иоганнович, и, заложив одну руку за спину, а другую за борт
кителя, направился к служебному столику на двоих у окошка.
- Ах да! - внезапно остановившись на полпути, воскликнул он. - Прошу
любить и жаловать: это Тюхин, мой ассистент. Помните я давеча предупреж-
дал вас?.. Да вы садитесь, садитесь, в ногах... м-ме... правды нет, как,
впрочем, и во всем прочем.
Я оцепенел, как кролик, на которого уставились сразу четыре отгоро-
женных стеклом террариума удава. "Господи, Господи, Господи! - запульси-
ровало в мозгу, - и чего он там, мерзавец, наговорил обо мне?.."
Товарищи офицеры, к счастью, рассиживаться в служебное время не ста-
ли. Подняв опрокинутые стулья, они дружно заторопились по делам, причем
каждый счел своим долгом пожать мне руку перед выходом.
- Как же!.. Честь имею - Хапов!.. Можно просто - Афанасий, - моргая
белыми свинячьими ресницами, отрекомендовался бригадный начхоз.
Промелькнул весь бледный, спавший с лица начфин Кикимонов. Рука у не-
го была мокрая, губы тряслись.
Копец, попутно пощупав мой пульс, заглянул мне в глаза, попросил
раскрыть рот и сказать "а-а".
- Изжоги, отрыжки воздухом нет? - бережно дотронувшись до моего живо-
та, справился он.
Товарищ комбат, сверкнув золотой фиксой, радостно оскалился, гоготнул
в кулак, дружески потрепал меня за плечо.
- Ловко это вы нас из ведра, - загундел он, не сводя с меня теплого
отеческого взора. - С ног и до головы включительно!.. На вечернем пост-
роении будете?.. Это хорошо, это заслуживает!.. Какие-нибудь распоряже-
ния по батарее будут?
Поснимав фуражки с вешалки, они на цыпочках, почтительно оглядываясь
на засмотревшегося в окно Рихарда Иоганновича, удалились.
О, белая, в складочках скатерка, тугие, крахмальные, куклуксклановс-
кими колпаками, салфетки, мельхиоровые приборы, ромашки в хрустальной
вазочке, дымящееся жаркое на фарфоровой, с золотыми вензельками, тарел-
ке, две порции масла, компот!.. Из окна открывался вид на туманный,
подсвеченный фонарями и небесными сполохами, плац с марширующим под ба-
рабан музыкантским взводом: "Р-ряды сдвой! Раз-два!.. Правое плечо впе-
ред шаго-ом арш!.." Вот и я так же - два с половиной года: "Ы-рас!
Ы-рас! Ы-рас-тфа-три-и!.." Господи, да неужто не приснилось, неужто и
вправду было?! Вон там, у клуба, майор Лягунов приказал натянуть прово-
локу "на высоте 25 -30 сантиметров от плоскости земли", это чтобы не
сачковали, такие-сякие, чтобы тянули носочки! Товарищ комбат лично ло-
жился на бетон и, придирчиво соизмеряя, утробно стонал: "Выше, выше но-
гу, мазурик! Еще выше!.. Вот так!" Однажды вечером, торопясь в кино, Ва-
силий Максимыч ненароком зацепился в темноте за незримую препону и упал
на бетон, получив тяжелое сотрясение. Проволоку мы, разумеется, тут же
сняли, а он, вернувшись из госпиталя, про нее почему-то даже и не вспом-
нил... Вон там, у трибуны, недоуменно поигрывая своей бородавкой на лбу,
старшина пожелал поглазеть на мою, еще не выдранную Митькой. И я сел на
бетонку, я стянул сапог и, размотав портянку, сунул пятку под самый
старшинский нос: "Вона, видите какая здоровенная!" И товарищ старшина,
брезгливо принюхавшись, пробурчал: "Нугу нада чаще мыть, рудувуй Мы!" С
тех пор и мою, все мою, мою и мою зачем-то, как закашпированный, а вымыв
и вытерев, нет-нет да и шепчу: "Нуга, нуга все это, Иона Варфоломеевич,
по самую шею отчекрыженная хирургом, с бородавкой на пятке, нуга!.." А
как маршировали мы здесь по праздникам! "К торжественному маршу! Па-ба-
тарейно! На одного линейного дистанции!.." Господи, до сих пор мороз по
коже! "Бат-тарея!" И печатая шаг, да так, что по всей Европе дребезжали
оконные стекла, елки зеленые! - с автоматами на груди мы проходили мимо
взявшего под козырек на трибуне бати, полковника Федорова. "Равнение на
пра-у!.. И-и-и - раз!" - стошейный взмет, двухсотподошвое -
чах!чах!чах!чах! И его, батино, басистое, на весь, бля, испуганно при-
тихший континент: "Молодцы, связисты!" "Служ... Свет... Сьюз!" И такое
счастье, такое молодое, лопоухое, безоглядное, беззаветное! И хоть в
огонь, хоть в полымя, хоть на Кубу добровольцем!.. Ведь было же, всем
святым в себе клянусь было!.. Эй, Колюня, если еще слышишь меня, -
подп...подтверди!..
- Все рефлексируете, друг мой? - катая хлебный шарик, задумчиво воп-
росил мой неизбывный товарищ по несчастьям.
- Сполохи-то, сполохи какие! Прямо как под Кингисеппом! - прошептал
я. - Как на войне, только канонады не хватает...
- Парадигма Амнезиана. Тут всегда так: туманно, вспышечно, этакими
спорадическими проблесками. Это что, Тюхин! Следующая станция - Парадиг-
ма Трансформика, вот там повеселимся от души! Или наплачемся. Это уж как
повезет.
- И... и много их?
- Парадигм? Как у дурака махорки - несчетно, Тюхин! Парадигму Четвер-
той Пуговицы вы уже лицезрели, а есть еще Парадигмы Эмпирея, Каприччио-
зо, Перипатетика, Примитивика, Мфуси...
- Мфуси?! - вздрогнул я.
- Мфуси, Мфуси, батенька. Парадигма Мфуси-бис с перпендикулярным ей
миром Малой Лемурии. Как же - бывал-с, и неоднократно...
- Так мы что - мы летим, что ли?!
- Еще как летим! А вы что не чувствуете этакого подсасывания в желуд-
ке, точнее, под ложечкой?
- А я думал это с голодухи, думал - опять, как тогда, язва... Так вот
оно что!.. Значит, летим...
- В Тартарары, несусветный вы мой! - Лицо Рихарда Иоганновича озари-
лось небесным багрянцем. - Слушайте, вы хоть понимаете, что происходит?
Я вздохнул:
- Кажется, начинаю догадываться.
- Нуте-с, нуте-с!..
Комок подкатил мне к горлу.
- Это... Это, - начал было я шепотом, но досказать фразы мне было на
этот раз не суждено: Рихард Иоганнович, радостно всплеснув руками, подс-
кочил с места.
- Христина Адамовна, душечка, - вскричал он, - ну зачем же?! Балуете,
балуете!..
Величественная, пышногрудая, с оплетенной косами головой, неся торт
на подносе, к нам приближалась Христина Адамовна Лыбедь, заведующая офи-
церским кафе. И если Виолетточку можно было бы назвать цветочком, то
Христина Адамовна была уже самой натуральной ягодкой - сладкой, сочной,
разве что малость уже перезрелой, сорокапятилетней, но вполне еще ниче-
го, если бы не руки, совершенно неженские какие-то, могучие, как у штан-
гиста Жаботинского.
- А это что же все нетронуто? - искренне опечалилась она. - Кушайте,
кушайте, гости дорогие! Ах, ну что же вы не ешьте?!
Рихард Иоганнович завился бесом, принялся придвигать еще один стул,
по-халдейски обхлопывать скатерку салфеткой, но Христина Адамовна, проя-
вив недюжинный характер, не поддалась на его сомнительные соблазны, меня
же, напротив, матерински журя, легонько хлопнула по затылку (не распус-
кай, говнюк, руки!), от чего моя вставная челюсть выпала на скатерку,
что и вызвало взрыв всеобщего веселья.
- Ах, кушайте, кушайте, - отсмеявшись, сказала Христина Адамовна. - А
то ведь вскорости и жрать-то будет нечего!
- Смогли бы? - провожая ее долгим, уважительным взглядом, спросил мой
гадкий сотрапезник.
Я с достоинством промолчал.
Жаркое оказалось жестким, катастрофически пересоленым.
- Это Виолетточка, - заметил Зоркий. - Любовь, Тюхин, несчастная лю-
бовь! Разлюбил ее вдруг добрый молодец старший лейтенант Бдеев, лю-
бил-любил, и - на тебе - разлюбил... Так на чем мы остановились?.. Нас-
колько я понял, вы склонны заявить, что все происходящее вокруг ни что
иное, как...
- Конец света, - пряча глаза, докончил я.
- Вандефул, то бишь - вундербар!.. А вы не смогли бы, Тюхин, конкре-
тизировать свое представление об этом... м-ме... об этом неординарном, я
бы сказал, природном явлении?
И тут я еще больше помрачнел, я глубоко вздохнул и, глядя в окно, на
плац, на выделывающих артикулы с автоматами салаг, на далекого, у клуба,
капитана Фавианова - стоя на крыльце, машет кулаком, репетирует Маяковс-
кого - на тяжелые, в багряных просверках, тучи, на всю эту незапамятную
уже, в небытие стремящуюся недействительность, глядя на все это, как из
ложи театра на сцену, где разыгрывается бездарный провинциальный спек-
такль под названием "Тоска по невозможному", - я прошептал:
- Конец света - это...
- Уже хорошо, уже в рифму! Ну же, смелее!..
- Это, когда кончается все для тебя самое светлое. И никаких там ог-
ненных дождей, текущих вспять рек, антихристов, армагеддонов. Просто
щелкает выключатель, и вдруг с ужасом сознаешь, что смотреть уже больше
не на что...
Ослепительная изумрудно-зеленая вспышка озарила худое лицо Рихарда
Иоганновича. Глаза его - очки он снял и положил на скатерку - впалые
безвидные глаза его были зажмурены, губы поджаты. Куда-то исчез, как
будто никогда его и не было, синяк. А между тем за окном творилось нечто
невообразимое. Совершенно бесшумные, как северное сияние, зарницы небес-
ной иллюминации разыгрались вовсю: зеленые промельки чередовались с си-
ними, фиолетовыми, оранжевыми, карминно-красными. Тонюсенько опять вдруг
задребезжала ложечка в стакане, зазвенели фужеры на буфетной стойке. В
левом крыле казармы Батареи Управления, там, где помещались кабинеты на-
