Эмский нажал на звонок, дверь тотчас же отворилась, сестра, не узнав,
охнула, потом все-таки узнала и опять охнула, махнула полотенцем и снова
охнула: "Ты что - дезертировал?!" Витюша плел ей какую-то околесицу про
военную тайну, давясь, пил непонятно откуда взявшуюся водку - один ста-
кан, за ним, не закусывая, второй, третий... "Да ты хоть пирожок-то
возьми!" - заплакала сестра и, спохватившись, набила ему пирожками целую
авоську. "Целу. Бегую!" - выпалил солдатик и, торопливо чмокнув сестру в
щеку, понесся обратно. Впрочем, несся ли он сам, или его несли, это ос-
талось загадкой на всю жизнь. Доподлинно известно лишь одно: в свой те-
лятник Витюша влезал уже на ходу, а когда наконец был втащен Митькой и
Бобом, пустился, пьяная скотина, вприсядку, выкрикивая: "А вот пырожкы
дома-а-ши-ни-я! С пылу, бля, с жару, со слуком сы яй... сыми, кото...
котырые тожу учавс-вствуют, но ни вхо...жи!"... Увы, увы!..
...И приснился Горбачев, и был он уже другой, новый, без родимых пя-
тен социализма. "Мы, рядовой Мы, в этой ихней системе ценностей не зна-
чимся. Так шо имейте это в виду!.."
Однако в виду находился он опять недолго и был отправлен по этапу -
причем без суда следствия - на Канарские острова...
А когда Витюша очнулся, степь уже вовсю трясла цветами, как цыганка
юбкой! О, это была совершенно фантастическая, от горизонта до горизонта
алая от маков и тюльпанов, до разрыва сердца любимая степь его детства!
Цветы, как живые, шевелили на ветру лепестками и Витюше все казалсь, что
это никакие не цветы, а вселенский слет трепетнокрылых бабочек, и стоит
всхрапнуть Грише погромче или, не дай Бог, проявить свою способность Ко-
люне - и эта немыслимая красота испуганно вспорхнет и, опалив небо, уле-
тит в какую-нибудь уму непостижимую Перипатетику...
Высунув голову на вольную волю, рядовой Эмский улыбался, как Ваня
Блаженный. Его отросшие аж на три пальца уже волосы - в марте по приказу
т. Бдеева он подстригся наголо - трепал ветер, щекотно тилипались на ли-
це засыхающие струпья и слезы, слезы счастья невозбранно и совершенно
беспрепятственно катились из Витюшиных по-монгольски узких с похмелья
глаз.
"Это неслыханно! Ты спалил себе всю слизистую! Ты деградируешь! Ты не
бережешь самое дорогое на свете..." - голос у Задушевного Зюзика был не
на шутку взволнованный, канифольно-звонкий.
"Что?.. что, ты говоришь, самое дорогое?! - улыбаясь, рассеянно пе-
респрашивал солдатик.
"Здо-ро-вье!"
И Витюша, жадно ловя ноздрями, ах, такие запахи, что голова шла кру-
гом, не переставая улыбаться, шептал:
"Эх, ничего ты не понимаешь... Ничегошеньки..."
А когда стемнело, за эшелоном вприприжку покатилась серебряная, как
юбилейный рубль, степная Луна. Лицо у нее было пятнистое, как у солдати-
ка, а на обратной стороне, как на ложке, было выколото: "Из всех форм
рабства худшей является армия. Антуан де Сент-Экзюпери".
Разбудил зов, нежный, чуть слышный сквозь Гришины всхлипы и стоны:
- Солдатик, а солдатик, встань-проснись, выгляни в окошечко!..
Повинуясь, Витюша встал на карачки и высунулся, и увидел ту, о кото-
рой мечтал всю свою двадцатилетнюю жизнь, по-блоковски смутно прекрас-
ную: темные глаза, черные брови, чувственные, чуть насмешливые губы, и
все это в обрамлении строгого, по-монашески повязанного платка. И голос,
голос!.. О!..
- Так вот ты какой, суженый мой, завещанный! - сказала Она тихо, про-
никновенно, с таким теплым придыхом, что у Эмского волосы зашевелились,
как это всегда бывало с ним в судьбоносные мгновения.
- Ты это... ты кто? - безнадежно глупея, прошептал он и Та, что с
укоризной покачала головой в точно таком же, только забранном колючей
проволокой, оконце точно такого же - "для перевозки людей и животных" -
вагона, грустно ответила:
- Неужто не узнал?! Эх ты, а еще, поди, стихи пишешь? Ведь правда пи-
шешь?
- Пишу! - прошелестел Витюша, как завороженный.
- Пишешь, и не узнал... Ах, да что же они, ироды, сотворили с тобой,
что содеяли!..
- Это инфекция, это пройдет, незаразное это...
Она тихо рассмеялась:
- Ты это про что, про пежины про свои? Нет, пегенький ты мой, заразы
я уже не боюсь, не страшна нам с тобой никакая зараза, золотой мой, се-
ребряный, ляпис-лазурью, как фарфоровый чайничек, тронутый!.. Тебе
сколько пахать-то осталось?
- Полтора года, - прошептал Витюша.
- Вот видишь - полтора... А мне - четыре... Ждать будешь?
- Буду! - выдохнул солдатик.
- Ну, конечно, будешь, а куда ж ты денешься... Может, сейчас скажешь,
как меня зовут?
- Вера?.. Надежда?.. - Витюша громко сглотнул, - Лю... любовь?..
- Эх, Витюша, Витюша! - "Откуда она узнала, ведь я же не говорил?" -
встрепыхнулось сердце солдатика. - А чего ж тут хитрого? Твое имя, моло-
дой-красивый, у тебя на лбу написано. Хочешь, я тебе всю правду скажу?
- Это как это?
И она опять тихо-тихо, чтобы не разбудить товарок, рассмеялась:
- Ой какой стригунок!.. У тебя девушка-то была?
- Была, - вздохнул Витюша, и подумал, и еще раз вздохнул, две даже...
- Значит, одна да была... А сколько еще будет, и-и!.. Сто любовей у
тебя будет, жеребчик ты мой, и все до единой несчастливые, но зато, Ви-
тюша, такие... такие неповторимые, что ни словом сказать, ни пером
опи... Ты, кстати, мочой свои болячки пробовал? Попробуй, помогает... А
еще у тебя, ненаглядный ты мой, одна на всю жизнь грусть-тоска, но зато
такая... такая счастливая, такая всеобщая!..
- Поэзия?
- Ну вот, а еще говорят, Армия дураками делает! Она, касатик! И все
беды-несчастья твои, Витюша, все до единой пройдут, отвалятся, как
струпья с лица, ты только не изменяй себе, продолжай... писать против
ветра. И еще люби, и надейся, и верь... А то, что имя мое не угадал...
- А я угадал, - сказал Витюша, - тебя ведь Музой зовут, правда?
- А ты догадливый, - грустно вздохнула его ночная собеседница. - Как
пишется в одной книжке: "Эх и догадал же тебя, черт..."
И тут повеяло степной полынью. Вякнул сонный тепловоз. Долгая желез-
ная судорога, грохоча сцепками, пробежала по соседнему составу.
- Ну что, счастье мое неописуемое, хорошо я тебе погадала? А раз хо-
рошо - позолоти ручку, не будь жмотом...
И Витюша Эмский, солдат второго года службы, совершенно не отдавая
отчета в том, что он делает, как зачарованный снял со своей руки золотые
волшебные часики иностранной фирмы "роллекс" с красной центральной се-
кундной стрелочкой и, размахнувшись, - часики при этом испуганно чирик-
нули: "Ты что, совсем сдурел, что ли?" - размахнувшись кинул их ночной
колдунье с подозрительно цыганским именем Муза, и та, злодейка, хохот-
нув, ловко поймала Витюшино сокровище на лету:
- Не поминай лихом, красавец! Пиши до востребования. Муза меня зовут.
Арфистка я!..
А может, это только послышалось Витюше, может, и не "арфистка" она
сказала, а, что ближе к истине, - Аферистка. Но это уже были детали.
Вторая судорога громом пробежала по вагонам соседнего поезда, мироздание
дернулось, поехало куда-то влево относительно оси времен, пронзившей
насквозь несчастное сердце солдатика. И когда, точно дверь в иной, сов-
сем иной мир, отпахнулась вдруг лунная, с немыслимо-серебряным соленым
озером на горизонте, степь, когда в ноздри смаху, заставив зажмуриться,
ударил пыльный, тщетно пытающийся нагнать последний вагон, ветер запоз-
далого сожаления, солдатик сглотнул комок и, неизвестно чему улыбаясь,
прошептал:
- И все равно, все равно - хорошо, елки зеленые!..
Конец.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . .
И вот, Тюхин, когда я написал это последнее, не оставляющее накаких
надежд на продолжение, слово, меня точно током ударило: Господи, так это
что - все?! Минуточку-минуточку, а как же Тютюнор? - степные, со старто-
выми возвысьями космические дали, палаточный городок, полынные закаты,
шальной, вздымающий с коек возглас - "Пошла, пошла, родимая!" и, вместо
ожидаемое межконтинентальной, она, наша Христина Адамовна, величаво дви-
жущаяся к персональному сортирчику на фоне златомедно-багряного, как ли-
цо некоего бесмилляевского пращура, заката...
Ах, да Бог с ним, в конце-концов, с полигоном, от которого, по слу-
хам, одно "тю-тю" сегодня и осталось - но Зюзик, но злополучный роман о
нем, в сюжетных ходах которого я мечтал запутаться, как Лаокоон в змеях?
"Зачем, о зачем я отдал самые удивительные во Вселенной часики первой
встречной уголовнице, пусть даже незаурядной?" - схватившись за голову,
отчаянно воскликнул я.
И тут я уронил голову на рукопись последней страницы и, как-то совер-
шенно неожиданно для себя, к тому же заметь, Тюхин, на боевом дежурстве,
чего, как ты помнишь, со мной никогда не случалось, - заснул!.. Присни-
лась мне летающая тарелка над сгоревшим Домом писателей на Шпалерной
(бывш. Воинова). На штурманском мостике корабля, скрестивши руки на гру-
ди, подобно капитану Немо, стоял Сундуков-Ослепительный в белом адми-
ральском мундире. Подойдя ближе к пожарищу, я, набравшись мужества, за-
дал ему этот свой вечный проклятый вопрос: "Зачем и почему?", на что от-
важный старшина, сверкнув стальными зубами, рек: "Значыть, так нада!"...
Космический гравидискоид, полыхнувши дюзами, умчал сражаться за вечный
мир во всем мире, а я, Тюхин, зажмурившись от нестерпимого озарения, по-
нял вдруг все. Я понял, минхерц, что мой, столь внезапно оборвавшийся
роман, - не более чем интродукция, то бишь - вступление. Что рондо-кап-
риччиозо - впереди! Что дело вовсе не в Зюзике, и уж тем паче не в часи-
ках, в которые он столь хитроумно трансформировался, а в той самой та-
релке, с которой он по нечаянности упал, и которая усквозила, благодаря
небезысвестному тебе самодезинтегранту Марксэну Вовкину-Морковкину в не-
кий страшноватый, параллельный, а может и того круче - перпендикулярный
мир! Я понял, друг мой, что роман продолжается, только уж в ином, совер-
шенно в ином качестве! И черт с ней, с очаровательной мошенницей, -
пусть радуется внезапно свалившемуся в ее цыганскую ладошку прибытку.
Бог с ним, с Эмским, в его судьбе ничегошеньки уже не поправить. А вот
что касается старшины Батареи Управления Вселенной товарища Сундукова,
Ионы Варфоломеевича, то ему, Тюхин, выпала иная карта: не знаю когда,
как, где, но он просто обязан оказаться за штурвалом боевого космическо-
го корабля, он должен, взревев всеми дюзами, умчать в Парадигму Четвер-
той Пуговицы, где ждет его новая служба, новая ослепительная жизнь, но-
вые героические свершения!..
И если ты, мудила, так ничего и не поняв, все-таки воскликнешь, схва-
тившись за голову: "Но почему, почему?..", я тебе, Тюхин, грустно улыб-
нувшись, опять же отвечу: "Да потому, что так надо, золотой мой, сереб-
ряный!.."
Глава десятая Началось!..
Весть об аресте товарищей потрясла меня до глубины души. Ни секунды
не медля, я бросился на выручку. Осеняемый всевозможными небесными про-
явлениями, энергично, как капитан Фавианов, жестикулирующий, я стреми-
тельно приближался к эпицентру беспорядков и беззакония, каковым, по мо-
ему разумению, стал Христиночкин пищеблок. Именно оттуда, а еще точнее -
с третьего этажа, где размещалась офицерская гостиница, - исходило все
то злое и самоей природе Армии противное, что, подобно проникающей ради-
ации, поразило все клеточки, все фибры нашего, дотоле здорового, воинс-
кого формирования. Источником беды стал поселившийся в 13-м номере Ри-
хард Иоганнович Зорькин, под внешне безобидной личиной которого, скры-
вался тот - а в этом у меня уже не было ни малейшего сомнения! - кого на
Руси испокон не рекомендовалось поминать на ночь - аксютка, лукавый, не-
мытик, отяпа, шут, шайтан, хохлик и т. д. и т. п., а называя вещи своими
именами, что, собственно говоря, я и пытаюсь делать на протяжении всего
