ком, злостным нарушителем воинской дисциплины, вечным студентом, рефе-
рентом, лауреатом, делегатом, другом и братом, консультантом за штатом,
профессионалом, любителем, растлителем, просто блядуном, мракобесом, ан-
тисоветчиком, горьким пьяницей, пациентом, подсудимым, шизиком, снова
пациентом, сильной личностью, гражданственным поэтом, патриотом, подпи-
сантом, демократом, оппозиционером, и снова, в который уж раз, делири-
ком, - о кем, кем я только ни побывал, прости Господи, но людоедом, ант-
ропофагом!? О-о!.. Потрясение мое было столь велико, что я, забыв прош-
лые обиды, кинулся в санчасть. Смертельно перепугавшийся Бесмилляев
крикнул на помощь Негожего. Вели они себя как-то очень уж странно: даже
не попытались мне сделать "пирисидури", отводили глаза, краснели, прята-
ли руки за спину, украдкой переглядывались. В конце концов мне стало так
тошно, что я выскочил на свежий воздух и там, под сиренью, сунув два
пальца в рот, мучительно облегчился. А когда я поднял голову, он уже был
там, наверху. В напяленной поперек пилотке, как всегда сонный, до пупа
расстегнутый, по розовому небу шел Шутиков с трубой. Выйдя на самую сре-
дину, он привычно, как спозаранок на плацу, облизал обветренные сквозня-
ком вечности губы и вскинул свою златую архангельскую трубу.
"Вот, вот оно - сейчас начнется!" - пронзило меня. Ноги непроизвольно
подкосились, я упал на колени и, нащупав на груди марксэновский крестик,
облегченно перевел дух и поднес сложенные в щепоть пальцы ко лбу. Душа
моя замерла: о сейчас, сейчас!.. А между тем голова Шутикова по-мфуси-
ански запрокинулась, щеки надулись, он даже привстал на носки, всего се-
бя отдавая звуку, но как раз звука-то и не было, точь-в-точь, как в на-
шем солдатском клубе почти на каждом сеансе. Ни единой нотки не донес-
лось с горных высей до тюхинского слуха моего. Я точно оглох, как тогда,
в Тютюноре, где подполковник Копец, заподозрив в моих струпьях малярию,
обкормил меня несусветной хиной...
Горькая, невыносимо, как лекарство, горькая догадка шевельнулась в
душе моей: но ведь это же... это же опять нога... все тот же - мираж!..
фантом, иллюзия, фата-моргана, Господи!.. Нету, да, похоже, и не было
его никогда - этого надоблачного Шутикова. Примерещился, привиделся, как
черт в углу комнаты. Как приблазнилась мне вся моя, во вдохновенных
привставаниях на цыпочки, так называемая жизнь - с гонорарами, бабами,
персоналками, стихами, писательской поликлиникой... Не было никакой та-
кой жизни, милостивые государи! Имела место одна здоровенная, с белесы-
ми, как у товарища Хапова, ресницами, все норовившая подметнуться мне
под ноги, свинья. И уж коли оказалась она съеденной по неведенью, то моя
ли, о моя ли в том вина, милые мои, дорогие, хорошие!?
И тут я зажмурился, и перекрестился, и прошептал:
- И даже если это так, тогда тем паче, Господи!..
И вот, Тюхин, я, как тот герой Достоевского (помнишь безымянного,
смешного, возомнившего, будто он и впрямь смог совратить кого-то, чело-
века?), как тот недостоверный, совершенно нерусский чудик, я встал и по-
шел, пошел... Только, увы, не к обиженной девочке, Тюхин. Поглядывая на
быстро опустевшие небеса, я потащился все к той же Христине Адамовне,
вернуть поднос, но, разумеется, нарвался на Виолетточку, опять всю зап-
лаканную, с которой, чего уж греха таить, тайком встречался и до этого.
Пили ректификат, пели дуэтом "Живет моя отрада..." Гнусно, горько и
гнусно, Тюхин!.. "Эка невидаль - Хапов!" - сняв свои бинокуляры, шептала
мне на ухо Виолетточка. - "У нас генерал-лейтенанта, депутата Верховного
Совета, члена ЦК так сожрали - костей не осталось! Одна посмертная за-
писка..." - "Предсмертная", - прошептал я, сглатывая. - "Ай, да какая
разница, козлик?!"
А действительно - какая?..
Короче, когда я на цыпочках, с сапогами в руках, крался из подсобки,
нелегкая меня дернула заглянуть в кафе. За столиком у окна, по странному
стечению, за тем же, за которым сидели мы с Рихардом Иоганновичем, я
увидел одинокого, отрешенно загрустившего о чем-то высоком, несказуемом,
товарища старшину Сундукова. Я надел сапоги, застегнул все пуговицы на
гимнастерке и, стараясь держаться по стойке "смирно", приблизился. Нес-
мотря на трехметровое почти расстояние, старшина тревожно повел носом и,
вздрогнув при виде меня, угрюмо вздохнул:
- Ну, шу утсвэчиваешь, садысь, раз прышул.
Я каким-то чудом не сел мимо стула.
Иона Варфоломеевич был, по своему обыкновению, трезв и в фуражке. Его
стальные, в полуотвисшей челюсти, зубы ослепительно - дважды в день он
их чистил асидолом и полировал бархоточкой - поблескивали. Его глаза
мерцали, розовые небесные сполохи таинственно отражались в них.
Тюхин, ты ведь меня, гада, знаешь. Еще мгновение назад у меня, Тюхин,
и в мыслях ничего не было, и вдруг, точно там, внутри, щелкнула некая
секретная клавиша, я весь как бы разом преобразился и, глядя ему прямо в
бородавку, светлыми, как в молодости, глазами, сказал:
- Эх, да чего уж теперь-то!.. Ваше сиятельство, увы мне, увы: не сбе-
рег я вверенной вам боевой техники, не выполнил вашего боевого задания!
- Сия... Кукы... Утставыть! - дико озираясь, прошипел товарищ старши-
на. - Гувуры чутка, члэнураздэльна: кукую такую тэхнику?
- Тарелку! - уронил я голову на грудь.
Деликатно прикрывая рот ладошкой, я, как на парткомиссии, рассказал
Сундукову все: и про гипергравидископ, и про Даздраперму Венедиктовну,
про Мандулу, про Кузявкина, про кровожадную Феликс-птицу, им, старшиной,
героически побежденную, про битву под Кингисеппом, про мой плен, ну и
под конец - про нее, про мою непростительную, приведшую к аварийной си-
туации на боевом корабле, халатность, и по мере того, как я рассказывал,
волнуясь и всплескивая дурацкими своими руками, глаза у товарища Сунду-
кова лезли все выше и выше, пока не заползли аж под самую фуражку, и Бог
знает, чем бы все это кончилось, потому как я приступил к самому главно-
му, к инциденту с куполом Исаакия во всех подробностях, но тут дверь за
моей спиной шарахнула так, что штукатурка с потолка посыпалась, я огля-
нулся и, ужаснувшись, увидел ее - Христину Адамовну Лыбедь - величест-
венную, пунцовую от гнева, держащую двумя пальцами мои, впопыхах забытые
у Виолетточки, кальсоны.
- Я кому говорила - не морочь девке голову, кому, спрашиваю: Лумумбе?
козлу твоему лощеному?! Извините, Иона Варфоломеевич, не об вас в виду
имеется, к вам мы с полным нашим почтением!.. И ведь откуда что берется:
свиду тощий, соплей перешибешь, а ведь такая чума - до потери созна-
тельности подруженьку довел, лежит, как зарезанная...
- Все еще лежит? - подхватился было я.
- Сидеть!.. И ведь как, чем - вот что любопытно! У тебя там что, мо-
лоток отбойный, что ли?! Чаю налить? - уже из-за буфетной стойки сердито
спросила она.
- Лучше бы компотику, - украдкой переводя дух, сказал я.
- "Компо-отику!"... Вона ведь, как они, говноеды, наглеют, когда с
ними по-человечески!.. А молочка от бешеной коровки не хошь?!
И Христина Адамовна шваркнула в сердцах полотенчиком об прилавок.
- Ишь, разлетались тут!.. Двенадцатая!
- В каком смысле? - не понял я.
- Муха, говорю, двенадцатая. Вот так бы и тебя, пакостника, шоб мок-
рого места не осталось: невеста сбесилась, женишок по его милости и вов-
се чокнулся. Ведь до чего дошло, Иона Варфоломеевич: вчера у меня из су-
мочки помаду увел!..
- Упьять! - аж закачался товарищ старшина Сундуков.
Христина Адамовна, горестно насупившись, принялась протирать бокалы,
а я, облегченно вздохнув - ну, вроде как и вовсе пронесло! - перевел
взор на моего потрясенного собеседника. Глаза его, хоть и вернулись на
лоб, но были они такие измученные, такие чужие, точно побывали в гостях
у незабвенного товарища Афедронова.
- Эх! - простонал товарищ старшина, и сдвинул фуражку на затылок, и
расправил аржаные свои усищи, вместо которых у меня лично, сколько я ни
пытался, вырастало что-то совершенно неприличное, и скрежетнул челюстя-
ми, и сжал кулаки, как великий академик Павлов на картине Серова, и сно-
ва простонал. - Эх!.. Эх, кукая жэнщина, рудувуй Мы, нэ жэнщина, а вуду-
рудная бумба!
- Да уж, - поежился я, - ввинтишь детонатор, так ведь так жахнет!.. А
вы, товарищ старшина, вы это, влюбились, что ли?
- Хужэ! - выдохнул Сундуков. - Я с ей хучу в развэдку пуйти!
- Ну, зачем же так далеко, ведите ее лучше ко мне на "коломбину"...
- Тэбэ бы усе шутучкы, а я сурьезна... Слушай, - прошептал он, - ты,
рудувуй Мы, грамутный, у тьебья дэсять классув убрузувания, ну скажы ты
мнэ: шу, шу мнэ, старшынэ Сундукуву, дэлать в такуй дыспозыции?
- "Шу, шу..." - я взял его стакан и понюхал. Пахло компотом, самым
обыкновенным, без бромбахера. - Да ведь что тут такого особого придума-
ешь - трахнуть ее нужно, да и дело с концом!..
Товарищ старшина Сундуков аж посинел. Челюсть у него отпала, глаза
помутились:
- Ее?! Хрыстыну Удамувну?!
- Ну так а кого же еще?! Больше, вроде как, и некого. Виолетточка...
- Утставыть, Виулэтточку! - прошипел Сундуков.
- Тогда по-нашему, по-мужски. Так, мол, бляха муха, и так: приглашаю
вас сегодня же вечером, в 23.00 по среднеевропейскому времени прогу-
ляться по штурмовой полосе...
- Зачэм? - насторожился старшина.
- Да ведь там же - "коломбина".
- Кукая тукая кулумбына?
- Радиостанция наша, дежурная, елки зеленые!
- А прычем здэсь наша буевая засэкрэченная рудыустанцыя?!
Ну о чем еще с этим куском можно было разговаривать?!
- Ну, вообщем, дело хозяйское, - сказал я и, придвинув к себе его ма-
кароны, ковырнул вилкой. Харч был уже холодный, да еще, похоже, на ком-
бижире. Вот этим самым комбижиром я тогда, в юности, и сгубил себе брю-
хо, жаря по ночам все на той же "коломбине" черняшку на противне, пропа-
ди она пропадом! А какая изжога с нее была, помнишь, Тюхин?.. Короче, то
ли макарончики, то ли Виолетточка в себя пришла, меня вспомнила, только
икнулось мне, дорогой друг и верный товарищ. А потом еще разок, еще... И
тут он, макаронник чертов, обдернув китель, встал вдруг из-за стола, как
проклятьем заклейменный, встал и, побледнев, вдруг пошел к буфету.
Эх, Тюхин, Тюхин! Вот, говорят: трагедия, Шекспир, Корнель, Всеволод
Вишневский. Смотрел. Читал. Но когда вспоминаю ту сцену в офицерском ка-
фе родной воинской части п/п 13-13, единственным свидетелем и очевидцем
которой стал я - рядовой М., грустная улыбка трогает губы мои, я встаю
на табуретку и, открыв ночную форточку, кричу: "Не видали вы настоящих
трагедий, господа!.. Как поняли меня? Прием." И часами стою, вслушива-
ясь, в ответные выстрелы редких бандитских разборок.
О, каким временам, каким характерам были современниками мы, Тюхин!
Как герой на дзот, шел товарищ старшина на буфет. С каждым шагом все
бледнее становилось его простое, с открытым ртом и широко распахнутыми
глазами, его курнявое, усатое, высоколобое, но не в твоем интеллекту-
ально-поганеньком, Тюхин, а в самом высоком, самом трагическом, как Лоб-
ное место, смысле, лицо!
И вот что характерно, по мере приближения Сундукова, другое заинтере-
сованное лицо, то, к которому старшина приближался, волшебно преобража-
лось! Показная суровость Христины Адамовны ("Куда прешь, не видишь -
обеденный перерыв?!") сменилась сначала недоумением, потом недоверием -
да неужто решился-таки?! - потом поистине девичьей - ах какой румянец
вспорхнул на ее щеки! - растерянностью, и наконец первомайским кумачом
радости и надежды озарилась она - Мать Полка, бесценная кормилица наша
и, как это ни дико звучит, самая обыкновенная, всегда готовая к счастью,
советская наша женщина!.. Когда старшина припал грудью к амбразуре, она
уже была как символ грядущего неиссякаемого плодородия - крупная, расц-
