ке очередной травмы черепа. Он вдруг припомнил свое последнее свидание с
двумя этими убийцами в белых халатах, их постоянные многозначительные
переглядывания, недомолвки, покашливания. У Витюши как-то разом переста-
ла болеть голова, зато заныло, как это всегда бывало при язвенных обост-
рениях, плечо, засосало под ложечкой. "А вдруг они анализы из госпиталя
получили?" - как тогда, в юности, тоскливо подумал он. - "Вдруг у меня
все-таки... рак?.."
- Ну вот что, голубчики, - взяв себя в руки, сказал он вслух. - Да-
вайте-ка выкладывайте все начистоту, а то хуже будет!
И с этими словами рядовой М. вынул из кармана майорскую девятизаряд-
ную пукалку.
Бесмилляев с Негожим раскололись сразу же. Вкратце дикая их история
выглядела так. За день до злополучного митинга, того самого, на котором
Рихард Иоганнович распустил провокационный слух о якобы имевшем место
дезертирстве, товарищ подполковник Копец, вернувшись из спецхранилища,
молча упал на пол. Глаза у него при этом закатились под лоб, а чудовищно
опухшее лицо посинело. "Эти опихиль!" - квалифицировал взволнованный
Бесмилляев.
Увы, увы! - с начальником нашей медчасти случилось самое ужасное из
всего, что только могло с ним произойти: он сам стал пациентом своего же
Глава четырнадцатая Омшара (поэма)
"Вишь ты", сказал один другому: "вон какое колесо! Что ты думаешь:
доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?" Н. В. Го-
голь. "Мертвые души" А слеза по щеке поточилася, на дорогу слеза сокати-
лася, вниз под горку слеза покатилася. Вот какая слеза приключилася! По-
мутились глаза, вдоль по жизни слеза, пыль наматывая повлачилася. Вот
какая стезя получилася! И пошел я, пошел за клубочком моим за волшебным
- все под горку, под горку и - в горку, и в хлам, и в разборку, через
пир на весь мир, через тыр, через пыр, через мыр, по Наклонной,
Окольной, Прокольной, Чумной, Малахольной, Кодеиновой, бля, Протокольной
и Вжопуукольной, по той сучьей зиме, как по залитой вермутом простыне,
на рогах, на бровях, весь в кровях - за Клубочком, к Удельнинской росс-
тани... Уж за той ли Седьмою верстою, где вконец протрезвели и мы, вдруг
как выпрыгнет кто-то, вдруг как выскочит кто-то из слепящей (по Кестле-
ру) тьмы. То ли пострах ночной, то ли дух из вчерашней бутылки, то ли
волк-вертухай с этикеткой овцы на затылке. Скрипло ветви качались,
сквозь тела наши темные мчались альфа-, бета- и гамма-лучи. - Уж ты,
зверь ты зверина, ты скажи свое имя! - так, бледнея, вскричал я в ночи.
И взъерошился Волк тем ли серым своим волчьим волосом, и провыл-провещал
с малолетства мне памятным голосом: - А тебя шо, куриная слипота, чи
шо?! Задэры-кося вэтку, глянь зорчей на мою этыкэтку, поглазэй чэрэз
глотку у нутро, шо - нэ чуешь, в натурэ: та це ж я, тильки в шкурэ, в
страхолюдной, в звэриной - Добро!.. И спросил я тогда, от антабуса трез-
вый и глупый: - Но зачем же Добру, ах зачем эти волчьи страшенные зубы?
отчего у Добра чекатилины очеса?.. - А шоб сладкымы были от страха у
вас, у овэц, тэлэса!.. И с таковыми словами щелкануло Добро своими
стальными зубами, разинуло пасть на манер чуковского крокодила, и клубо-
чек мой серенький - хамс! - проглотило!.. И прорекло, облизываясь: - Ну
так шо, Колобок, - ото всих ты утек, а мэни угодил на зубок!.. И тут
сталося диво-дивное, диво-дивное, чудо-чудное: вдруг глазищи у Добра по-
мутилися, закатилися, засветилися! Та ль звериная душа - затомилася, та
ли пасть о ста зубищах - задымилася! Как в балете, Волк на цыпочках
вздынулся, через голову, как в сказке, перекинулся! Пыль взметнувши
с-под себя, оземь грянулся, обернулся беспрозванным лейтенантиком (заме-
чу в скобках, тем самым дядечкой с казбечиной в зубах, что постучался к
нам осенней ночкой, сначала деликатно: тук-тук-тук! Потом - бабах! - но-
жиной-сапожиной!) - Хык-хык! - отхыкнул Некто в портупее. Как шаровая
молния из глотки луженой тут же вылетел Клубочек. - Хы-ык! - перегнулся
вдвое Беспрозванный. - Нутро пэчэ, как будто кружку спырта запыл другой,
в натурэ, кружкой спырта!.. И выхватив из кобуры "ТТ", пальнул он ввысь
четыре раза кряду, и устремился, хыкая, к ручью!.. Се был слезы преобра-
женной свет! Газообразный сгусточек тоски, весь в искорках трескучих, то
тускнея, то вспыхивая синим, как вертушка на крыше спецмашины, плыл над
полем, топорща полуночную траву. И шел я за горючею слезою. И за бугор
вела сквозь ночь бетонка. И слева было поле, справа поле, а сзади жизнь
пропащая... Но вот пространство искривилось вдруг, а время привычно
обессмыслилось. Я вздрогнул, руками замахал, теряя почву, и цель, и
смысл... И выпрямился все же, вновь чудом уцелел, разжмурил очи, и уви-
дал торжественную арку и кумачовый транспарант - "Вперед! Ни шагу влево,
и ни шагу вправо!" И я пошел под лозунг. Странный лес открылся мне с
холма. В неверном свете увидел я, как, там и сям торчмя, торчали сваи,
сваи, сваи, сваи, а сям и там - фонарные столбы, а промеж них - стропи-
ла, провода, канавы, ямы с известью, бытовки, котлы, соцобязательства,
копры, и тыр, и пыр, и мы за мир... Дорога с холма, виясь, ныряла в эту
бучу. И мой Клубочек запетлял по ней. Плакат гласил: "Товарищ, друг и
брат! Запустим наш с тобою Комбинат Оргсчастия к 7-ому маября 2017-го
года!" И свай промежду я стоял столбом на площади центральной спецпосел-
ка давным-давно безлюдного. И справа бараки были мертвые. И слева три
вышки покосившихся. И сзади колючкою опутанная стройка. И предо мной - о
двух колоннах клуб, крест-накрест заколоченный. Луна ущербная посвечива-
ла с неба, поскрипывала ржавая петля, похлюпывал водою кран пожарный...
И ветерок, не ветер перемен так, сквознячок поры давно минувшей сновал
туда-сюда. И шевелилась пола шинели у Отца Народов на постаменте перед
входом в клуб. И одну свою бронзовую руку - правую, он простирал вперед,
то бишь - назад, на "зону", туда, откуда черт меня принес. Другую, что
левей всех Львов была, со знаменитой трубочкой в ладони покоил он на
бронзовой груди. Навытяжку стоял я под луной, а мой Клубочек оводом нас-
тырным, зудя, кружил над бронзовой фуражкой. И бронзовые очи монумента
туда-сюда косились исподлобья. И сквознячок поигрывал полой. И шли часы.
И псу под хвост года. Но время это было вне закона, вне истины, вне веры
и надежды, а потому, как не было его... Пол-вечности шинелка шевелилась,
и вышка полусгнившая валилась, и взвизгивала крыса... И еще стоял бы век
я, просыпу не зная но тень метнулась по небу ночная, и Сыч уселся бронзе
на плечо! И я, очнувшись, опознал его по хищному такому крючковатому
клюву, по стеклышкам пенсне, что вдруг взблестнули, по холодку, что по-
бежал за ворот... Я опознал его и отшатнулся: не может быть!.. И нето-
пырь ночной когтем железным скрежетнул по бронзе и ухнул! И кивнул мне:
"Гамарджоба!" - Но где же правда?! - задохнулся я, Где справедливость
высшая?! Неужто и в новой жизни филинствует филин, и бронзовеет бронза?!
И в ответ пернатый живоглот пенсне поправил и ухмыльнулся: "Кто не слеп,
тот видит!.." И то ли кровь дурная, то ли хмель ударил мне в башку и я
воскликнул, грозя Тирану хлипким кулачишком: - Ужо тебе!.. И бронзовая
длань о ужас! - три перста в щепоть смыкая, как для знаменья крестного,
за шкирку Клубочек мой вдруг цопнула и к трубке величественным жестом
поднесла. - Пык-пык! - сказали бронзовые губы, и задымились бронзовые
ноздри, и раскурилась бронзовая трубка, негаснущая сталинская трубка...
И я, похолодев, пустился прочь, виски сжимая, как Евгений бедный... Но
кто же знал, что бегу несть конца! И вот когда безумный мой Пегас, тара-
ща бельма и оскалив пасть, ударил оземь кованым копытом, цоканья не вос-
последовало: болотный чвяк раздался, грязный плюх, и дрызги полетели. И
брезгухи заквокотали дрягло. И тогда, роняя волосье, теряя зубы, я сочи-
нил, что нету в жизни счастья, что путь-дорога сгинула в омшаре... - О
что - та-та - с тобой? - воскликнул я, когда Клубочек, сквозь туман про-
жегшись, багряным светом багно осветил, и хлябь в ногах захлюпала крова-
во. И что - та-та - с тобой, слеза любви, сбежавшая с ресницы ненароком,
горючая моя?.. И фотолабораторно красный, уже остывающий, с двумя синюш-
ными от бронзовых перстов - отметинами бедный мой Клубочек, светить пы-
таясь из последних сил, стрельнул искрою!.. Топлое болото на миг откры-
лось вширь до горизонта... И умер я с тоски... Но мрак воскрес. И смерть
прошла, как искренность проходит... Теперь уже он тускло-красным был,
как лампочка над выходом из зала. В ногах омшара хлюпала кроваво. И тьма
была окрест, и пустота. И так молчали мы незнамо сколько, как лошади в
ночном, понурясь в дреме. И вдруг раздался чур, и шур, и мур! И вздрог-
нул я, и догадался: крылья! И пригляделся, и увидел - брови, смурные
брови по небу летят. Как птица, что крылами помавая, летит по свету, ус-
тали не зная, к закату славы поспешали Брови, такие дорогие наши брови и
тыр, и пыр - кепчурку-то сними! - предмет надежды, веры и любови... И я
побег вдогонку за Бровьми. Восход, как печь на даче, пламенел над той
болотной хлябью цвета крови. Чесала пуп кикимора бухая. А за спиною ша-
рик плыл, вздыхая, и угасал, сердечный, и тускнел. И путь был прям, как
через зал проход. И, строго по сценарию будясь, ошую бодро вскакивали с
мест - неисчислимые птибрики, а одесную - бесчисленные переперденцы.
Бурными, долгонесмолкающими аплодисментами приветствовали они пролет
Бровей родимых, перелетных, взыскующих посадочного лба. - Та-та-ти-та! -
фальшивила труба. - Стук-стук! Пук-пук! - и там и сям звучало. И в лоб
себя, как все вокруг, бия, - Тык-тык! Пык-пык! - воскликнул в рифму я, и
устремился, хлюпая... Омшара зачвякала. И я погряз, и обмер, и понял,
что погряз, и грязну, грязну!.. По щиколотку грязну, по колено! И не хо-
чу - но грязну, грязну, грязну... - Так ведь тону же! - догадался я и на
карачках выбрался из хляби и огляделся... Утренняя смурь пласталась над
грязотой непролазной. И слева были кочки, справа кочки, и чмокалки, и
кваклые дрызгухи, и неумь неуемная впришлепку. Но не было, куда ни
глянь, меня. И как на грех Клубочек потерялся, в трех соснах заплутал,
поди, болящий, не дотянул до жизни предстоящей... И тут во тьме зачавка-
ли шаги, захлюпали, заплюхали калоши и Некто Без Лица, тощой и в шляпе,
с гнилухою в руке, из забытья, светясь, как призрак, вышел. Тьма редела.
Я деликатно кашлянул в ладошку. - Тыр-пыр - семь дыр! - сказал. - А как
на волю, где жизнь, где свет, где мир, где пир, попасть? И человек в
больших калошах замер, недоуменно осветил окрестность и, вдруг согнув-
шись вдвое, мелким смехом рассыпался: - Э-хе-хе-хе! На волю?! На
во-олю?! И-хи-хи-хи-хи! Вы где?.. - Я тут! - воскликнул я и в грудь бу-
бухнул, что было сил. - На волю?.. Тэк-с, тэк-с, тэк-с! сказал он, ози-
раючись уныло, - Вы где?.. Ау-уу!.. И человек в калошах полез в карман,
и вытащил оттуда серебряный свисточек милицейский. - На волю, говорите?
- повторил он. И, облизав небронзовые губы, заливисто и громко засвис-
тел!.. И тут сталося диво-дивное, чудо-чудное сквозьпробежное! - Дэржы!
Бэры! Хватай яхо, в натурэ! раздался за кустом знакомый голос. И прямо
на меня, живуч, как смерть, помчался незабвенный Безымянный уже седой, с
лампасами на бриджах, в ночной рубахе, в тапочках домашних, и с сигаре-
той "мальборо" в зубах. - Горыть в сэрдцах у нас! - заголосил он, мослы
раскинув. И в ответ болото забулькало, взбурлило, засмердело, заквакало,
зачвякало, взнялось! - Держи его! Бери! - завыла хором несметная толпа
переперденцев. - Всегда готовы! - птибрики вскричали, ловчея и мужая на
бегу. Он несся на меня, седой волчара, и сквозь меня пронесся без огляд-
ки, и чрез меня промчался Бесфамильный и помер года три тому назад. -
