ветающая ожиданием, готовая к немедленной и безоговорочной капитуля-
ции...
И вот, друг мой, когда он, казалось, уже наступил всеобщий, как гово-
рили наши предки, апотеоз, старшина Сундуков как-то не по-военному за-
мешкался, полез в карман за платком, при этом монеточка у него выпала на
пол (помнишь, помнишь ту монеточку, ах Тюхин, Тюхин?..), старшина, тяже-
ло сопя, принялся долго и кропотливо промокать свой непомерный лоб, а
когда по-саперному обстоятельно завершил это дело, Христина Адамовна,
матушка наша, не выдержав, выдохнула:
- Ну!..
И тут, Тюхин, он решился и, скрежетнув зубами, как танковыми траками,
хрипло, но вполне отчетливо выпалил:
- Сука!
Даже если бы грянул гром с нашего немого, как довоенный киноэкран,
неба, пусть даже ядерный, елки зеленые, я бы, Тюхин, вряд ли ужаснулся
сильнее, чем в ту роковую минуту! Никогда в жизни не видел, чтобы цвет
лица у женщины менялся бы столь мгновенно и необратимо!
- А ну... а ну-кося повтори! - прошептала Христина Адамовна, белая,
как порошок, которым травят тараканов, работники общепита всего нашего
необъятного, многострадального отечества.
- С-сука! - еще громче, еще отчетливей отчеканил отважный старшина.
Возмездие воспоследовало молниеносно! Я, Тюхин, и глазом не успел
моргнуть, как Иона Варфоломеевич, будущий адмирал-старшина Миротворчес-
ких Сил Мироздания (МСМ), всплеснув руками, рухнул на спину, поверженный
ее сокрушительным, прямым правым в лоб!..
Старшинская фуражка, вихляя, подкатилась по паркету к моим ногам.
Пользуясь тем, что Христина Адамовна, зарыдав, уронила груди на при-
лавок, я, как на фронте, как под Кингисеппом, выволок потерявшего созна-
ние товарища на свежий воздух, в заросли дикорастущей крапивы. Товарищ
старшина был плох. Его помутившиеся, стального цвета, глаза не узнавали
меня.
- Ты хту?.. Хту ты?.. - вздрагивая, шептал он.
- Свой я, Тюхин моя фамилия, - бережно надевая фуражку на его нечело-
вечески огромную, 64-го размера, лысину, - успокаивал я. Помните, мы еще
с вами у Даздрапермы Венедиктовны служили?
- У Даздраспэр... У-у!.. - взор его мученически тускнел. - Эту ты?..
Ты-и?! Ты зачэм мнэ в супуг нассал?..
- А вы? Вы-то ее зачем так? Ну да, ну - еще одна даздраперма, каких
свет не видывал, но чтобы женщине, Матери, чтобы прямо в лицо?!
- Тук я жэ для тьебя, укуяннугу, суку, суку туматнугу хутел спру-
сить!.. Ты ж, пруклятущщый, ыкать начал...
- Суку?! То есть, в смысле, - соку?! - потрясенно прошептал я, - так
вот оно что... Эх!.. Вот вы, оказывается, какой!..
Полный раскаяния, я прижал к груди его большую благородную голову.
Пытаясь хоть как-то, хоть чем-то утешить тяжело травмированного товари-
ща, я на ухо, шепотом рассказал ему то, о чем никому, - ты слышишь, Тю-
хин, - никому и никогда, ну, кроме, разве что тебя да Витьки Эмского, не
рассказывал, я поведал товарищу старшине о той страшной, непоправимой
трагедии, которая приключилась со мной давным-давно, на заре, как гово-
рится, туманной юности, когда черт меня занес в Эмск, на завод сволочных
аккумуляторов. "Были мы тогда молоды и влюблены ничуть вас не менее, -
горько улыбаясь, сказал я. - Она была такая маленькая, в изящных таких,
с золотыми дужками, очечках, библиотекарша, о моя первая в жизни, моя
незабвенная!.." Помнишь, Тюхин, темный кинозал заводского клуба, твой
неумелый, неловкий, самый первый, а потому самый до гроба памятный, по-
целуй. Она перепугалась: ах, у меня же помада! Она полезла в миниатюрную
такую, почти игрушечную сумочку за платочком и - будь они прокляты, Тю-
хин, как вспомню - сердце обливается кровью! - на пол посыпались нес-
частные монетки нашей бедной, стыдливой молодости. Эмский засуетился,
нечеловечески искривясь, нагнулся в тесное, темнеющее междурядье. Он на-
щупал уже одну, потом другую монетку и тут... О!.. О, если бы это был
только сон, всего лишь - кошмарный, всю жизнь преследующий сон! Но, увы
- не пережизнишь, не заспишь, не выдашь действительное за желаемое! В
миг, когда ты, Тюхин, сопя, попытался подцепить ногтями третью, раздался
негромкий такой, но вполне отчетливый звук, из рода тех, которые Колюня
Пушкарев (Артиллерист) умел издавать в любое время и при любых, даже са-
мых невероятных обстоятельствах. Готовый провалиться сквозь пол, ты, Тю-
хин, в ужасе замер, прислушиваясь к той, как назло, поистине гробовой
тишине, которая воцарилась в зале по ходу фильма. Панически сознавая,
что такая страусиная позиция не выход из положения, Витюша, скрипнув
стулом, пошевелился, смелея, шевельнулся еще разок, кашлянул, и когда,
казалось, несчастье развеялось уже - Господи, да каких только звуков не
раздается во тьме культпросветучреждения?! - когда Эмский осторожно, бо-
ясь спугнуть робкую надежду, распрямился, какой-то глазастый гад через
проход - и как их, таких сволочей, земля носит! - убийственно громко,
членораздельно произнес:
- Эй, пердун, вон еще гривенник!..
О-о!.. Уж не в этот ли роковой миг надломилась наша злосчастная
жизнь, Тюхин?!
Окончание предшествующего
- Возможно, эта мысль покажется вам смехотворной, но единственное
оружие против чумы - это честность. - А что такое честность? - спросил
Рамбер, совсем иным, серьезным тоном. А. Камю. "Чума"
Это, как в том анекдоте, друг мой: не брало, не брало, и вдруг взяло
- взяло часы, пальто с хлястиком, жену, жизнь. Мутноглазое, как всегда у
нас с тобой, нежданное-негаданное вдохновение запойно сгробастало меня
за грудки и взасос, заставив зажмуриться, чвякнуло прямо в губы...
Вторую часть своего послания к тебе пишу аж три недели спустя. Рука
дрожит, во рту сухо, а в сердце такая пустота, словно и не сердце это,
Тюхин, а вакуумная бомба.
Впрочем, все по порядку. Хотя бы по возможности, с соблюдением хроно-
логии, поскольку воспоминания этих безумных дней имеют вид того самого
ХБ, в котором я висел на дереве: сплошные дыры, прожоги, лакуны, как лю-
бят выражаться голоса, звучащие из мыльниц. Не далее, как вчера, я при-
ложил к уху свою голубую, пластмассовую и вдруг, вместо шума прибоя, ус-
лышал сердитое, критическое: "Нич-чего не понимаю!"...
Ну да ладно, все-таки попробуем разобраться. Итак, Виолетточка. Пом-
ню, хорошо помню, Тюхин, как эта жучка приперлась ко мне на станцию с
целой канистрой бромбахера, да еще с такими новостями, что я только кря-
кал да, ошалело моргая, занюхивал рукавом гимнастерочки. Ну, во-первых,
как и следовало ожидать, этого черта в депутатском обличии так и не
шлепнули. Не выходя из камеры, он умудрился взбунтовать гарнизон, точнее
сказать, некоторую, наиболее несознательную его часть, распространив с
помощью Гибеля, совершенно уж ни в какие ворота не лезущую, парашу о
том, Афанасий Петрович Хапов, которого мы якобы царство ему небесное! -
съели, был болен СПИДом!.. Напуганные моими новеллами салаги, разоружив
караул, двинулись на санчасть, где под угрозой расстрела потребовали у
Бесмилляева с Негожим немедленной вакцинации. Два этих олуха, тоже с пе-
репугу, нашпиговали восставших морфием, после чего те, горланя "Вещего
Олега", арестовали все наше доблестное начальство, попытались правда,
безуспешно - надругаться над Христиной Адамовной, отменили погоны, орде-
на, воинские звания, деление на молодых, черпаков и старослужащих и, в
довершение всего, провозгласили гарнизон суверенной либерально-демокра-
тической республикой Ивано-Блаженией, в честь героически погибшего в
борьбе за ее свободу и независимость гражданина Блаженного И. И., нашего
с тобой, Тюхин, дорогого, хранившегося (до приезда следователей из ар-
мейской прокуратуры) у Христины Адамовны в холодильнике, Ванюши. На пер-
вом же, после переворота, митинге все тот же Гибель предложил преобразо-
вать в Пантеон Героя спецхранилище, в котором при прежнем, тоталитарном
режиме от народа прятали то ли ядерные боеголовки, то ли спецтопливо.
Предполагалось с воинскими почестями и салютом перенести туда священные
останки для вечного хранения. Немного забегая вперед, должен сообщить
тебе, друг мой, что когда холодильник вскрыли, Вани в нем, к нашему все-
общему ужасу, не обнаружилось. Надо ли говорить о том, какие леденящие
кровь подозрения зароились в наших умах? Впрочем, это было уже позднее,
после митинга. И даже не этого, а другого, еще более возмутительного...
О!.. Тринадцать... двенадцать... одиннадцать... Спокойно, еще спокой-
нее!..
Помню, Тюхин, смутно, фрагментами, но помню, как, подбадривая себя
нечленораздельными возгласами, бежал по штурмовой полосе. Помню то и де-
ло возникавшие на пути препятствия: бревна, ямы с водой, заборы, колю-
чую, натянутую на высоте 25 -30 сантиметров над поверхностью, проволо-
ку... Помню, как кольнул штыком в брюхо, непонятно как попавшего в эту
повесть А. Ф. Дронова... Проглотилова помню. Выскочив из бурьяна с бу-
тылкой бензина, он заорал: "Видал, как полыхнуло?! А еще говорили - не
загорится! У нас, реалистов, все под руками горит!.." Помню, впервые за-
метил вдруг до чего же наши казармы походят на бараки Удельнинской пси-
хушки - такие же одинаковые, трехэтажные... Бесконечно долго я полз
по-пластунски через стадион, боясь лишь одного - не пули, не мины - а
одного-единственного: опоздать к... ах, если уж не к началу, то хотя бы
- к шапочному разбору (шапочку-то у меня, как ты помнишь...). О, как я
торопился, как я спешил, друг Тряпичкин, и, конечно же, опять... опоз-
дал, как опаздывал всегда, во всем, всю свою бегущую за поездом жизнь,
Тюхин!..
В памяти ярко запечатлелось низкое, стремящееся, как лоб старшины под
фуражку, небо, похожие на морщины, поперечно багровые облака, едва ли не
задевавшие за коньки крыш, за нацеленную в зенит, похожую на мужской ор-
ган, кощунственно лишенный своей самой важной, самой боевой части, меж-
галактическую нашу ракету. Именно с нее, с пусковой установки, забрав-
шись на кабину тягача, и произносил свою историческую речь мой так назы-
ваемый ученик Гибель.
Собственно, никакой такой речи я уже не застал. С трудом протиснув-
шись в передовые ряды, я, к немалому для себя неудовольствию, столкнулся
буквально лицом к лицу с Рихардом Иоганновичем. Пришлось изображать бур-
ную радость, терпеть его объятия, иудины поцелуи. Слава Богу, прозвучала
фраза, заставившая нас с Ричардом Ивановичем, дружно ахнув, уставиться
друг на друга. "Я вас освобожу от химеры Устава!" - самым серьезным об-
разом заявил с импровизированной трибуны мой драгоценный ученичок. "А
еще говорят - не та пошла молодежь!" - покачал головой мой неразлучный
спутник. - "Нет, Тюхин, это вам не какой-нибудь там... м-ме... Вольдемар
Вольфрамович, это, батенька, уже - Гиб-бель-с!.."
О, эту сцену нужно было видеть! Бывший мой напарник по мытью полов
стоял на кабине "урагана", выбросив вперед сжатую в кулак правую руку.
Был он монументален, простоволос, в расстегнутой гимнастерке без погон с
закатанными по локоть рукавами. На шее у Гибеля висел родимый "калашка",
с примотанным синей изолентой запасным диском, из-за пояса торчала руч-
ная граната.
- Так что же это такое - подлинная демократия? - высоким голосом воп-
росил он столпившихся, и сам же себе ответил: - Прежде всего - порядок,
новый железный порядок, уважаемые дамы и господа! Кто способен навести
порядок на обломках насквозь прогнившей, рухнувшей под напором событий
системы? Только мы, молодые, не пораженные СПИДом коррупции и остеохонд-
розом чинопочитания, борцы за переоценку ценностей!..
- Я же говорил вам, Тюхин, - талант! - ткнув меня локтем в бок, вос-
хитился Григорий Иванович. - Таким стоит только поднажать, и все затре-
щит по вшам... то есть, я хотел сказать по швам... Слушайте, так вас
все-таки обрезали, или не обрезали?..
Испепелив его взором, я промолчал.
