Виктор Эмский.
Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину.
Химериада в двух романах.
роман первый
АДЬЮ-ГУДБАЙ, ДУША МОЯ!..
* Глава первая Тюхин низвергается...
* Глава вторая Кромешная тьма в ее звуковом варианте
* Глава третья Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под
трамвай
* Глава четвертая О том, как меня все-таки "зафиксировали"
* Глава пятая Казенный дом, нечаянная радость
* Глава шестая Ричард Иванович опять исчезает
* Глава седьмая Грабеж среди белой ночи
* Глава восьмая Несусветная моя, невозможная...
* Глава девятая Воздыханья, тени, голоса
* Глава десятая Марксэн почти не виден
* Глава одиннадцатая Задверье
* Глава двенадцатая Навстречу новым злоключениям
* Глава тринадцатая В августе сорок шестого
* Глава четырнадцатая В шесть часов вечера перед войной
* Глава пятнадцатая В некотором роде, конец света. Покаяние
* Глава шестнадцатая Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах
* Глава семнадцатая За лимончиками
* Глава восемнадцатая Катастрофа
* Глава девятнадцатая Гудбай, Лимония!..
* Глава двадцатая Дорогой и любимый товарищ С.
* Глава двадцать первая У дымящейся воронки в чистом поле
* Глава двадцать вторая Там, вдали за рекой...
* Глава двадцать третья Продолжение следует...
Глава первая Тюхин низвергается...
В начале было слово, и слово это было: "Пох".
- Пох... О-о!.. Пох ты мой! - схватившись за голову, простонал Тюхин.
И была ночь, и был он гол, как Адам, и зубы у него ляскали.
Стряслось непоправимое: на вторую неделю холостяцкой жизни Тюхин
вдруг опять запил, да так смаху, так по-черному, будто никогда и не за-
вязывал, будто их и не было вовсе - тринадцати лет трезвенности с тихим
семейным счастьем, утренними пробежками по лесопарку, загранкомандиров-
ками...
За окном шел снег. Обреченно покачиваясь, Тюхин сидел на диване. В
комнате было темно, на душе тошно. Саднил подбитый глаз. Вчерашнее никак
не вспоминалось. "Ну вот, вот и провалы в памяти, - думал Тюхин, сглаты-
вая, - следующим номером будут слуховые галлюцинации, видения, быстрая
деградация личности, удельнинская психушка, все тот же лечащий врач со
страшной, как разряд электрошокера, фамилией - Шпирт... "Тюхин, даю вам
установку: отныне и до гробовой доски - водка для вас яд! Па-акость! Ко-
шачья моча! Слюна туберкулезной соседки!.." И тошнотный спазм. И холод-
ная испарина. И слабый от гипнотического транса собственный голос: "А
это... а портвейн?.."
О-о!..
Смердело невытряхнутой пепельницей, бабскими духами. Куда-то сгинул
стоявший в изголовье торшер. Мучительно кривясь, Тюхин дотянулся до
тускло поблескивавшей на журнальном столике зажигалочки и чиркнул коле-
сиком.
Бутылка из-под шампанского была пуста. Один фужер валялся на ковре,
во втором, недопитом, плавал разбухший, с помадой на фильтре, окурок.
Вспышечно, Тюхин припомнил ее, вчерашнюю, крашенную пергидролем ларечную
прошмондовку - чин-чин, чувачок! - промельком Тюхин увидел ее и зажму-
рился, застонал от презрения к себе. Светя зажигалкой, он брезгливо выу-
дил двумя пальцами распухший трупик "мальборо" и, то ли вслух, то ли
мысленно, констатировал: "Дрянь! О какая ничтожная грязная дрянь!.. Бо-
же, а руки-то, руки-то как дрожат!.. И что? И ты это выпьешь?!"
И тяжело вздохнул, и коротко выхыкнув, давясь, высмоктал...
Так на чем это мы, бля, остановились?.. Ну да, ну да - она ведь, кол-
басница рыночная, так и сказала: "А в глаз не хочешь?.." Спокойствие,
Витюша! Главное в нашем аховом положении - это военная выдержка и граж-
данское спокойствие. Спина выпрямлена, дыхание ровное. И с чувством, с
расстановкой, как тот несусветный удельнинский гипнотизер: "Жизнь прек-
расна, даже после серы в четыре точки, Тюхин! Как поняли меня? Прием".
Вас понял. Действую в соответствии с полученной установкой. И вот я, Тю-
хин, встаю со смертного одра - ликом бледен, худощав, уже далеко, увы,
не молод, но, кажется, еще способен на подвиги! Вот я чиркаю трофейной
газовой зажигалочкой и, простирая руки, как сомнамбула, бреду к окну...
Господи, да неужто и вправду снег?! Это сколько же я, Всемилостивец,
пью? Неужто с самого пятидесятилетия?! И я отдергиваю тюлевую занавеску,
а снег идет - несметный, лопоухий, валит, елки зеленые, как восставший
народ на Дворцовую... Всем, всем, всем! Социалистическая революция, о
необходимости которой... А, ч-черт!.. Осторожней, Витюша, тут почему-то
пианино!.. Минуточку, а где же мой книжный шкаф с Брокгаузом? Где Толко-
вая Библия? Где академический Пушкин? Где, бля, Гоголь 1900-го года в
издании А. Ф. Маркса?! А кожаное, почти антикварное, кресло?.. И где,
наконец, жена?.. Ау, любимая! Это я, твой верный менестрель Тюхин, он же
- Эмский, всю-то жизнь, Господи, пропевший о любви к тебе!.. О-о!.. И
ежели снег все идет, а стул на пути, пропади он пропадом, стоит, эрго,
то бишь - следовательно, господа, я зачем-то еще существую! Жизнь про-
должается, дорогие товарищи по несчастью! И черепушка уже фактически не
трещит! И если воззриться вверх, откуда падает, так и кажется, что сам,
аки ангел, воспаряешь в иные миры, ах в заветные поэтические эмпиреи,
куда-нибудь подальше, Господи, от этой пропащей, окончательно ополоумев-
шей страны... И тут я, Тюхин-Эмский, сморгнув слезу, опускаю грешные
свои очеса долу и... вздрагиваю! - свят, свят, свят! - потому как там,
внизу, во внутреннем дворике нашей двенадцатиэтажки прямо, бля, на детс-
кой площадке стоит танк. И дизеля у него порыкивают, и башня медленно
поворачивается. И не успел я, Тюхин, оторопело зажмуриться, встряхнуть
похмельной своей башкой, как зазвучал некий негромкий, с козлячьей такой
дребезжатинкой голос: "А зажигалочку вы бы лучше задули, мин херц, а то
ведь... м-ме... уконтропупят, чего доброго!.." "Данке, Ричард Иванович!"
- и я, Тюхин я этакий, падаю на карачки - и ползком, ползком на кухню, к
холодильнику!.. Странное обстоятельство: свернув в коридоре, как и сле-
довало быть, налево, я врезался головой в неожиданно возникшее на пути
препятствие. Это была капитальная стена, причем метра через три на ней
обнаружилась некая непредусмотренная проектом дверь, приоткрыв каковую
я, к изумлению своему, увидел даже не комнату, а чуть ли не танцевальный
зал, причем пол в нем был покрыт не моим, в геометрическую цветную кра-
пинку, линолеумом, а самым натуральным паркетом, наборным, маслянис-
то-лоснящимся. Хлопает уличный выстрел. Слабым хрустальным звоном отзы-
вается с потолка огромная люстра. По-пластунски, как в армии, как учил
незабвенный старшина Сундуков, я ползу по направлению, все ползу, ползу,
ползу, пока не упираюсь в ножку стола. И я поднимаю голову и вижу свиса-
ющую с него белую, издающую короткие гудки, телефонную трубку. Я снимаю
аппарат со столешницы и почти в темноте, наощупь набираю номерочек, са-
мый свой, можно сказать, засекреченный, почти что заветный, единственный
и неповторимый... Я подношу трубку к уху и вдруг, после первого же зум-
мера слышу: "Шо?! Хто там?.. Ты, Ахвэдронов? Почэму прэкратил огонь по
Смольному?!". Трубка у меня выпадает из рук, в глазах мутится... О-о!..
И вот я уже за входными дверями, в коридоре. Я зачем-то шаркаю тапка-
ми об коврик перед соседскими дверьми и в руке у меня все та же бабская
зажигалочка. А ноги голые, волосатые. А еще на мне, и вот это уже су-
щественней, чье-то однобортное, о четырех пуговицах, с хлястиком, деми-
сезонное в рубчик пальто. Еще раз подчеркиваю - не мое. Просто сослепу
должно быть сдернутое с вешалки... С моей ли?..
Ну, вообщем тут какая-то очередная собачья чушь. И я стою, светя себе
фирменной от Кардена, и деликатно, чтобы не поднять на ноги весь этаж,
стучусь в 118-ю, к Гумнюковым. Я свечусь и стучусь (надо же - рифма!), а
там, за дерматиновой обивочкой - будто вымерли. А точнее - будто ушли на
фронт, на защиту демократического Отечества. Все до единого, вместе со
своим припадочным ризеншнауцером.
Эй!.. Как вас там... Слышите?.. Ау-у!..
А потом я так же без толку барабаню в 119-ю.
Потом возвращаюсь к 117-й и, поторкавшись, вдруг соображаю, что сюда
- 117-ю колотиться совершенно незачем, потому что она - 117-я и есть та
самая, все еще неоформленная по причине запоя, где я проживал в своей
прошлой, теперь уже безнадежно загубленной жизни.
Ну а что касается 116-й, то стучаться туда и вовсе не имело смысла.
Эти Левины еще осенью эвакуировались куда-то в район сектора Газа, опять
же все до единого и даже с беременной кошкой в коробке из-под макарон.
Туда можно было и не стучаться, но я, мудила, на кой-то черт взял и дол-
банул в дверь 116-й, этак походя, ногой.
И на тебе - защелкали запоры, забренчала цепочка, скрипя, приотвори-
лась бронированная, с перископным глазком дверь.
В нос шибануло сиплым чесночным духом.
- Это самое... это я, Тюхин, - слепя себя же зажигалочкой, лепечу я.
- А вы это, вы что... вы уже вернулись?
В ответ только сопение.
Мне становится как-то не по себе. Я задуваю огонечек, снова чиркаю
колесиком.
- Это... Шолом алейхем!..
И вдруг шопот - сиплый, с придыхом:
- Вааллейкум ассалям... Сколка?
- А?
- Сколька дениг хочишь?
В щель просовывается жуткая, вся в черной шерсти, лапища. Уж никак не
левинская. Она тянется к моей позолоченной финтифлюшке. Я перевожу дух.
- Нравится? Дарю!
- В-вах!
Скрипит дверь. Вот теперь я вижу его. Кепка, брови, усы...
"Чеченец!" - молнией пронзает меня.
Дверь приоткрывается пошире.
- Вах-вах! - восклицает он. - Чего нада, дарагой? У тибя апят балыт
галава? Тибя апят трысот-ламаит?! Вай мэ!.. Тибе что, дарагой, тибе апят
парашочик нада?..
Меня прошибает холодный пот. Какой еще порошочек? Почему - "опять"?
Это что же - мы с ним знакомы, что ли?..
- Я это... я - Тюхин, - растерянно мямлю я.
- Тухын?! Гы!.. Шютишь, да? Твая фамылий нэ Тухын, твая фамылий...
И тут - о ужас! - он действительно называет мою настоящую, из паспор-
та мою фамилию, ту самую, от которой я, по правде сказать, уже и отвык,
постоянно фигурируя под идиотскими своими псевдонимами.
Свет меркнет в глазах моих. (Или это гаснет зажигалочка?)
Но позвольте, позвольте! - откуда она, эта почти интимная осведомлен-
ность? Да кто он та... И дыхание перехватывает, как от самогона: уж не
агент ли иностранной спецслужбы. Может быть, даже турецкой, как мой в
конце концов оправданный родитель.
А из дверной щели - нет, это ж надо: у него и свет есть! - из пахну-
щего бастурмой логова тянется наглая пятерня.
На ладони два пакетика. Таких обыкновенных, аптечных.
- Баксы, дарагой, патом атдашь.
Скрипит броня.
- Э!.. Минуточку-минуточку!.. Вы это о чем?..
- Гы-гы!.. Апят шютишь, да?
- А если это... если не отдам?
Голос у него теплый, почти ласковый:
- Зарэжу...
И дверь захлопывается.
Я поворачиваюсь и иду. Как сомнамбула - ничего не видя, ничего не со-
ображая.
И вот я уже у себя, на кухне. Господи, как дрожит рука...
Язык от порошочка разом деревенеет, теряет чувствительность.
Запить, немедленно запить эту самопальную синтетику!..
Я лезу в темный холодильник и нащупываю бутылку. Кажется, это коньяк.
Горлышко заткнуто газетной затычкой. Я выдергиваю ее зубами и, как быва-
ло в молодости, крутанув жидкость, с хлюпом всасываю в себя из горла.
И тут... и тут глаза у меня начинают лезть на лоб. Один за другим,
причем - наперегонки. И левый, как и следовало ожидать, оказывается куда
расторопнее правого.
На макушке вспыхивает ослепительный свет... Или это кухонная электро-
лампочка?.. Или это вся моя буйная поэтическая головушка начинает интен-
сивно, как плафон в лифте, светиться. И что характерно - источник свече-
ния там, внутри, в моем полыхающем нестерпимым огнем, в бедном моем,
сожженном спиртом "Рояль" желудке...
