кой пионерской газетке, причем под моей настоящей, нетюхинской фамилией,
с указанием номера школы и даже класса... А уж когда вдруг приняли в Со-
юз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной премией - аж
запил со стыда...
Ну, в общем, когда она меня вынесла на улицу и, смаху приложив к
стенке, рявкнула:
- Ну и гад же ты, Тюхин! Да я даже под Жоркой, под Мандулой такого не
слыхивала! - когда она мне сказанула это, да еще с чувством, со сверка-
нием очей, - я в буквальном смысле чуть не сгорел со стыда! А Даздрапер-
ма, дурында вербованная, вынула "беломорину" и, не найдя позолоченной
своей зажигалочки, по-хамски прикурила от моего пылающего лба.
Господи, не помню, как и домой дошел! А едва мы с Идусиком переступи-
ли порог, позвонил вдруг Ричард Иванович.
- Слушайте, друг мой, - сказал он, - а чего это вы давеча про голубей
разговор завели, неужто аппетит... м-ме... проснулся?
- А что - не должен? - сглотнув слюну, спросил я.
- Да нет, почему же, - уклонился от прямого ответа слепец-провиденци-
алист. - Только имейте ввиду - жрать здесь все одно... м-ме... нечего.
У меня потемнело в глазах.
В кишках немелодично пело и поуркивало. Окончательно очумев, я пога-
сил свет, но стало еще хуже: во тьме начались голодные видения. Я и не
подозревал в себе такого изощренного воображения. Мерещилась родимая ка-
ша - гурьевская, гречневая, пшенная, овсяная, манная, гороховая, перло-
вая - о солдатская "кирза"! - в мисках, в бачках, в дымящих походных
кухнях на колесах!.. Сводил с ума запах свежевыпеченного хлеба - черно-
го, горячего на излом, с хрустящей корочкой. Мучительно хотелось сварен-
ного женой-хохлушкой борща, белорусской бульбы, узбекских мантов, мол-
давской мамалыги, грузинского, с колечками лука, шашлычка... Дразнил
ноздри дух нашей русской водочки под это дело... А как пахло мамиными, с
луком-с-яйцами, пирожками - не передать!..
Все мои попытки усилием воли переключить сознание на что-нибудь дру-
гое, некулинарное, успехом не увенчались. К примеру, я уже начал было
подступаться к философскому осмыслению астральной сущности Адама Кадмо-
на, но тут коварное воображение подменило чистого, почти безгрешного
первочеловека - Адамом Смитом, я вздрогнул, я вспомнил свой недавний,
горестный опыт на тернистой стезе дикого русского бизнеса, я тряхнул го-
ловой и Адама Смита, будь он неладен, сменил автор уголовных романов Ар-
кадий Адамов, Адамова - Кирилл Набутов с его популярным "Адамовым ябло-
ком", очами души я увидел кадык садиста-интеллигента Кузявкина, следом -
свою дачу в Кузьмолово - и пошло-поехало!.. Антоновка, белый налив, джо-
натан, бергамот, - яблоки, яблоки, яблоки - черт бы их всех побрал - ма-
ринованные, моченые, сушеные, в компоте и просто - на ветках в таком не-
возможном, невозвратном таком саду моего детства...
- О-о! - застонал я, и в мучительном пароксизме свалился с раскладуш-
ки и пополз в коридор к холодильнику.
Когда я нащупал ручку на дверце, проклятое чрево мое издало такой
тарзаний вопль, что я аж выгнулся, застонал от нестерпимого унижения:
Господи, но почему, за что, за какие такие особые прегрешения?!
И вот я открыл цыпочкин "Арагац", я распахнул его и чуть было не
проглотил язык от неожиданности! Мало того, что в холодильнике в смысле
еды было, что называется, шаром покати - это бы ладно, этим нас русс-
ких-советских писателей удивить трудно, - поразило вот что: на верхней
полке агрегата, под морозильником, стояла трехлитровая банка из-под яб-
лочного сока, а на ней наклеечка с такой вот до боли знакомой уже над-
писью: гипосульфит натрия. И в скобочках, чтобы кто-нибудь ненароком не
перепутал, как это случилось со мной: "фиксаж".
Еще не осознавая всей несусветности происходящего, я снял полиэтиле-
новую крышку и, облизнув пересохшие губы,... отпил из банки, сначала
робко, маленькими глоточками, потом все смелее, смелей...
Сейчас уже затрудняюсь даже сказать в каком году - то ли в 48, то ли
в 47, - точно помню только, что перед ноябрьскими - мы пошли как обычно
в ДСС на занятия.
Запала в душу характерная фамилия лектора - Померанец. Век не забуду
и темочку: "Детская болезнь правизны в гуманизме (военном) в беспощадном
свете постпердегласного анализа".
Мы все трое - две моих дамочки и я, Тюхин, как всегда сидели в первом
- исключительно для почетных гостей - ряду.
О чем этот самый Померанец говорил в лекции, этого я даже тезисно пе-
ресказать не берусь. Да и, признаться, не все расслышал, потому как там,
на Литейном, как и обещал мне Кондратий Комиссаров, получил-таки доской
по уху. Хорошо помню только его, лектора, заключительный пассаж.
- Нуте-с! - потирая ладони, сказал этот гад. - Соображения, возраже-
ния, вопросы - есть?.. Нет вопросов! Оч-чень хорошо! - и он, придурок
лагерный, совсем уж было собрался соскокнуть со сцены, но тут, точно ка-
кой-то гоголевский черт - и ведь что любопытно: очки я в этот момент как
раз протирал носовым платочком - точно сологубовский мелкий бес какой-то
подъелдыкнул меня поднять свою дурацкую, дважды ломаную Афедроновым ру-
ку:
- Одну минуточку! - сказал я. - Вот вы тут насчет болезни рассуждали
и очень точно подметили, что ее - эту самую проклятую "правизну" из нас,
мерзавцев, надо выжигать каленым железом. С этим невозможно не согла-
ситься. Не вызывает возражения и другой ваш вывод - что де горбачевых
только могила исправит. И тут я вас, уважаемый, понимаю и горячо поддер-
живаю. Но вот ведь какая загвоздка: коли уж есть болезнь, то должен быть
и, так сказать, субъект заболевания. Я хо... Да отстань ты, в конце-то
концов! - это я Даздраперме, поганке! Нет, вы представляете: я говорю, а
она меня дергает за... ну, в общем, за штаны! - Так вот насчет этого са-
мого субъекта. Болезнь, как мы выяснили с вашей помощью, действительно,
детская, только дети-то где?.. Вот уж сколько здесь у вас мыкаюсь, а
кроме впавших, так сказать, в детство дусиков, ничего похожего на детей
и в глаза, елки зеленые, не видел!.. И-йех! - И тут я изо всех сил топ-
нул своим домашним тапком по ее кирзовому сапожищу!..
Даздраперма даже пукнула от удовольствия.
- Дети?.. Какие еще... дети?! - побледнел Померанец.
- Ну, маленькие такие, писклявые... ну, писаются еще, - я покосился
на Даздраперму, - лезут куда ни попадя...
- Все полезно, что в рот залезло! - ни к селу, ни к городу ляпнула
Даздраперма, дура, доложу я вам, жуткая, временами просто клиническая...
- Да вы, гражданин Померанец, не нервничайте, вы садитесь, садитесь,
- разрешил я, и этот олух царя небесного так и сел мимо стула.
- Знаете, - сказал я, сглотнув подступивший было к горлу закрепитель,
- я тут после каждого занятия ночами все думаю, думаю, и вот ведь какая
ерунда получается: ну, хорошо, ну, допустим, построили мы с вами этот
самый наш Военный Гуманизм, ну а дальше-то что?..
- Так вы, значит, ставите вопрос: что дальше?.. Что же, так сказать,
дальше - спрашиваете вы, - тоскливо озираясь, пролепетал Померанец.
- Ну, так и что дальше-то?! - со свойственным мне бессердечием вопро-
сил я.
Нет, ей-богу не знаю, чем бы все это кончилось на этот раз, если б не
она, суровая моя возлюбленная и наставница.
- А дальше, - звенящим от волнения голосом сказала Идея Марксэновна,
вставая, - а дальше, дорогой товарищ Тюхин, начнется новая, но опять же
- героическая глава нашей с вами самой великой в мире Истории, товарищи!
Зал так и взорвался аплодисментами. Зазвучали здравицы в честь руко-
водителей.
И вы знаете, такая она была одухотворенная, такая, даже без поправки
на розовые очки, привлекательная в тот момент, что я, Тюхин, честно го-
воря, даже залюбовался. Вот тут-то и надо было бы мне, пользуясь случа-
ем, остановиться, попридержать свой дурацкий язык, но увы, увы - меня
уже понесло.
- Но тогда что же это выходит, товарищи, - не сводя с нее, с Идеи мо-
ей Марксэновны, глаз, воскликнул я, ее духовный ученик и платонический
сожитель, - ведь если в 1924 году, в январе, в Горках Ленинских, к нашей
всеобщей радости снова начнет биться сердце Вождя мирового пролетариата,
дорогого и любимого нашего... товарища, - глубокий, взволнованный вздох,
- товарища... Иванова, - моя Идея облегченно переводит дух: не перепу-
тал-таки, Жмурик! - товарища Иванова Константина... Петровича!.. - Точно
ветер проносится по залу. Все в едином порыве встают, а я, вредитель,
терпеливо дожидаюсь, когда овации поулягутся, и заканчиваю-таки свою
вредительскую мыслишку, ничтожную, циничную, типично тюхинскую:
- ...тогда со всей неизбежностью следует, что далее - в 1918 году,
тоже в горках, только уже в других - в Уральских, в городе Екатеринбурге
восстанет из праха и...
И тут, дорогие мои, раздался в буквальном смысле этого слова - леде-
нящий душу, пронзительный крик:
- Молча-ааать!..
Мне даже показалось поначалу, что это опять он - мой, так называемый,
внутренний голос, но и на этот раз я угодил пальцем в небо. Кричала она
- моя квартирная хозяйка Шизая, Идея Марксэновна, соломенная вдова. Кля-
нусь, в жизни не слыхивал столь отчаянного, на грани самоуничтожения
крика! Вот так, говорят, кричат перед смертью зайцы - безысходно, почти
по-человечески.
- Молча-ать, кому говорят!..
Господи, как же она была хороша в это мгновение: глаза метали огонь,
грудь - скромная такая, совершенно непохожая на Ляхинскую, возбужденно
вздымалась под кожаночкой, неровные зубки постукивали.
Что и говорить - напряжение в зале достигло апогея.
Но тут произошло маленькое чудо. Идиотка Даздраперма опять оконфузи-
лась. Причем, на этот раз, по-моему, специально. И все мы как-то разом
расслабились, заулыбались простыми человеческими улыбками, забыли о по-
литических разногласиях. Атмосфера разрядилась. Даже Обосранец и тот,
опомнившись, нашелся:
- Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?
Военачальники дружно зааплодировали.
- Дорогие товарищи, - задушевно сказал заметно приободрившийся агент
по распространению партийно-правительственных постановлений, - а хотите
я сейчас, прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный
предмет?
- Просим, просим! - зашумели все в зале и я, дубина, в том числе.
- Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу... ну что?..
Ну, скажем, - и в этот миг он резко повернулся ко мне, - ну, скажем,
паспорт, который мне даст наш дорогой гость, гражданин... - он выдержал
паузу, - гражданин Финкельштейн, он же - Хасбулатов, он же - Тюхин и так
далее, и тому подобное!..
Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть,
догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому,
сказать что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И
все же я сказал.
- Ксива моя была в клифте, - честно, как бывало в камере, сказал я. -
Клифт взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..
Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, да-
же глазами заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний,
полный внутреннего достоинства ответ. Померанец поморщился.
- Ах, вот оно что! - сказал он. - Тут товарищ Тюхин забивает нам баки
про то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. - Он подмигнул в
зал. - Ну, что ж, допустим... Но если у товарища Финкельштейна нет пас-
порта, пусть уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-ни-
будь другой документ, ну, скажем... ну, скажем, партийный билет члена
КПСС товарища Тюхина!
О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ни-
же пояса! "Вот он и настал, Виктор Григорьевич, - горестно подумал я, -
вот он и пришел - час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я
про себя, а вслух с трудом выговорил почти непроизносимое:
