запели "А годы летят, наши годы, как птицы летят", я, улучив момент, по-
интересовался-таки у товарища майора, что же-таки сталось с Ираидой Про-
кофьевной Ляхиной и моим, извиняюсь, Пегасом? Увы, увы - сведения оказа-
лись самые неутешительные. Изменницу Родины Ляхину И. П., как довери-
тельно сообщил мне товарищ Бесфамильный, еще два года назад приговорили
к расстрелу за связь с чеченской разведкой, а что касается Пегаса, то
этого моего, как выразился товарищ майор, "выродка" они, сволочи, пусти-
ли на твердокопченую колбасу для ихних же спецпайков...
Я не знаю что бы со мной было, если б не Афедронов, под шумок напол-
нивший мой бокал. Мы выпили, не чокаясь. Кажется, это была тормозная
жидкость.
- Жив? - с нескрываемым интересом спросил мой палач.
- Н-не знаю, - подумав, ответил я. А потом подумал еще и добавил: -
Да честно говоря, и знать не хочу.
Если б вы только видели, как они обрадовались! Даже гад Кузявкин,
хоть и через силу, хоть и кривясь, но все-таки облобызал меня! А глядя
сквозь розовые очки на генерал-адъютанта Афедронова, я и вовсе просле-
зился от умиления. Передо мной стоял не шибко человечный, но по-своему
обаятельный костолом, смертельно, должно быть, уставший уже от таких
вот, как я, тюхиных, с дважды перебитым носом и свидетельством о
собственной смерти в нагрудном кармане робы. Я посмотрел на него, потом
на товарища майора, отвечавшего на телефонный звонок по стойке "смирно".
Пристальным взором посмотрел я на лоб младшего подполковника Кузявкина,
на котором проступило вдруг не мною написанное: "Приговорен!". Я посмот-
рел на них на всех, и сердце мое, если, конечно, можно назвать таковым
словом деревянную кукушечку в груди, - оно встрепыхнулось вдруг, заби-
лось, мое ретивое, как билось, пожалуй, один-единственный раз в жизни,
давным-давно, после той еще войны, когда я, зажав в кулачке панамку,
подбежал вдруг, говнюк, к воспитательнице и, как подобает настоящему то-
варищу, сбивчивым шопотом сообщил: "А Коровкин и Кобылкин курят за сара-
ем!.." - Вот так взволновалось оно, мое предынфарктное, а я, гнида, любя
их все больше и больше, выпалил:
- Товарищ майор! Товарищи! А знаете ли вы, что вот этот вот, изобра-
женный на плакате гражданин, вот этот, с позволения сказать, слепец-про-
виденциалист Ричард Иванович Зоркий - на самом деле никакой не слепой, а
таковым только прикидывается!..
И они, все трое, прямо аж так и вздрогнули!
- Да что же это вы такое говорите?! - растерянно пробормотал дорогой
товарищ майор.
Глава шестая Ричард Иванович опять исчезает
Падал розовый снег. Ажурные, из тончайшей папиросной бумаги пятико-
нечные звездочки, кружась и перепархивая, опускались на мостовые самого
родного и самого неизбывного города во всей Вселенной.
Даже сквозь розовые очки было видно, что и этот Ленинград обречен.
Там и сям зияли пустыми глазницами остовы зданий. С закопченных стен
пластами осыпалась штукатурка, обваливались карнизы. Беззвучно, как в
кинохронике Блокады или в кошмарном сне.
Даже атланты, и те, кажется, уже не выдерживали. На моих глазах один
такой, весь облупленный, с перекошенным, как у Кондратия Комиссарова
ртом и нехорошим словом на бедре, чудом выскочил из-под рушащегося эрке-
ра и, схватившись за голову, бросился прочь. Тут же из клуба кирпичной
пыли, материализовался милиционер и, пронзительно засвистав, пустился за
беглецом вдогонку.
Сердце мое тоскливо сжалось. И я вспомнил, как сам, теперь уже невоз-
можно давно - в той еще, в доперестроечной жизни, вот точно так же, Гос-
поди, - шлепая босыми ногами, бежал на Неву топиться. По этой же злос-
частной, но еще неразрытой улице Чернышевского. Шальной, в хлам пьяный,
в одной розовой майке и черных тренировочных штанцах.
И точно так же гнался за мной человек в фуражке.
И зря этот добросовестный мусор не дал мне тогда сигануть с парапета.
Я ведь, положа руку на сердце, уже в те годы ни во что не верил. Пил,
орал стихи, измывался над своей сказочно терпеливой супругой - давно
безлюбый, бездушный, а стало быть - неживой...
Сыпал розовый-розовый снег.
На углу Петра Лаврова и Потемкинской шаркал метлой дедок в адми-
ральских лампасах. Дусик, как тут их, придурков, называли. Лицо у него
было румяное, как молодильное яблочко. И когда я спросил у этого столет-
него русско-японского пережитка который час, жизнерадостный нарушитель
военной дисциплины, припустив матком, сообщил мне, что ни часов, ни ми-
нут принципиально не наблюдает, что это раньше, до Цусимы еще, ему, ло-
пуху, все внушали, что жизнь де дается единственный раз и что будет му-
чительно стыдно, а на поверку-то вышло, сказал дедок, что эта самая
жисть наподобие ваньки-встаньки: лег - встал, встал - опять лег, и что в
какую сторону головой ложиться и насколько ему де - после все той же Цу-
симы - один мол кий, лишь бы этот самый кий, - хохотнув, сказал он -
брать бы в руки почаще. Вот так он мне и ответил, биллиардист этакий и,
расстегнув ширинку, помочился на целлюлозную чепуху трехпроцентной мар-
ганцовкой.
Кий у него был не по возрасту увесистый и весь в каких-то подозри-
тельных мальчишеских прыщиках.
Не зная ни сна, ни устали бродил я по туманным пустым улицам, разыс-
кивая ту самую дверь. Бродил, как свой же собственный призрак. Точнее,
как зомби. Да и как еще назвать человека, у которого там, за душой, ни-
чего, кроме фальшивого паспорта, не было?..
Разве что воспоминания...
Вон там, на Таврической, жила "пионерзажатая" Ляхина, по прозвищу -
Ираида-с-титьками. Это ведь из-за нее, Кастрюли, я впервые в жизни
"стыкнулся". И с кем - с Рустемом Гайнутдиновым!..
А на этой вот ступенечке гастронома, на второй снизу, помер, прикор-
нув к стене, тетисимин дядя Леня. Помер, как заснул, с двумя бутылочками
"спотыкача" в авоське...
А здесь, на повороте у Смольного, я соскочил однажды с задней площад-
ки трамвая N 5. Этак лихо и тоже - впервые в жизни, только почему-то
против движения. И Город, уже любимый, но не ставший еще родным, после-
военный мой Ленинград раз пять перекувырнулся, и только чудо спасло ме-
ня. "Да те че, пацан, жить надоело? - гладя меня по голове, говорил вов-
ремя ударивший по тормозам шофер полуторки. - Кто же так прыгает?! Пры-
гать надо всегда вперед, по ходу!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . .
Вперед, эх по ходу - вперед! С постепенным отставанием от несущейся в
бездну колесницы Джагарнаута!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . .
...Господи! Я ведь, едва меня выпустили, кинулся к первому же телефо-
ну-автомату. Поплотнее прикрыл за собой двери и, озираясь, набрал свой
домашний номер.
Аппарат был новехонький, никелированный, с прорезью под 25 центов и с
кнопочным набором.
Сработало без монеты. Внутри коробки дилинькнуло, пошли гудки вызова,
раздался щелчок... И чей-то пугающе чужой служивый голос ответил:
- Дежурный по куфне прапорщык Мандула слухаеть!
Я бросил трубку.
Потом еще раза три я подкрадывался к этому испорченному автомату. Я
набирал номера редакций, знакомых, давних любовниц, звонил на старую,
пропади она пропадом службу, и везде, даже по 09 и 01, мое прошлое отве-
чало мне жлобским голосом этого странного Мандулы: "Шо?! Хто там?..".
Вспоминается еще раннее июньское утро у Елисеевского, когда в разби-
той зеркальной витрине я встретился взглядом с лагерным доходягой, без-
зубым, поросшим трехнедельной седой щетиной. Я вгляделся и сердце мое
болезненно сжалось - Господи, это кто? Неужто я?! Но даже в этот миг я
все-таки нашел в себе силы не зажмуриться, прошептать тому совершенно
непохожему на меня бомжу: "Только спокойно, Витюша! Без паники!..".
Помню, как по-детски изумился, когда с летней улицы Воинова свернул
на улицу Дзержинского и вдруг поскользнулся на не посыпанном солью, за-
леденелом тротуаре и, непонятно как устояв на ногах, выразился, как было
принято у нас во взводе выражаться в непосредственной близости от не
терпевшего мата старшины Сундукова:
- Та-ти-ти-та!
И тотчас же из подворотни выбежал патруль. Красномордый, одышливый
квази-маршал караульных войск сунул нос в мой идиотский паспорт и чуть
не поперхнулся" "Кха-ак?!". Прохаркавшись, он зачем-то посмотрел на свет
теперь уже не помню какую страницу и неожиданно сменил гнев на милость,
подобрав пузо, щелкнул каблуками, козырнул!.. И я пошел себе дальше,
опять никому на том свете ненужный, и даже, казалось бы, свободный...
Кажется, именно в тот день я, все-таки не выдержав, подошел к газет-
ному стенду. Увы, увы - предчувствие и на этот раз не подвело меня! Пер-
вое же на что наткнулись проклятые глаза было приговором выездной сессии
Военной коллегии Верховного суда. Все по тому же, по "ленинградскому де-
лу". И даже мера наказания была все та же - высшая...
На всякий случай оглянувшись, я плюнул чем-то красненьким в усатую
морду на первой странице и, беззаботно насвистывая Дунаевского, продол-
жил путь.
И вот, прошагав какое-то совершенно несущественное расстояние, ну,
скажем, метров тринадцать, я свернул за угол и оказался вдруг... на ули-
це Восстания. Да-да, не на улице Гоголя, как должно было случиться по
нашей, земной логике, а вот именно что - на Невском проспекте, точнее -
на углу бывшей улицы Знаменской и все того же, с детства мною нелюбимого
проспекта 25-го Октября.
И опять повалил розовый такой невзаправдаший снег.
Хорошо помню, как я подставил ладонь и снежинки все падали, падали на
нее, падали и не таяли, елки зеленые...
Господи, стоит только глаза закрыть, - и все как наяву!.. И аккуратно
располовиненный космическим лазером торт станции метро "Площадь Восста-
ния", и Московский, с заколоченными крест-накрест дверьми, вокзал, и
баррикада поперек Лиговки... А у памятника Александру III - в просто-
речьи "комода" - нацеленная в небо притиворакетная установка...
...и пока я, чертыхаясь, выковыривал эту самую пулю из живота, они
опять выскочили из подворотни - весь забинтованный генерал-капитан и три
генералиссимуса с телефонными катушками...
А потом еще это шествие.
И опять было утро. И под ногами похрустывал целлофановый ледок, а вы-
соко над головой невидимый "стеллз" тянул за собой четыре инверсионных
полосы, розовых-розовых в лучах восходящего солнца.
Они шли одной бесконечной нестройной колонной, как-то очень уж неуме-
ло, не в ногу. В общем-то, называя вещи своими именами - попросту "кана-
ли", как скоты на забой, в сторону Большого дома - троцкистско-борода-
тые, при галстуках и, - что совершенно сразило меня - все, как один в
черных сатиновых нарукавниках!
По обеим сторонам Литейного стояло оцепление. Через каждые пару шагов
- по дусику с "калашниковым". Контингент двигался молча и лишь усталое
тысячеподошвое шарканье нарушало рассветную тишину.
- Куда это их? - как всегда невпопад, спросил я конопатого, в серой
каракулевой папахе маршала с китайским гранатометом на плече.
- Так ведь леший их маму знает, - пожал плечами маршалок. - Нам на-
чальство не докладывает. Может, к Богу в рай, а может, и вовсе - в Лева-
шово. А то куда же еще, ежели в ту сторону?..
И снова меня попросили предъявить документики. На этот раз трое в
штатском. Все в черных очках и габардиновых плащах без хлястиков. Долго
и с явно выраженным недоумением они по очереди вертели в руках несусвет-
ный паспорточек. Листали, переглядывались, перешептывались.
- Вы это... вы на свет посмотрите, - робко посоветовал я.
И вот, наконец, кульминация. Так сказать, апофеоз моих "бродяжьих"
воспоминаний.
Скверик у Спасо-Преображенского собора. Кусты бутафорской сирени,
скамейка и на ней я, Тюхин. Я сижу, вытянув усталые, босые ноги, заложив
