его клеенчатую спину, чертыхаюсь.
- Киса, киса! - нежно кличет в гулкую глубину мой Вергилий, но тьма
потусторонне помалкивает.
И опять мы движемся в неизвестном для меня направлении. Тюкает трос-
точка, шуршит плащ. Дважды он помогает мне одолеть лестницу. Тринадцать
каменных ступенек вниз, потом точно столько же - вверх. Я считал. И судя
по выбоине на седьмой ступеньке, лестница была одна и та же...
И вот я снова по инерции тычусь носом во что-то твердое у него под-
мышкой.
- Ну вот и все, кажется, пришли, - переводит дух Ричард Иванович Зор-
кий. - Тэ-экс, и где же они тут, наши ключики...
Он долго и безуспешно роется в карманах. Сопит, позвякивая мелочью,
обхлопывает себя.
- Батюшки-светы, - растерянно бормочет он, - а ведь связочка-то ка-
зенная!..
А меня вдруг точно осеняет. Господи, как нет-нет да и осеняло там, в
прошлом существовании.
- Минуточку! Одну минуточку, - говорю я, отстраняя Ричарда Ивановича.
- Тут, кажется, ключи ни к чему...
И нащупываю его на дверной панели - накладной, за четырнадцать долла-
ров купленный в Бруклине, на Фултон-стрит.
Щелкает секретная пипочка, я поварачиваю головку...
- Только без паники, - бормочу я. - Спокойствие, терпение, выдерж-
ка...
Дверь у меня просевшая, я слегка приподнимаю ее за ручку. И он хвата-
ет меня за запястье, этот несусветный Ричард Иванович, и шепчет, шепчет,
попахивая тухлятинкой:
- Царица всемилостивая!.. От лица слу... О!.. Препокорнейше... Госпо-
ди! Господи!.. Ах, если б вы знали, если б вы только... Ах, дорогой вы
мой товарищ Тюхин! И ведь так-то кстати, так, не побоюсь этого слова,
вовремя!.. И что, и действительно, как на лифте?! Ну да, ну да... Нет,
вы даже представить себе...
- Ну... ну, почему же... не... - тужусь я. - Да что ее перекосило,
что ли? Ну, почему же... не мо...
И дверь подается! Я тяну ее на себя, скрипучую, непривычно тяжелую, я
открываю ее и... слепну. Но теперь уже самым натуральным образом. Слепну
от света, от яркого, непереносимо весеннего света, так и резанувшего по
глазам!
Заслоняясь рукой, как от электросварки, я делаю шаг на уличную па-
нель, да-да! - на асфальтовую такую, изрисованную мелом, и жмурюсь, жму-
рюсь...
...и все плывет, все зыбится, как под водой. И голова кругом, как
после затяжки с голодной отвычки. И некто смутный, полурентгеновский, с
белыми глазами, белой козлиной бороденкой, взмахивая шляпой, тоже, за-
метьте, белой - взмекивает:
- Милости... м-ме... просим! Что?.. Что с вами, счастье мое? Так вы
что - всерьез, у вас что, действительно... м-ме... слепота?!
- Да говорю же вам - куриная, - обливаясь слезами, говорю я.
- А вот это зря! И чтоб - ни-ни, ни в коем разе! Слышите?! На носу
себе зарубите: моргать, жмуриться, а уж тем паче - тереть глаза таким,
как вы, строго... м-ме... возбраняется!
- Таким, как... я?
- Как вы - незафиксированным! И давайте-ка, сокровище мое, в сторо-
ночку, чтобы не мешать проходящим... м-ме... трудящимся.
И пятится, пропуская, весь этакий местами полупрозрачный, как хищник
из фильма со Шварценеггером, с тросточкой под мышкой, заметьте, - чер-
ной.
А они и в самом деле идут, смутные, как привидения, тени - и слева, и
справа и прямо - сквозь меня, стоящего посреди тротуара, поперек движе-
ния. Вот еще один смутнопросвечивающий, в белой каске, с карабином на
плече - еще один идет прямо на меня, лоб в лоб. Я инстинктивно выбрасы-
ваю перед собой руку и она, полупризрачная моя, не встречая сопротивле-
ния, повисает в пустоте, а мы - солдатик и я - на какое-то мгновение
сливаемся, как школьные амебы, и тотчас же делимся на две суверенные по-
ловины.
И звучит, звучит козлячий хохоточек:
- Экспериментируете?.. м-ме-е!.. Да пройдет же, само пройдет, говорю
вам. Приглядитесь, приморгайтесь, глядишь и приживетесь... Не вы первый,
не вы... м-ме... Ну и так далее. Только лучше бы все-таки в стороночку,
так, знаете ли, на всякий пожарный... Вот сюда, к трубе, к стеночке. Вы
тут... м-ме... поскучайте, а я мигом, мне только один... м-ме... звоно-
чек. Так что я - через улочку, петушочком, петушочком, курослепенький вы
мой!..
И он, вскинув трость, как шпагу, сломя голову несется через Суворовс-
кий, лавируя между легковушками, грозя кулаком успевшему в последний мо-
мент тормознуть водителю троллейбуса.
Ай да Ричард Иванович, ай да слепой!.. Минуточку, минуточку - то есть
как это - через Суворовский?!
И во рту у меня пересыхает. Я отступаю на пару шагов от стены и, силы
небесные, сразу же натыкаюсь на нее окаянными своими глазами. Господи,
на табличку. На уличную табличку углового дома, хоть и полуразрушенного,
выгоревшего изнутри, но того самого. Слышите?! Того - на всю жизнь па-
мятного, из послевойны, из детства. И хоть в глазах все плывет, хоть
картинка, лишенная фокуса, смазывается, я читаю, читаю надпись на эмали-
рованной железяке:
Улица Красной Конницы
Читаю и не верю глазам своим... И трясу головой и снова - по буковке,
по слогам: ул... Кра... нни... цы...
Но позвольте, позвольте - а почему же не Кавалергардская?!
И вообще... Что это все значит: эти серые тени, эти серенькие весен-
ние листочки на деревцах, сероватое небо над головой?..
Я перевожу взор на здешнее, потустороннее блеклое солнце и смотрю,
смотрю, елки зеленые. Смотрю, пока слезы ручьями не начинают струиться
по щекам. И я громко, так что прохожий шарахается, сглатываю и, забыв
все на свете, по-детски, обоими кулаками начинаю тереть глаза...
И все гаснет, меркнет. И в ушах, угасая, запоздалый, отчаянный, как
перед вечной разлукой, крик Ричарда Ивановича:
- Да вы что?! Да вы в своем ли у-мме?! Что ж вы это делаете со мной,
товарищ Тю...
Когда я наконец проморгался, Ричарда Ивановича уже не было. И шел
снег. И на ветру полоскались опять же - некрасные, но зато с серпом и
молотом флаги. А по Суворовскому, чадя и взрыкивая, шла тяжелая военная
техника. И все это до странности напоминало кадры архивной, в царапинах,
кинохроники. Ну, скажем, пятидесятых годов, только почему-то - с разва-
линами.
Где-то за углом бумсал невидимый духовой оркестр. И уже не тени, а
почти что люди, уже как бы проявившиеся почти, с шарами, с пищалками
празднично толпились вокруг, а я, как идиот, сиротливо жался промеж них,
в сером своем на голую грудь пальто, без шапки, да еще, как фанатик
"детки" - босой...
Место действия было прежнее: угол Суворовского и Красной Конницы.
Только, повторяю, отсутствовал товарищ Зоркий. И хлопьями валил снег, уж
никак не весенний. А на транспаранте, натянутом поперек проспекта, было
белым по серому написано:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ 38-я ГОДОВЩИНА
ВЕЛИКОЙ НОЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ
РЕСТАВРАЦИИ!
...Окончательно привел меня в чувство остановившийся рядом гражданин
- хоть и в шляпе, хоть и в габардиновом плаще, но, судя по выправке, ко-
нечно же, бывший военный.
- Хорошо идут! - громко сказал он, подразумевая проходивших мимо в
пешем строю десантников. - Молодцы герои неба и земли! - покосившись на
меня, добавил он.
Глава четвертая О том, как меня все-таки "зафиксировали"
Ничего сверхестественного не произошло. Меня просто-напросто сшибло,
переехало, проволокло по мостовой. Я даже ни на секунду не терял созна-
ния, ну разве что с перепугу обмер с открытыми, как у покойника, глаза-
ми.
Когда я наконец сморгнул, раздался голос. Такой, знаете, невозмож-
но-родной, с легким грузинским акцентом.
- Это правакация! Это загавар! - воскликнул откуда-то сверху, с небес
горестный Эдуард Амвросиевич. - Слышите, я еще раз гаварю вам: грядет
диктатура! Я пака еще точно не знаю, кто канкретно будит диктатаром, но
диктатура, павтаряю, грядет!
Итак, я лежал на мостовой, рядом с роковым трамваем, совершенно голый
и почему-то мокрый. Я лежал, с ужасом пытаясь представить себе самого же
себя, на части разрезанного, а он, взмахивая кулаком скорбно продолжал:
- Гатовится демакратический рэванш! Нэ за гарами путч, переварот! -
так он, товарищ якобы Шеварнадзе, говорил, и правая его рука рубила воз-
дух в такт словам, а в левой он, дорогой друг и соратник товарища Горба-
чева, держал баллон огнетушителя с надписью: "Гипосульфит натрия. (Фик-
саж)".
- Зреет темный загавар! - говорил он. - В этой ситуации, кагда права-
кации практически на каждам шагу, я нэ магу аставаться вадителем трам-
вая! Я ухажу! Да, да, - ухажу, и нэ нада меня угаваривать астаца! Я сей-
час же, сию же минуту ухажу дабравольцем на Кавказский театр ваенных
действий! В знак пратеста, слышите?!
И он, сунув странный огнетушитель обомлевшей Кастрюле, то есть, пар-
дон, Ираиде Прокофьевне Ляхиной, действительно ушел, бросив вверенный
ему транспорт на месте происшествия. Ушел, чтобы сменить форменную фу-
ражку вагоновожатого на шлем водителя танка.
Прощальная речь человека, которого я при жизни боготворил, не могла
не взволновать меня. Я пошевелился и, на всякий случай, застонал. Тотчас
же надо мной склонились участливые старческие лица.
- Вам, товарищ, не по себе? - поинтересовалось первое, кажется, му-
жеского рода.
- Идет снег? Двоится? Мерещится несусветное? - осведомилось второе.
- Это ничего, касатик, это пройдет! - утешило третье при пионерском
галстуке, правда, непонятно какого цвета.
- Когда? - прошелестел я.
- Так, судя по всему, очень скоро! - обнадежила бабуля-пионерка,
что-то заботливо поправив у меня там, за животом.
- Ну вот что, - сказала пришедшая в себя Ираида Прокофьевна. - На-ко-
ся вот, держи-ка лучше это! - и всучила замечтавшейся старушке агрегат
неизвестного назначения. - Пользуй, Перепетуя!..
И захлопала в ладоши, бывшая массовица-затейница:
- А ну - живенько, живенько - строиться! В затылочек - равняйсь, на
первый-второй - рассчитайсь!.. Отряд, сми-ирна!.. На пра!.. На ле!.. Но-
ги на пле!.. Раз-два, раз-два!.. И с песенкой, дружненько! И - прямо на
Тентелевку, на свалку мировой истории!..
И задудела труба, затарахтел барабан, задребезжал голос:
- Кто шагает дружно, в ряд?
- Верных левинцев отряд!
Хорошо подхватили, бодро, будто и не покойнички вовсе.
- И чтоб духу тут вашего, могильного не было! - сказала в сердцах
Ираида Прокофьевна и, ухватив мое пальто за ворот, потащила меня на нем
по мостовой, как санитарки на войне тащили раненых на плащпалатках...
На том самом моем, злополучном, непонятно откуда на вешалке взявшем-
ся, однобортном, с хлястиком, о четырех пуговицах...
О, если б знал, если б только мог представить себе!..
Затащив меня в самые что ни на есть крапивные кущи соседнего сквери-
ка, Ираида Ляхина перевела дух.
- Ну и здоровый же ты кобел, - с уважением констатировала она, по-хо-
зяйски меня разглядывая. - Греблей, поди, увлекаешься?
Я прикрылся ладонями.
- Ладно, ладно, - сказала Кастрюля. - А я, думаешь, не стеснялась, не
сгорала, думаешь, со стыдобушки, когда вы, микробы малолетние, за мной
подглядывали?!
И я вспомнил, вспомнил, прости Господи, как мы у Скочи, выключивши
свет, блудливо посапывая... Тьфу, аж вспоминать тошно!.. Как она появля-
лась наконец в окне напротив, за тюлевой занавесочкой, в синем, до ко-
лен, халатике, с мокрым полотенцем на голове. Вот она, взрослая такая,
поочередно задирая ноги, натягивает капрон. И вдруг вскакивает и, высу-
нув язык, вся вдруг распахивается перед нами!.. Мамочка ты моя родная!
Да как же она их носит-то?! А соски-то, соски - глянь! - как две русте-
мовых тюбетейки!..
Я вспомнил этот срам, неполовозрелые наши, с групповым рукоблудием,
мерзопакости, я вспомнил все это и, запоздало устыдившись, прошептал:
- Ну и сволочь же я!
- А то нет! - шумно дыша, согласилась Ираида Прокофьевна. - Все вы,
здешние мужики, сволочи! Вона до чего бедную девушку довели!
И она, как тогда, в детстве, распахнула импортный, на голое тело,
