ту папы дома!
П р и з р а к З. (делая вид, что не слышит). О, если бы - назад и
против хода...
Щелкает дверца. Это призрак призрачной своей рукой открывает холо-
дильник. Он вынимает из него уже знакомую читателю трехлитровую банку и,
сняв крышку, жадно припадает к содержимому.
П р и з р а к З. Уп.. уп... уп... уп...
Я (сглатывая). Пьет!..
И д е я (во весь голос). А еще в шляпе, а еще интеллигент называется!
Тьфу, мерзость какая!..
По мере того, как жидкость в банке убавлялась, дух Ричарда Ивановича
все более явственно терял свою призрачность, он как бы проявлялся, обре-
тал материальность. Напившись, Ричард Иванович поставил банку на место.
Раздался звук сытенькой отрыжки.
- Пардон, - кротко сказал Зоркий, аккуратно закрывая холодильник.
Моя Идея Марксэновна с трудом удержалась от выстрела.
- И потрудитесь как следует захлопнуть за собой дверь! - дрожа от
гнева, крикнула она.
Ричард Иванович опять сделал вид, что не слышит. Шаги его - удаляющи-
еся, исполненные достоинства - звучали еще какое-то непродолжительное
время, затем, уже у самых дверей, покойничек споткнулся о тазик и совсем
уж неинтеллигентно выразился. Брякнул надетый в сердцах на велосипедную
педаль предмет нашей санитарии и гигиены, бабахнула входная дверь...
Мы устало откинулись на подушки.
Меня разбудил ее голос. Нет, я не оговорился - именно разбудил. К
этому времени я уже вполне овладел строго засекреченной техникой спанья
с открытыми глазами, каковой, кстати сказать, виртуозно владел все тот
же К. Комиссаров, половину жизни своей проспавший в президиумах торжест-
венных заседаний.
Итак, среди ночи меня разбудил ее приглушенный голос. Идея Марксэнов-
на стояла в коридоре с телефонной трубкой в руке. Она прикрывалась ла-
дошкой, но отдельные слова все-таки доносились до моего слуха. На всякий
случай, я заткнул уши пальцами и - о ужас! - вдруг услышал их разговор.
Каждый вздох, каждое словечко...
- Ну зачем, зачем?! - сказала она. - Ах, если б ты знал, если б знал
- как не вовремя, не кстати!.. А тут еще этот твой бесстыжий Ричард Ива-
нович...
- Опять приходил? - голос незнакомый, странный какой-то: ни мужской,
ни женский, как бы и не человеческий вовсе. - Спать нужно меньше, Идея
Марксэновна. Они, Ричарды Ивановичи, являются только во сне.
Она всхлипнула:
- А Афедронов через час звонит...
- Ха-ха-ха! - смех совершенно неестественный, напрочь лишенный эмо-
ций. - До сих пор не успокоились. О темпора, о море...
- Это для тебя - умора, а я просто с ума схожу!.. Ведь все равно пой-
мают!.. Может, пошел бы, сдался?..
- Плюнь, батюшка, поцелуй ручку злодею..?! - Пушкина читал, с уваже-
нием отмечаю я, Тюхин. - Так, что-ли, по-твоему? - И снова смешок, скри-
пучий, мохнатый какой-то. - А ну, как не поймают?! Ты с ним говорила?
- Нет еще.
- Почему?
- Боюсь!
- Не надо бояться покойни...
- Все равно - боюсь! - перебивает моя отчаянная. - О, если б ты знал,
каково это - спать со жмуриком!
По спине моей бегут тарантулы ужаса: это что... это они... обо мне?!
- Все мы в каком-то смысле - жмурики, - философски замечает ее зага-
дочный папа. - И все-таки, моя дорогая, - надо! Другого выхода, уверяю
тебя, нет. Все варианты просчитаны.
От волнения у меня перехватывает горло. Я склатываю комок, да так
громко, что Идея Марксэновна вздрагивает.
- Кажется, нас подслушивают, - говорит он. - Ну что - решилась?.. Ну
- быстро, быстро! Придешь?
Она стонет:
- Что ты со мной делаешь, о-о, что ты делаешь!..
- Последний раз спрашиваю: придешь или нет?
- Уходи, умоляю! Они уже засекли твой номер...
- Значит, договорились?
- Да, да, да! - Она хлопает трубкой и бессильно оседает на пол. Хоти-
те верьте, хотите нет, но это, кажется, обморок!..
Глава десятая Марксэн почти не виден
Идея Марксэновна ходила по кухне, заламывая руки. Такой потерянной,
по-девичьи беззащитной я еще не видел ее.
- Что вы делаете со мной, что делаете?! - в отчаянии вопрошала моя
сожительница - сугубо духовная, подчеркиваю! - Ты понимаешь, Тюхин, в
чем ужас: ведь я же до сих пор по-своему люблю его!.. Ах, да причем
здесь твой Шизый?! Ну мой, какая разница... Папу, папу люблю, Тюхин! И
вся трагедия в том, что во мне происходит смертельная схватка между мои-
ми дочерними чувствами и чувством гражданского долга. С одной стороны, я
обязана, понимаешь, Тюхин: о-бя-за-на сообщить о нашем свидании товарищу
Бесфамильному, с другой...
- Ну так и не сообщай, елки зеленые.
- Ты думаешь? - оживилась она. - Ах, Тюхин, ты даже представить себе
не можешь, какой он - мой папа! Умница, душка, мягенький такой! А
сколько теплоты, обаяния! И знаешь, Жмурик, он ведь очень-очень старый.
Ты даже представить себе не можешь - какой старый! Веришь ли - он был
свидетелем и очевидцем трех полетов на Марс и двух мировых революций!..
Ах, Тюхин, чего он только не навидался на своем тутошнем веку. Мой бед-
ный несчастный лохматик!.. О-о!..
О это "о"!.. Она ведь от меня, от Эмского, переняла это восклицание.
Специфично-поэтическое. Милая, наивная!.. О, если б ты только знала, ес-
ли б только представить себе могла!..
Строчки плывут в окаянных глазах моих, буквы двоятся...
- Ну да, ну да, - с присущей Тюхину способностью опошлить все на све-
те, шепчу я, - он же - свидетель, а свидетелей было принято убирать во
все времена, не так ли, дорогая?
Она вздыхает:
- Ну а как же еще иначе, неисправимый ты мой! - две суровые складочки
- знак равенства между мыслью и словом - возникли на ее чистом, как у
подлинного революционера, лбу. - Время, Тюхин, такое: бескомпромиссное,
не признающее сантиментов время. И для одних, в данном случае для нас,
Тюхин, - оно время жить, ну а все остальные, прочие - это не более чем
Померанцы... Нет, чувствую, тебе это не понять. Вы ведь все - которые
оттуда, сверху - существа безнадежно ущербные. - Я настораживаюсь. - В
вас уже напрочь отсутствует самое стержневое, Тюхин: классовый инстинкт.
Вы, Финкельштейны, ни во что не верите: ни в настоящее, ни даже в Прош-
лое! Вы - циники, вы бессердечные циники, Тюхин!..
- Мы не циники, - мягко возразил я, улыбнувшись ей бледной, как у по-
койника улыбочкой, - мы не циники, драгоценная моя, мы - лирики по рупь
сорок за строчку, с вычетом подоходного и за бездетность...
И тут она как-то особенно пристально посмотрела на меня, суровая и в
то же время нежная, как сама Эпоха; она посмотрела мне прямо в глаза и
тихо сказала:
- Ах, Тюхин, возлюбленный товарищ ты мой, только ее - только этой
твоей лирики нам сейчас и не хватало. Как там у Эмского: "Покоя нет, по-
ка покойник снится!.." - вот так она и сказала, вовеки незабвенная моя.
И ведь что характерно - покоя нам в тот памятный августовский вечерок и
впрямь не было!..
Сначала позвонил Кузявкин. Вежливо поздоровавшись со мной по име-
ни-отчеству, он справился, не ломит ли у меня к непогоде перешибленная
Афедроновым нога. Ах, значит, не ломит, - деланно обрадовался он, - тог-
да это - к нечаянной радости. Ждите...
Как стемнело, в окно постучал промокший под дождем Шипачев. Озираясь
и шмыгая носом, он попросил этого самого... ну, сами знаете чего,
только, упаси Бог, не из холодильничка, а прямо, товарищ Тюхин, из-под
крана. Залудив кружку, он вдруг заговорил стихами:
- Любовью, гражданин Хасбулатов, дорожить умейте! - сказал он, и пог-
розив мне скрюченным от постоянного нажимания на курок пальцем, загремел
вместе с мусорным бачком, на котором стоял.
Но самое поразительное произошло уже после отбоя.
Вам, должно быть, небезынтересно будет узнать, что этот самый отбой
объявлял Городу по радио все тот же прапорщик Мандула. Весь день в реп-
родукторе стучал метроном, а без одной минуты двенадцать - в 00.01 по
местному, в эфире раздавался его голос: "Р-регион, атбой!". Так вот, не
успела отзвучать долгожданная команда, как входная дверь со страшным
треском распахнулась и на пороге возникла Даздраперма П., как всегда - в
мокрой плащпалатке, но на этот раз еще и с огромным мешком на плече.
- Ие-ех! - крякнула она, сбрасывая двухсоткилограммовую тяжесть мне
на ногу. - Это тебе, Тюхинштейн, от товарища майора Бесфамильного.
Жрать-то, поди, хочешь?
Брюхо мое одобрительно буркнуло.
- То-то! Тут тебе эта, как ее... Ну, от которой пучит... Ну, в мунди-
рах которая...
- Картошка?!
- Во-во, она самая. Жри от пуза, вражеский лазутчик! И шоб, когда
опять ламбадировать будем, шоб никаких таких "чэпэ" больше не было!
- А ты?.. с нами, - не веря своему счастью, пролепетал вечно голодный
Тюхин.
- Как же - разбежалась и нога в говне! - деликатно отказалась Даздра-
перма. Мало того, она достала откуда-то из-под юбки три буханки родимой
нашей солдатской черняшечки, а когда я принял их в обе руки, воспользо-
валась моментом и дернула меня за... ну, в общем, за эти самые. И взго-
готнула и, откозыряв, удалилась, хабалка пригородная!..
Ах, если б я и впрямь обладал волшебным даром болгарской бабушки Ван-
ги, тем жутковатым талантом ясновиденья, который ненадолго заподозрил во
мне слепец-провиденциалист Ричард Иванович! О, если бы!.. Ведь это имен-
но она - эта вот эстонская, трофейная, да плюс наш, пропади он пропадом,
- ржаной - переквашенный, плохопропеченный... О, Господи, Господи!..
А тот звонок, которого мы ждали, раздался минут на десять позже ус-
ловленного срока.
- А вот это - он! - побледнела Идея Марксэновна.
Я, как и было договорено, метнулся к телефонному аппарату.
- Да, слушаю вас!
- Ку-ку... ку-ку... ку-ку, - трижды прокуковала кукушечка, не моя, не
деревянная. И все. И пошли гудки отбоя, которые тут же прервались и пос-
лышался встревоженный голос Дежурного по Кухне:
- Шо?! Хто звонил?..
Я не стал лукавить:
- Кукушка, - честно сказал я.
- Карэло-хвынская, со снайпэрской гвынтовкой?
Я повесил трубку. Итак, Марксэн Трансмарсович Вовкин-Морковкин, та-
инственный свидетель и очевидец и мой, в некотором смысле, тесть дал
знать, что будет ждать нас в три часа ночи в Таврическом саду у пруда.
- Ну что - пойдешь? - испытующе глядя на меня, спросила Идея Марксэ-
новна.
- А то нет, елки зеленые! - с каким-то совершенно неестественным для
покойника одушевлением ответил я.
Любите ли вы Невский проспект? Лично я терпеть не могу. Особенно
днем, в часы пик, да к тому же в эту нашу с вами смутную, межеумоч-
но-промежуточную, перед посадкой пришельцев из Светлого Будущего пору,
когда и в троллейбус-то сесть нет никакой человеческой возможности. Ти-
хая, почти провинциальная (чуть не обмолвился - провиденциальная!)
Тверская всегда была ближе и роднее моему сердцу, хотя бы потому, что я
бегал по ней, задрав штанцы, с железным обручем от пивной бочки на про-
волочном крючке. Бегал от тубдиспансера (на этом месте сейчас бывший
ДПП) и аж до решетки сада - самого Таврического на свете... "Под ноги,
под ноги гляди! Убьешься!.."
Бог ты мой, какие дивные, какие сентиментальные воспоминания обурева-
ли меня, Тюхина, в ту памятную ночь! И хотя от нашего с Идусиком дома до
сада, который здесь, в стране Четвертой Пуговицы, опутался колючей про-
волокой и - весь в часовых - стал резиденцией прапорщика Мандулы, Вер-
ховного Главнокомандующего Северо-Западного Укрепрегиона (ВГСЗУ), хотя
идти от нас было всего ничего - ну минут десять прогулочным шагом - я,
Тюхин, уже за час до назначенного срока не находил себе места: ходил по
кухне, как по камере, заложив руки за спину, садился, вставал, загляды-
вал к Шизой: "Идусик, не опоздаем?"...
Идея Марксэновна, чистившая маузер, упорно отмалчивалась.
- Но там же охрана, сигнализация... Ты что, ты будешь снимать часово-
го?.. А глушитель?! У тебя есть глушитель?..
Моя хорошая только презрительно кривила губки.
