ки... Дожди... Помню, как у этого рыжего, забыл фамилию, вышибло послед-
ний ахнарик. Он нагнулся к моей зажигалочке прикурить, а она, пуля, -
бац! - и ни головы, ни курева, потому как пуля оказалась какая-то осо-
бенная, чуть ли не с атомным зарядом. Вот тут меня и повредило. Потом
был госпиталь, побег... Хорошо помню: смурное чухонское утро, проселоч-
ная дорога в соснячке, полуторка с нашими номерами. Шофер попался бое-
вой, забинтованный с ног до головы, даже глаз не видно. Я его, падлу,
сразу же узнал. По запаху!
- Поди, крепко запаздываю, товарищ генерал-адьютант? - спросил я.
- Полковник, Тюхин, полковник! - поправил меня дорогой товарищ Афед-
ронов. А на мой дурацкий вопрос отвечать и вовсе не стал, просто наддал
газу.
И так, молча, мы ехали до самого Питера, а потом и по нему, такому,
Господи, разбабаханному, такому не такому, что просто слов нет!..
- Эх! - глухо сказал сквозь бинты товарищ полковник. - Эх, Тюхин, да
что же они, гады, с тобой наделали. Аж плачешь, как баба! Ну ничего, ни-
чего - мы тебя еще подрегулируем!.. - и он, сволочь, хохотнул и так ша-
рахнул меня, Тюхина, по спине, что я вышиб башкой лобовое стекло.
От сотрясения снова пошли мои несусветные "роллексы". Я глянул на них
и сказал:
- Неужто все-таки опаздываем?!
И тогда товарищ Афедронов дал мне дружеский совет:
- А ты поднажми, ты бегом, бегом, власовец ты этакий! - И вытолкнул
меня из кабины на повороте, все у того же, на углу Некрасова и Греческо-
го, скверика.
Я упал, вскочил... И побежал, побежал вприхромочку - худющий такой, в
розовых очечках без стекол - вылетели, когда жахнуло, - в такой полоса-
той, концлагерной такой - меня ведь и не переодевали, только шапочку для
ансамбля выдали - в такой неизбывной моей пижаме...
Вдогонку кричали "стой!"", грозили военным трибуналом, стреляли даже,
но мне, предателю Родины, все уже было нипочем. Легкими, пружинящими
скачками я несся вперед, навстречу новым своим злоключениям...
Глава тринадцатая В августе сорок шестого
По Суворовскому я бежал уже с факелом в руках. Передала мне его как
эстафетную палочку вездесущая Перепетуя.
- Бежи, дорогой, - задыхаясь, сказала она. - Теперича только на тебе,
неизбежного, и надежа!..
Хлопнул выстрел. Я что есть сил побежал, а все, стоявшие по обе сто-
роны, - по правую и по левую - в едином порыве замахали руками, флажка-
ми, флагами, флажищами, флажолетами, флаконами, белыми букетиками флер-
доранжа, каковые были ни чем иным, как цветами померанцевого дерева. В
воздух полетели чепчики!
И вот что удивительно - все они, стоявшие повдоль, ну практически -
все, как один - были в точно таких же очках и пижамах, как я. И в чепчи-
ках. В круглых таких, из полосатого пижамного материала. Как у меня. А
на пижамах у них, у всех были нашиты нашивочки: квадратики, ромбики,
треугольнички, звезды - в том числе и пятиконечные, как моя.
Вот и лозунги - тоже были на любой вкус. Приведу лишь некоторые из
них, зафиксированные моим хорошо натренированным в армии - грудь четвер-
того человека! - периферийным зрением:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАША РОДНАЯ И РУКОВОДЯЩАЯ
ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ!
И. В. ЛЕВИНУ (СТАЛИНУ) - СЛАВА, СЛАВА, СЛАВА!
ДЕМОКРАТА БОЛЬШОГО - НА КУРОРТ, В ЛЕВАШОВО!
УДАРНЫМ ТРУДОМ ОТОМСТИМ
ЗА КОНДРАТИЯ КОМИССАРОВА!
СЛЕПОТА В НАШЕЙ СТРАНЕ -
ДЕЛО ЧЕСТИ, ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА!
А ТЫ ВСТУПИЛ В РОЗОВУЮ ГВАРДИЮ?
ПОД ЗНАМЕНЕМ ТОВАРИЩА ЛЕВИНА (СТАЛИНА),
ПОД ВОДИТЕЛЬСТВОМ МАНДУЛЫ -
НАЗАД К ПОБЕДЕ ВОЕННОГО ГУМАНИЗМА!
Одним словом - я бежал. Самозабвенно, без оглядки, как из котла под
Кингисеппом. А ведь оглянуться-то как раз и не мешало бы! Оглянувшись,
я, Тюхин, увидел бы, как следом за мной по трамвайным путям едет синяя
послевоенная поливалка, едет - и поливает, поливает, поливает... То ли
дезинфекцией, то ли нехорошими, но зато простыми и доходчивыми, словеса-
ми через посредство закрепленного на крыше кузова громкоговорителя, то
ли и вовсе - гипосульфитом натрия, то бишь все тем же, Померанец его за-
бери, фиксажем!..
Впрочем, в этот момент мне было не до "поливалок". В пяти метрах впе-
реди катил открытый "лендровер" с телевизионщиками. Я старался не уда-
рить лицом в грязь - улыбался во весь рот - благо было чем! - то и дело
поправлял шапочку, съезжавшую с моей стриженной под "ноль" головы, шу-
тил, цитировал на бегу Нину Андрееву и Е. Булкина.
Площадь Пролетарской Диктатуры встретила меня овациями. Из толпы,
выкрикивая строки раннего Эмского, выскочили два не в меру восторженных
дусика. Я расписался на своей, изданной, кажется, на Соломоновых остро-
вах, "Химериаде", а этих дефективных, тут же и буквально под руки, увели
в стоявший неподалеку хлебный фургон.
- Браво-браво-браво! - с трудом протискиваясь, вскричал дорогой това-
рищ ма... прошу прощения - капитан. - Хоро-ош! Загорел, поправился, -
светясь, констатировал он. - А мы тут без вас, сокол вы наш жириновский,
хватили, признаться, мурцовочки! Вот видите - даже курить, по вашей ми-
лости, начал! - и товарищ Бесфамильный действительно сунул в зубы папи-
росочку "беломорканал". - Огонечку, Тюхин, часом, у вас не найдется?
Ну, само собой, я беспрекословно сунул было руку в карман - за позо-
лоченной зажигалочкой, но, слава Генеральному Штабу, вовремя спохватился
и, улыбнувшись улыбочкой контуженного идиота, в очередной раз огорчил
дорогого товарища кипитана.
- Огонечку, говорите? Плиз! - сказал я, услужливо ткнув в его нена-
вистную харю пылающий факел.
Всплеснув руками, как Плисецкая, товарищ капитан Бесфамильный понача-
лу резвехонько отпрянул, но тоже, видимо, спохватившись, и тоже, вроде
бы, вовремя - утерся, крякнул и, часто моргая глазами, принялся неумело
прикуривать. Зашуршали горящие волосы, запахло паленым.
Когда он оторвался наконец от огня, я даже ойкнул. Мурло у дорогого
товарища капитана было зверски красное, козырек фуражки оплавился, брови
напрочь отсутствовали. Мой бывший следователь как-то очень уж отчаянно
затянулся и чужим голосом произнес:
- Эх, хороша ты, вирджинская махорочка!
Факел у меня отобрали.
- Ну, спасибочки вам, Тюхин, - вытирая слезы, поблагодарил меня безб-
ровый чекист, - от лица службы сердечное вам гран-мерси за ваш героизм,
за кровавые раны, за проявленное в плену мужество, - и всхлипнув, он
крепко, по-мужски, прижал меня к своей суконной, пахнущей афедроновским
формалинчиком, груди. Рыдания сотрясли его хорошо тренированное тело.
Рыдая, он принялся дружески похлопывать меня. По спине, по животу, еще
ниже. Обхлопав карманы моей пижамы, находчивый товарищ бывший мой следо-
ватель как-то разом успокоился, повеселел и даже, елки зеленые, загово-
рил стихами.
- Теперь ты наш! - с чувством сказал он. - Прости, родная хата, прос-
ти семья! С военной семьей сольешься ты родством меньшого брата, и свет-
лый путь лежит перед тобой.
Стихи неведомого автора до такой степени тронули меня, что я едва
смог вымолвить:
- Это чье это?
- Ага, и вас, Тюхин, проняло! - ухмыльнулся пострадавший. И еще разо-
чек хлопнув меня по карману, в котором лежали такие с виду обыкновенные
спички, Бесфамильный выдал:
Умер бедняга! В больнице военной Долго родимый лежал. Эту солдатскую
жизнь постепенно Тяжкий недуг доконал!
В отличие от бедняги-солдата, эти строки догонали меня моментально.
Именно их, два раза в месяц с гонорара напиваясь, обожал декламировать
поэт-пародист и парторг Кондратий Комиссаров. После декламации произве-
дений великого князя Константина Константиновича опальный коммунист
обычно заявлял на все писательское кафе, что не пьют одни корифеи, иудеи
и прохиндеи, ронял голову в салат и уже оттуда, из салата, стонал свое
коронное: "Фашисты! Россию продали!..". Итак, из уст товарища капитана
прозвучала почитай что классика. А потому, когда и громила Афедронов,
уже разбинтованный, уже при полном параде, когда и этот перешибатель ко-
нечностей заговорил стихами владельца некоего письменного стола, я ни-
чуть не удивился.
- Спи же, товарищ ты наш, одиноко! - взвыл он, загибая мне салазки. -
Спи же, покойся себе! В этой могилке сырой и глубокой Вечная память те-
бе!..
Долго я не мог распрямиться, а когда распрямился-таки - замер, как
покосившийся флагшток на плацу.
- Каково?! - подмигнул мне веселый костолом. - Это тебе, Финкельтю-
хин, не твоя "Похериада!" Четко, ясно, по-нашему, по-строевому.
- Автора! Назовите фамилию автора! Умоляю! - прошептал я.
Бесфамильный и А. Ф. Дронов многозначительно переглянулись и разговор
странным образом свихнул в другую сторону.
- Вот вы, Тюхин, и до сих пор, поди, думаете, что розовые очки - это
так, для обмана зрения? - с мягкой укоризной в голосе сказал товарищ ка-
питан. - Эх вы, Фома неверующий! Ну-ка признайтесь честно - а ведь в оч-
ках-то вся рубаха розова не только у папули, который на полу!.. Почитай
у каждого, а?..
- Честно? - не в силах оторвать взора от того места, где прежде были
его брови, спросил я.
- Как бывший партиец бывшему следователю!
- Если честно - то да! И знаете, друзья мои, стоит мне только надеть
их, и тотчас же в памяти всплывают гениальные слова одного гениального
Вождя и Генералиссимуса: "Жить стало лучше, жить стало веселее!".
- Как-как? - хором воскликнули мои крестные отцы-командиры?
- Как вы, Тюхин, сказали? - отбрыкнувшись ногой от дуболома Афедроно-
ва, переспросил насторожившийся товарищ капитан. - Живенько, живенько,
Тюхин! А вы, Афедронов, фиксируйте, не ждите моих напоминаний!.. Так
чьи, вы говорите, эти слова?
И тут, посреди площади Пролетарской Диктатуры, у нас произошел
джентльменский обмен сугубо ценной информацией. Товарищ капитан Бесфа-
мильный конфиденциально сообщил мне, что столь потрясшие меня стихи со-
чинил не какой-нибудь говнюк без четвертой пуговицы, а самый что ни на
есть великий (князь!) и в то же время самый засекреченный поэт на свете
- К. К., он же - Полковник, он же - Кондратий Комиссаров, он же - просто
Кака, это когда перебирал лишку.
- Так что, понимать надо! - прошептал мне в самое ухо товарищ Бесфа-
мильный.
- Понимаю, - сказал я. - Очень даже понимаю. Так вот почему... - ска-
зал я и, спохватившись, больно прикусил себе язык, впрочем, как тотчас
же выяснилось - совершенно напрасно. Обоих экс-мучителей как ветром сду-
ло.
- Равняйсь! Сми-ирна!.. - гаркнули громкоговорители. Толпа охнула,
шатнулась сначала в одну, потом в другую сторону. Замелькали "демократи-
заторы". Захлопали нестрашные пукалки пистолетов. Дышать и шевелиться
стало совсем невмоготу, но центр площади освободился.
- Везут! Везут! - заволновались в стороне Суворовского.
Тело товарища А. А. Жданова прибыло на скромном ЗИСочке с открытыми
бортами. В своем знаменитом полувоенном кителе он лежал почти как живой.
Казалось, еще мгновение - и дрогнут его ресницы, распахнутся провидчес-
кие глаза, Андрей Андреевич привстанет с одра, простирая руку, и ска-
жет... Но увы, увы! - раздавленная вишенка посреди лба дорогого Соратни-
ка и Члена не оставляла никаких сомнений, не говоря уж о надеждах! Мало
того - с удивлением обнаружил я некоторые несоответствия. Как то: у это-
го товарища Жданова, в отличие от канонического, не было усиков. Зато
была плешь, а если уж называть вещи своими именами - чуть ли не хрущевс-
кая лысина! Да и вообще - облик лежавшего не внушал особого доверия. Че-
го, к примеру, стоила одна эта воровская татуировочка на веках! "Поми-
луйте, да он ли это?!" - усомнился я про себя.
- И тем не менее, - раздался знакомый шепоток над моим левым ухом, -
тем не менее, Тюхин, это именно он. Вождь, Сподвижник, Автор знаменито-
го, поистине эпохального... м-ме... доклада. Но как вы только что изво-
лили заметить, друг мой: увы, увы! Произошла накладочка, досадный, так
