не будем, Тюхин, тем более - навеки. Даст Бог - свидимся. А сейчас, ког-
да я досчитаю до трех - закройте, на всякий случай, глаза. Для вас лично
то, что произойдет, опасности не представляет, и все-таки, Тюхин, на
всякий, как говорится, пожарный... Ага! - Марксэн Трансмарсович отщелк-
нул докуренный до фильтра чинарик. Прямо под ноги шедшему к сарайчику с
пистолетом в руке Афедронову. - Вот теперь, Виктуар, - все. Финита ля
комедиа. Мужайтесь!..
Приблизившись, Афедронов передернул затвор "тетешника" и, не сказав
ни слова, даже не "эхнув", навскидку всадил пулю прямо в крестик на лбу
Бесфамильного. Смертельно раненный товарищ капитан вздрогнул. Его рыжие,
опаленные моим факелом ресницы взметнулись и разверзлись, открыв вместо
глаз два отверстия, одно из которых было замочной скважиной, а другое -
дырочкой от выпавшего сучка.
- Передайте Даздраперме Венедиктовне, - умирая, прошептал он, - что
это я доложил про нее...
- Передам, передам, - поморщился палач Афедронов. И резко повернув-
шись ко мне этот кровавый мерзавец вдруг заорал: - А ты, ты-то чего
здесь делаешь?! Кто фиксировать за тебя будет, - Пушкин, что ли?!
Я помертвел.
- Да что же это вы такое говорите, товарищ младший подполковник?
- Капитан, Тюхин, теперь уже - капитан, - самодовольно ухмыльнулся
он, после чего я резвехонько подскочил и замер по стойке "смирно".
И опять что-то жалобно запищало, заскоркало. Наивный трансмигрант Па-
па Марксэн снова прослезился. Капельки крови покатились из его огромных,
медленно закрывающихся глаз.
- Мене... текел... - прошептал он.
- Э!.. Але!.. Ты чего это?! - встрепенулся почуявший недоброе гад
Афедронов. - Минуточку, минуточку!.. Слышь, как тебя - стой, кому гово-
рят! Стой, бля, стрелять буду! Эй, кто-нибудь!.. Тюхин! Спички-и!.. Суй
ему спички в глаза, кому, бля, говорят!..
- У меня зажигалка, - устало вздохнул я. И в это время лемуриец, ре-
шившись, произнес:
- Адью-гудбай, Тюхин!..
Вовремя зажмуриться я так и не успел. Я видел, как его веки сомкну-
лись. И это было последнее, что я увидел, потому как свет Божий, взморг-
нув, погас...
Глава пятнадцатая В некотором роде, конец света. Покаяние
В живых остался только я, В. Тюхин-Эмский. Чадя, лениво догорали раз-
метанные чудовищным взрывом деревянные декорации моего детства. Я сидел
на краю огромной, пахнущей формалинчиком воронки, а вокруг - вразброс -
валялись героические ошметки габардина, обрывки обгорелых документов,
доносов, останки, пуговицы, ордена...
От капитана Афедронова уцелела одна рука, похоже, та самая беспощад-
ная правая, которую он успел все же вскинуть напоследок, издав свое зна-
менитое "йе-е...". На ударную концовку, то бишь на букву "х", самую,
кстати сказать, любимую им букву русского алфавита, времени этому мок-
рушнику уже не хватило.
Итак, странствующий во времени гость из Лемурии по имени Марксэн -
никакой, разумеется, не Трансмарсович и тем более - не Вовкин-Морковкин:
обе этих обидных кликухи измыслил, как я узнал впоследствии, садист-ин-
теллектуал Кузявкин - лемурианец Марксэн отбыл в иные, будем надеяться,
более жизнерадостные миры. Та ужасная, по разрушительности сравнимая
разве что с аннигиляцией, вспышка, которая сопровождала сам акт
ноль-транспортировки, по природе своей была, видимо, сродни моим опти-
ческим "эффектам" времен ранней незафиксированности. Божество устало
смежило вечные очи свои и мир вокруг погас для всех, кто его исповедова-
ли или хотя бы окружали в то роковое мгновение. Высокопарно? Слишком
красиво? Ну что ж - может быть. Но уже тогда, на краю апокалиптической
воронки я с замирающим сердцем осознал, что Судьба нежданно подарила мне
нечто большее, чем очередное злоключение. Судя по всему, Она тихо вздох-
нув, дала мне еще один шанс, боюсь, последний: "Это не просто Свидетель
и Очевидец, - там, у воронки, шепнула Она мне в глухое от контузии ухо,
- это Провозвестник, слышишь, Витюша?". И я, сглотнув комок, выдохнул:
"Кажется, слышу!"
А вот шаги приближающейся Даздрапермы Венедиктовны я, к сожалению, не
расслышал. Когда, взволнованно шепча: "Господи, да как же я раньше-то не
понял этого?! О, да - вот именно что - Божество! Ликуй, Исайя!.." - ког-
да, горячечно бормоча эти слова, я слишком поспешно вскочил на ноги и...
пошатнулся, и в глазах моих, как тогда, в пятидесятых, мир малокровно
помутился, поплыл, поехал и даже полетел, когда меня мягко приподняло
над землей и понесло, покачивая, я не сразу сообразил, что же это за си-
ла влечет меня, и лишь после того, как в поле зрения оказались ее по-му-
жицки здоровенные, чуть ли не сорок пятого размера, перепачканные гли-
ной, прохаря, лишь после этого я тускло сообразил, что это опять она...
Синяя "поливалка" с распахнутой задней дверцей стояла у паперти собо-
ра. Даздраперма П., как всегда мокрая, шуршащая плащпалаткой, несла меня
к ней на руках. Бережно, как ребенка.
С неба шел снег, из чего следовало заключить, что произошел еще один
провал во времени. "Что же касается аспекта божественности, то произо-
шедшее со всей очевидностью свидетельствовало, - покачиваясь, трудно со-
ображал я, - что Идея Марксэновна Шизая, фиктивная, так сказать, моя
супруга и почти девственница (если не считать майора Шизого), что она,
моя хорошая, являлась как бы дочерью этого, на моих глазах вознесшегося
в небо Божества!.. Ерго, - слабея от ужаса в бесстыжих и сильных руках
Даздрапермы, лихорадочно смекал я, - ерго, то есть - следовательно: то
Дитя, которое, по всей видимости, уже появилось на свет в мое от-
сутствие, тоже было - о, Господи, прости меня грешного! - чудесным ре-
зультатом непорочного зачатия, ибо еще и еще раз могу поклясться - секса
между нами и в помине не было..."
Я вздрогнул, вспомнив некую несусветную подробность наших с ней ин-
тимных, с позволения сказать, отношений, я вздернулся, затрепетал и
Даздраперма Венедиктовна, склонившись на ходу, влепила мне в щеку смач-
ный, как оплеуха, поцелуй и, обдав перегаром, гоготнула:
- Айн момент, Тюхин! У меня самой все аж пересмягло!..
Я оцепенел.
Но если не я, Тюхин, то кто же, кто в таком случае отец?.. Бесфа-
мильный? Кузявкин? Афедронов?.. Или... о нет, язык не поворачивается!..
О нет, нет!.. О - неужели?! Господи!.. О-о!..
Потайные синие дверцы с лязгом захлопываются. Снедаемая нетерпением,
она бросает меня на обитую дерматином казенную кушетку и, обдавая дождем
брызг, встряхивается, как славянская сторожевая моего соседа Гумнюкова.
Я слизывая попавшую на губу капельку:
- Это что? Это спирт?.. Этиловый или метиловый? - испуганно шепчу я.
- Отс-ставить разговорчики!..
Шуршит плащпалатка, брякает амуниция. Мамочка моя милая, да она же...
раздевается!
- Минуточку, минуточку!.. Даздраперма Венедиктовна, но я же это... В
том смысле, что Идея же Марксэновна... Ой, что это вы делаете?!
- Ты... ты почему еще в штанах?! - дыша страстью, шипит она. - А ну -
сорок пять секунд отбой!..
Надо ли говорить, что я по-армейски беспрекословно подчиняюсь! Летят
на пол куртельник, камилавочка... Со штанами заминка. Веревочка, которой
я, страшно исхудав, стал подпоясываться в концлагере, героически срезан-
ная мною с флагштока на плацу, вражеская бечевочка, как на грех не раз-
вязывается.
- А ч-черт!
Сверкнув зубами, она хищно нагибается. В поясе отпускает.
- Ну где, где он там у тебя?..
- Ой... в смысле - о-о!.. А нравственность?! Как же быть с нормами
нравственности, Даздраперма Вене...
- Р-равняйсь! - подминает она. - Сми-рна!.. И чтоб - как штык!.. Что-
бы - стойко, несгибаемо!.. Слы-ыши-иишь?! И чтоб - не рыпаться! А то тут
один... рыпнулся... ф-фу!.. так я его вот этими вот... вот!.. вот это я
понимаю!.. вот этими... ру... ка... ми!.. я сама... сама! Я сама, Тю-
хин!.. У-ууу!.. Ф-фу!.. Отстань, дай отдышаться... А ну кончай! Кончай,
кому говорят!.. Ты что, сдурел, что ли?! А ведь я ему, гаду, тоже гово-
рила: кончай, Георгий, играться с огнем, измены не потерплю!.. Ой!.. Ой,
Тюхин, не балуй, у меня там запалы ввинчены... Жорка, - сказала я, - за-
душу, если чего, вот этими вот руками!.. Ух!..
- Неу... - зеваю я, - неужто изменил?.. Это кому, это тебе-то?!
- Кабы мне, Тюхин! Кабы только мне! Ну дала бы разок-другой в глаз
для отстрастки и помирились бы по-свойски, по-супружески...
- По-супружески?.. Ты это про кого, Даздрапунчик?!
- Про Мандулу, про Жорку, а то про кого же?!
- Про Ма... О!.. О, Господи! - я падаю на пол.
- Вот и я, Тюхин, чуть в обморок не брякнулась! Он ведь что, он ведь,
вражина, Родине изменил!
- Ро... Господи, Господи!..
- Да ты не бзди, Тюхин, - приговор окончательный, обжалованию не под-
лежит.
- Убила?
Даздраперма гоготнула:
- И в землю закопала! А тебя, дристуна, и убивать не буду - сам ког-
да-нибудь подорвешься: у меня там противотанковая... Слы-ы-шишь?!
...обхвативши голову, постанывая, мучась угрызениями. Господи, Госпо-
ди!.. Где я?.. Что это за спиртягу она мне подсунула?.. И почему так
темно?.. О-оо!..
Я щелкая позолоченной, с гравировочкой: "Д.В.П. от Г.М." - зажигалоч-
кой. Лестница, дверной звонок с красной пупочкой, медная табличка. Рядом
с дверью, на коврике, свернувшись клубочком, спит верный Шипачев. Я пе-
ревожу дух...
Ну что, Тюхин, гад, сволочь, подонок ты этакий, - звонить?
Сердце колотится, как дурак в сундуке.
Ну?..
Я нажимаю на кнопку.
Я припадаю здоровым ухом к дверной щели, стараясь расслышать торопли-
вую побежечку, родной топоточек. Господи, как я мечтал об этой минуте
там, на жестких нарах концлагеря. Сейчас дверь приоткроется, встрепенут-
ся серые (в меня, в Тюхина!) глазенки и он (она?) радостно закричит в
тьму коммунального коридора: "Мама, мама! Наш папка в фронта вернул-
ся!..", и обнимет за левое колено, шалунишка...
О-о!..
И вот шаги... Бренчит цепочка, клацает задвижечка... Уже на полусог-
нутых, уже готовый привычно сорваться на колени, я замираю... Дверь отк-
рывается - Господи, Господи. Господи!.. - и она, моя Идея Марксэновна,
вся зареванная, опухшая - нос картошечкой - поддерживая обеими руками
несусветный, как из книги рекордов Гиннеса животище, - пеняет мне, амо-
ральному чудовищу:
- Ну где, где тебя черти с утра носят?!
Ноги у меня дрожат, подкашиваются. Дыхание со свистом вырывается из
сожранных окопным туберкулезом легких.
- С утра, - хватаясь за косяк, шепчу я, и вскрикиваю, как безумный, и
падаю на беднягу Шипачева...
Примерещилась Ираида Ляхина. Голая, потрясающая стержнем, она проска-
кала мимо на запаленном Афедронове с криком: "Пролетарии всех стран, со-
единяйтесь!". Следом пошел снег. Кружась и перепархивая, с неба сыпались
серебристые, на лету превращавшиеся в пепел, доллары.
Я проснулся в холодном поту и, растолкав Идею Марксэновну, во всем
повинился перед ней.
- Все мы не без греха, - гладя мою седую голову, вздохнула она, и в
свою очередь созналась, что если уж и была утром на Литейном, то никак
не в женской консультации.
Так произошло покаяние.
Потом я рассказал ей про сон и спросил к чему бы это?
- Должно быть к Победе, - подумав, сказала моя хорошая. - К нашей,
Тюхин, Победе - всемирно- исторической, скорой и безоговорочной!
В коридоре упал тазик. Мы замерли, прислушиваясь...
В эту же ночь я, Тюхин, Виктор Григорьевич, одному мне известным спо-
собом преодолев участок государственной границы под кодовым наименовани-
ем "Дверь", обманом и лживыми посулами склонил свою тогдашнюю сожи-
тельницу Шизую, Идею Марксэновну, к дезертирству.
Глава шестнадцатая Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах
Когда попугай заорал: "Аве, Марусечка!" - она чуть не упала в обмо-
рок.
- Тюхин, - тяжело повиснув на мне, прошипела Идея Марксэновна, - от-
