куда он знает мое настоящее имя? Это кто - это апостол Петр?..
- Это Петруша, он - птица.
- Райская?..
Увы, моя хорошая вбила себе в голову, что умерла. Взволнованная, в
белой тунике, сшитой из двух простыней, она всплеснула руками, пытаясь
воспарить над неведомой действительностью. Задетая рукавом, китайская
ваза покачнулась - и бац! - упала на пол. И тут из сада в холл, скользя
когтями по паркету, влетел охламон Джонни. Обезумев от восторга, он ки-
нулся на Идею Марксэновну - с подвывом, с причмоками, слюнявя и писаясь.
Он вспрыгнул к ней на руки, как Папа Марксэн в Таврическом саду, и лиз-
нул ее в губы.
- Тюхин, - забыв обо всем на свете, вскричала моя нецелованная, - а
это, это еще кто? Со-ба-ка?! Она тоже говорящая?.. - И Личиночка сунула
ему палец в пасть. - Тю-юхин! Он даже не укусил меня!.. Это кто - это
ангел, Тюхин?..
Взмявкнув, соскочил с кресла рыжий завистник Парамон. Потершись об ее
ногу, он поднял голову и совершенно отчетливо произнес:
- Мама!
Идея Марксэновна Шизая, она же - Марусечка, чуть не задохнулась от
счастья.
- Ах вы Марксэнчики вы мои! Жмурик, а как тут насчет котлового до-
вольствия! Что значит - в каком смысле! - нам жрать хочется!
И я, Тюхин, эффектно распахнул перед ней битком набитый холодильник -
вуаля! - и вздох восхищения исторгся из нее:
- Тю-юхин, но этого же не может быть! О-о!.. И ты еще говоришь, что я
не в раю, Тюхин!..
В камине потрескивали сухие кизиловые сучья. Идея Марксеновна полуле-
жа, как римская патрицианка, ела бананы, задумчиво, как беременная Джо-
конда, улыбаясь чему-то. И был вечер. И китайские тени кривлялись на
обоях. И впервые за долгие-долгие годы передо мною на письменном столе
лежал лист девственно белой писчей бумаги. А когда я нажимал на кнопку
выключателя и лампа гасла, сквозь оконный тюль матово просвечивала не-
сусветно огромная и полная, как грудь Иродиады Профкомовны, лунища. И
хотелось жить. И, Господи, не знаю почему, но опять верилось, что не все
еще потеряно, даже для той страны, откуда проваливаются в небытие Ките-
жи, президенты и мы, Тюхины...
- Жмурик, расскажи мне сказочку.
- Про что?
- Ах, да про что хочешь, только не про войну.
- Не про войну?
И я подумал-подумал и рассказал Идее Марксэновне такую вот совершенно
мирную сказочку:
Сказочка Тюхина
Жил-был один сочинитель. Как-то раз он воскликнул: "Эх, однова жи-
вем!" - и сочинил самое свое честное, самое не-про-военное стихотворе-
ние, которое начиналось так:
Под тридцать мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та вой-
на...
Шло время. Сочинителю стукнуло тридцать, потом тридцать три, как,
скажим, Иисусу Христу или Илье Муромцу, потом и вовсе - тридцать семь,
как А. С. Пушкину, уже и Брежнев классиком стал, а заветный стишок сочи-
нителя все не печатали и не печатали.
- Нет, братцы, тут что-то не так, - как-то раз сказал он себе, - тут,
братцы вы мои, призадуматься надоть!
И вот он призадумался и откорректировал начальные строчки стихотворе-
ния следующим образом:
За тридцать мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...
Война и впрямь громыхала все дальше, аж за Кушкой. Более удачливые
сверстники стихотворца уже и Шестинскими стали, а нашего героя Фортуна
отчего-то не жаловала. То есть не то, чтобы его не печатали, или там не
пускали в загранкомандировки - этаких пакостей Кондратии Комиссаровичи
сочинителю не творили. Да и книг он насочинял - воз и еще маленькую те-
лежку. И все, как одна, - про войну, про мир, про дружбу, про советского
человека строителя коммунизма, все - не про себя, потому что того самого
заветного стихотворения в этих его книжицах не было. "Но почему, почему?
Чего они такого в нем углядели?" - думал он, стоя перед зеркалом, уже
лысый, уже с почечными мешочками под глазами. "Нет, тут действительно
что-то не так!" - и решался, наконец, и выдергивал седой волосок из пра-
вой ноздри.
Новая версия Самого Главного в жизни произведения звучала так:
За сорок мне. Столетье на закате. Все дальше громыхает та война...
И справедливость восторжествовала! Лет этак через семь, правда, не
сразу...
Сочинитель как раз шел с внучкой на антиельцинскую, посвященную Дню
Советской Армии и Флота демонстрацию - и вдруг на тебе! - самая что ни
на есть - "Правда", а на первой странице - его, сочинителя, многостра-
дальное стихотворение.
Читал он придирчиво, сверяя все буковки, все запятые. "Да нет, все,
вроде бы так, все точно, товарищи дорогие, только почему же так безра-
достно на сердце, господа?.." - уныло подумал стихотворец.
Было ему крепко за пятьдесят. Да и внучка все вертелась, дергала за
рукав, не давала, елки зеленые, сосредоточиться...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Теперь о нашей "фазенде". При ближайшем рассмотрении она оказывалась
довольно-таки точной копией особняка, который стоял на берегу Ист-Ривер
в Нью-Йорке, и в котором я гостил, давным-давно, чуть ли не в пору Пе-
рестройки. Три этажа, чердак с привидением, вид из окна на статую Свобо-
ды. Внизу, в саду - хозяин с резиновой кишкой в руке - восьмидесятипяти-
летний Бэзил, он же - Василий, адвокат, мульти-миллионер, убежденный,
как он сам заявил мне однажды, марксист-ленинец, время от времени - по-
эт-абсурдист. Стихи его состояли из одних знаков препинания. Всю жизнь
он искал композитора, чтобы положить их на музыку. Я положил его книжицу
на рояль и треснул по ней кулаком. Инструмент взныл. Бэзил был потрясен.
"Друг мой, - сказал он мне в аэропорту на прощанье, - хочу, чтобы мой
дом стал и вашим домом!" Так оно и случилось!
Рассказывая сказочки про иную - о, вот уж воистину райскую - жизнь:
три автомашины, компьютеры, золотая кредитная карточка, "стейнвей" - я
водил ее по апартаментам - это спальня, лапушка - как, еще одна?! А это
что такое? - А это биде. - А вот это я знаю кто! Это Бог, Тюхин! - Глу-
пенькая, ну какой же это Бог, это всего лишь Авраам Линкольн, американс-
кий президент, демократ... - Демокра-ат?!
О, какое счастье, что маузера на боку у нее не оказалось!..
А вот перед портретом лемуроподобного папы, она расчувствовалась: ми-
лый! пушистик! лупоглазенький ты мой!.. То есть в каком смысле - отец?..
Мо-ой?! Да ты что, Тюхин, чокнулся, что ли?! Это же - обезьяна... Ну,
полуобезьяна, какая разница... Ах, дурачина ты, простофиля - это имя у
него такое - Папа. Папа Марксэн. У них же, у пришельцев, вообще дурацкие
имена. Ну вот, веришь ли, был у меня один такой, что и назвать-то неу-
добно... Как-как - Сруль - вот как... Я ведь, Тюхин, специалистка по
трансфизическим контактам... Ну да - контактерша. Я их вижу, Тюхин. Я
их, сволочей, насквозь вижу. Талант у меня такой. Бывало войду в кабинет
к Бесфамильному, он уже весь черный от усталости, щетиной оброс, а я
только разок на подследственного гляну и - как рентгеном - ты чего с ним
чикаешься, Бесфамильный? Ну и что, что Иосиф Виссарионович?! Упырь он и
есть упырь...
Морозец бежит мне, Тюхину, за рубаху:
- А ты это... ты в каком звании?
Она вздрагивает:
- Я?! - растерянная такая, белая. - А ты, Тюхин, уважать меня после
этого будешь?.. - И шепотом: - Я, Тюхин, лейтенант!..
Господи, час от часу не легче!..
- Осторожней, Идея Марксэновна, тут ступенечка!..
- Для тебя я просто Мария, Жмурик! Мария Марксэнгельсовна Прохерк-
руст!
- О-о!..
- Еще вопросы будут?
- Никак нет, моя ненаглядная!..
По ночам, скрипя ступеньками, с чердака спускался старик Бэзил. Ту-
манно-голубоватый, он медленно шествовал через холл на веранду.
- Хай, Бэзил! - махал я ему рукой из-за антикварного, купленного на
аукционе Сотбис письменного стола Его Высочества - миллионер-абсурдист
выложил за него полтораста тысяч баксов. - Хай, дружище! - говорил я и
старый шутник дружелюбно отвечал мне:
- Хайль Гитлер, Тюхин!
Что характерно - моя специалисточка по паранормальным сущностям, про-
фессиональная контактерша-ликвидаторша в упор не видала его. Сунув ноги
в камин, прямо в пышущие жаром угли, она сидела на своем любимом месте -
на ковре, опершись спиною о кресло - сидела, задумчиво глядя в никуда и
жуя, жуя, жуя...
Синеватое потустороннее пламя, ласковое, как коккер-спаниель, лизало
ее слоновые ноги. Шел тридцать третий месяц беременности.
- Ю о'кэй? - возвращаясь под утро из сада, спрашивал Призрак.
Я не находил слов.
- Господи, за что? - глядя в мудрые лемурьи глаза, шептал я.
И ни единого выстрела не слышали мы вот уже которую ночь подряд.
Увы, увы, мои дорогие, идиллия не могла продолжаться вечно. Однажды
на заре я открыл окно и увидел Кастрюлю. В красном, облегающем тело три-
ко уфонавта она ехала по улочке на красной кобыле с красным знаменем в
руках.
- Неужто опять революция?! - ахнул я.
- Что значит "опять"?! - нахмурила брови воинственная амазонка. - А
разве она когда-нибудь кончалась?!
Мне пришлось признать правоту ее замечания.
- Завтра будем брать банк, Тюхин. Придешь?
Я промямлил что-то малоубедительное про свою контузию, про жену-Бого-
носицу и нашу тюхинскую, чуть ли не наследственную склонность к центриз-
му, но впрочем, если это надо, - сказал я, - то как бывший член бывшей
РСДРП...
- Надо, Тюхин, надо! - жестко обрезала меня Иродиада.
Я на секундочку отвернулся к столу, чтобы зафиксировать новую неожи-
данную рифму, а когда снова выглянул в окно, она уже скрывалась за пово-
ротом к водокачке.
- А где же мой конь, Пегас мой где? - крикнул я ей вдогонку.
Ироида Прокофкомовна досадливо махнула рукой:
- Они, видите ли, нас возить не могут, у них, Тюхин, спина чешется!..
У меня аж дух перехватило от волнения:
- Это крылья!.. Это у него новые крылья прорезаются!..
Золотилась рассветная пыль. Высоко на горе, где стоял Белый Санато-
рий, труба играла побудку. Когда она смолкла, стало вдруг слышно, как
где-то совсем неподалеку шуркали галькой теплые морские волны. Из резных
ворот терема, стоявшего напротив, вышла бодрая, с полотенчиком на плече,
Веселиса Потрясная.
- Соседушко, удовольствие получить не желаешь? - игриво подмигнув,
вопросила она.
Я покосился на тревожно застонавшую во сне Марию Марксэнгельсовну.
Разметав руки и волосы, она лежала на раскладушке головой к холодильни-
ку, который был пуст. Я зябко поежился.
Да, мои хорошие, произошло то, что рано или поздно должно было прои-
зойти. Накануне вечером, когда Личиночке в очередной раз захотелось от-
ведать чего-нибудь этакого, как она выразилась, - буржуазного, я распах-
нул дверцу нашего неутомимого кормильца и... остолбенел. Из съестного во
всем огромном агрегате обнаружилась одна единственная урючина на чайном
блюдце.
- Ты что издеваешься? - побледнела моя непредсказуемая.
Эх, ей бы не кочевряжиться, не капризничать, не зря ведь у нас, у
русских, говорится: дают - бери и беги, пока не отобрали! - а она, пар-
тийная дура, поджала губки, презрительно фыркнула, и тут крылатый
экспроприатор Петруччио спикировал со славянского шкафа на тарелочку -
тюк! - и от сухофрукта остались одни воспоминания.
Негодование Марии Марксэнгельсовны не знало границ. Побледнев, она
попросила меня снять с ковра бельгийскую двухстволочку.
- Осторожней, даже незаряженные ружья раз в сто лет стреляют, -
вскричал я.
Не обращая внимания на мои ламентации, товарищ лейтенант Шизая щелк-
нула обоими курками одновременно - дуплетом! К счастью, партонов в ство-
лах и впрямь не оказалось.
С криком - спасайся кто может! - невоздержанная птица покинула дом.
Неприятный инцидент был, казалось бы, исчерпан.
- Вот видишь, дорогая... - сентенциозно начал я и вдруг осекся. Блед-
ная, вытаращившая оловянные свои глазищи, она сидела на полу, обхватив
