похлюпывая, покачивались прогулочные яхты чеченских миллионеров. Крикли-
вая толпа пестрела гризетками и кокотками. Формалинчиком и не пахло.
Напротив - пахло о'де колоном и чем-то еще, навеки памятным, чем были
пропитаны розовенькие салфеточки, которыми воспользовалась одна моя мар-
сельская знакомая. Случайная, разумеется. На прощанье я ей сказал: "Ты
это, ты хоть адресочек дай, на всякий случай..." Куда там! Вжикнула мол-
нией, хохотнула, фукнула в лицо колумбийской "беломоринкой" - о-ля-ля,
Виктор! И вот я разжмуриваюсь, а она, шалашовка, опять поправляет как ни
в чем ни бывало свои кружевные чулочки. "Вот так встреча!" - говорю я,
хлопая ее по тощей заднице. И она подскакивает, как ошпаренная, хлопает
бесстыжими своими глазищами: "Уот даз ит мин?!" Как будто ничего такого
между нами и не было. Будто это и не я вовсе прямо из родного аэропорта
рванул к знакомому врачу проверяться!.. Я смотрю ей прямо в переносицу,
в лоб и эта курвочка наконец-то не выдерживает, дает слабину, искажается
растерянной улыбочкой: о-ля-ля! Ага, проняло-таки! Узнала, мочалка нече-
санная!.. Что-что?! Сколько-сколько?! Сто франков? Пардон-мерси, мадмуа-
зель! Экскузе, как говорится, муа! Мы уже однажды получили свое удо-
вольствие...
А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лот-
ком на лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.
- Здорово, покойничек! - радостно воскликнул я.
Глаза у Померанца воровато забегали:
- Так вы, значит, вопрос ставите - покойничек... А аргументы есть?
Ах, нету! Тогда какой же вы гуманист после этого?!
- Что верно, то верно, - согласился я, - гуманист из меня, из Тюхина,
аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?
Померанец обиженно поджал губы.
- Ассортимент перед вами.
Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уро-
вень его социально-политического самосознания. В наличии имелись всего
лишь три вещи: пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и
большая серая пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!
- Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? - давясь от злобы,
прошипел я. - На Литейном?
- Вот какая постановочка! - оживился профессиональный провокатор. -
Значит, вы заявляете, что эта пуговица ваша?
- Моя!
- А зубной протез, случайно, не ваш?
- Тоже мой!
- Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек
ваш? - и с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длин-
ным покойницким ноготочком по документику. В запале полемики я купился.
Я взял его в руки, открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, уса-
тая, с большими, как турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физионо-
мия глянула на меня с фотографии. И вот еще какой знаменательный факт
выяснил я, ошалело листая липовую ксиву. Родились мы с владельцем роко-
вого, черт знает откуда взявшегося в моей квартире пальтеца - год в год,
месяц в месяц, день в день - 20-го октября 1942 года! Мало того, в графе
"национальность" в паспорточке, вопреки очевидности, значилось - "русс-
кий". Сглотнув невольный комок, я уже собрался было бережно спрятать его
запазуху, но скорый на руку коробейник опередил меня.
- Ну уж нет уж! - выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он.
- Может, скажете и фотоснимочек ваш?
И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:
- А то чей же?!
Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:
- Ну, вообще-то, если налепить усы, брови... ежели атропинчику в гла-
за, ну и лоб - кувалдочкой...
- Отдай! - прохрипел я.
- Не могу - он казенный. Вещественное доказательство.
- Тогда продай.
- Ах, так вы вопрос ставите, - встрепенулся торгаш. - А раз так, раз
имеет место попытка подкупа при исполнении - два миллиона!
- Чего, рублей?
Подлец Померанец даже обиделся:
- Ну уж не карбованцев же!..
Сошлись на двадцати протомонгольских тугриках.
- Пережиток рыночной системы! - скрипнул зубами я.
- А ты - валютчик! - пробормотал он, воровато озираясь и пряча.
Мы с ним разошлись, как разведчики после конспиративной встречи - в
разные стороны, быстро и не оглядываясь. Он - прямиком в черный, без но-
мерных знаков, фургон, причем дверь Померанцу, как я увидел в витринном
зеркале, открыла большая волосатая ручища, - он, аферюга, на доклад к
начальству, а я дальше - за лимончиками, за извечно дефицитными цитрусо-
выми, которыми здесь, в райской стране Лимонии, что-то и не пахло.
- Лимоны есть?
- Лимонов нет, есть "Это я - Эдичка!" Э. Лимонова.
- Почем?
- "Лимон" штука.
- Щас как залимоню!..
- Ша!.. Ша!.. Тогда берегите свои нервы, читайте труды по лимнологии!
- По чему, по чему?
- Люди, та налейте ж вы ему лимонаду, он перегрелся на климате!
- Граждане, читайте стихи поэта В. Салимона, благотворительно воз-
действующие на лимфатическую систему!
- Держите его, он климактериальный!
- Лимбом его, лимбом! И в - Лиму!
- На Калимантан!
- Пардон!.. Сорри!.. Звыняйте, дяденьку!.. Иншульдиген!..
- Ты шо, сказывся, чи шо?!
И вот я мечусь, как угорелый, по Шарашкиному рынку моего детства -
натыкаюсь, наступаю на чьи-то ноги, извиняюсь, отругиваюсь. И он в ответ
матюгается, хохочет, расступается, как Дыраида, дыхает сивухой, смыкает
по карманам - где он, где мой документик? во сюда его, в носок! - он
галдит, гакает, шарахает мне кулачищами по горбу - тысячесудьбый, тыся-
чесмертный послевоенный рынок, где ведро абрикосов стоило рупь, а чело-
веческая жизнь - и того дешевле.
- Не видали? Молодые такие, красивые, он в белом морском кителе, а у
нее такое платьице с оборочками - голубое, ситцевое?
- Дети твои, что ли, дядечка?
- Родители...
- А-а, ну раз родители, значит, взяли!
- Господи, да что вы говорите?! Где, когда?!
- Так ить еще в сорок девятом годе, милок... Разом, обоих...
- В кителе, говоришь? В голубом платьице? Да вот же они!..
- Где? Где?
И все внутри обрывается. И в горле горячо и сухо, как в пулеметном
стволе. Как тогда, в сорок шестом, впервые в жизни потерявшись, я из
последних сил догоняю их, судорожно хватаюсь за полу белого, с золотыми
пуговицами, кителя. Он поворачивается - Ке вуле-ву? - стройный, молодой,
черный, как южная ночь, официант-камерунец из марсельской "Альгамбры"...
- Мильпардон, месье!.. Тысяча извинений, мадам!
- Опять нарываешься, чувачок! - фукает дымком все та же моя фифа с
ароматическими салфетками.
- О-о!..
И, схватившись за голову, я бегу, как из-под Кингисеппа, и уже отча-
явшийся - о никогда, никогда - до скончания вины, а стало быть - на веки
вечные! - уже обреченный, грудь в грудь сталкиваюсь с НИМ...
От неожиданности Отец Народов даже выронил лимон, а у меня, у злопо-
лучного Тюхина, из дурацкой моей башки вылетела очередная глупость: а
почему, по какой такой причине эта фифочка здесь, на том свете, уж не
СПИД ли тому, милые вы мои, поспособствовал?!..
Мы нагнулись одновременно - он, такой же, как на портретах, усатый, с
негаснущей трубочкой в руке, только подозрительно низенький и к тому же
рябой, - мы нагнулись вместе: товарищ С. и я. Векторы направленности пе-
ресеклись, лбы соприкоснулись. Бац!..
- В-вах!..
- С-сссс!..
И звезды в мозгах заблистали, и сердце замолкло навек! И когда я, по-
тирая лоб, распрямился, в мою спину уперлось что-то твердое, беспрекос-
ловное.
- Шютишь, да?! - пахнуло чесночком сзади. - Праси пращения па-харошэ-
му! И чтоб ны единой запиночки! Ме компронэ ву?
- Уи, уи!
Я мысленно вымолвил заковыристое имя-отчество стоявшего передо мной
человека с государственным - Лимония же! - фруктом в руке, я произнес
его про себя и, холодея, понял, что непременно запнусь!
- Дорогой, - сказал я, - Ио... - сказал я, и поглубже вздохнув, заж-
мурившись, продолжил, - Иона Варфоломеевич!..
Да, вот так вот я и сказанул и заледенел от ужаса, как их родная вер-
шина Казбек: Господи, да что же это я опять сморозил?! Причем, заметьте,
- почти без запинки...
Сзади металлически щелкнуло.
- Ну, контра, молись своему Богу!
- Какому? - обмирая, выдохнул я.
- Сам знаишь!
Волосы мои зашевелились от смятения.
- О, Всеприсутственный, на атомы распавшийся! - пав на колени, взмо-
лился я. - О, Ставший ничем, чтобы однажды обернуться Всецелым! О, Сшиб-
ший лживые окуляры с окаянных очей моих - приими мое моление...
- Эн, де, труа, катр...
- Мене, текел...
От бессильной горечи перехватило истоптанное Афедроновым песенное мое
горло. По щекам побежали торопливые, извилистые Кура и Аракс.
- Эх! - по-лемурийски отчаянно махнул я рукой. - Эх, да чего уж там!
Стреляй! Стреляй прямо в мозжечок, товарищ! Стреляй, чекист, потому как
нету мне, отщепенцу, оправдания и пощады!
Стало слышно, как далеко-далеко, чуть ли не на Литейном, закричал
несчастный Померанец.
- Если враг нэ сознается, его уничижают, дарагой таварищ Тюхин, -
сказал Великий Друг всех приговоренных и заморгал глазами, как горящий
синим пламенем товарищ Джанов, и сунул в рот трубочку.
Раздалось пыканье, но пахучий дымок, как это ни странно, не вылетел
из мудрых уст Вождя и Учителя. Негаснущий курительный прибор погас. И
тогда я, Тюхин, достал из кармана позолоченную дамскую зажигалочку и,
услужливо шаркнув ножкой, щелкнул ею.
За спиной засопело. В самое ухо зазвучал пахнущий и чесночком и фор-
малинчиком одновременно шепот:
- Патом атдашь, да?
- А если не отдам? - спросил я.
Ответ, услышанный мной, был страшен.
- Зарэжу! - жутко знакомым голосом сказал человек, стоявший за спи-
ной. Я сглотнул.
Через Рыночную площадь проскакала красная Иродиада.
- Так ви будите сазнаваться или нэт? - по-советски просто, человечно
глядя ей вослед, задал вопрос товарищ С.
- Буду! - сказал я.
Горестная, исполненная глубокого внутреннего драматизма история Ново-
го Непорочного Зачатия (иННЗ), рассказанная мной - В. Тюхиным-Эмским,
ярким, образным языком, была поэтична и поучительна. Пользуясь Их бла-
госклонным вниманием, я выложил все, точнее, почти все. Опущены были
разве что детали, ну, в частности, все связанное с т. Бесфамильным, с т.
Зорким и гражданкой Даздрапермой П., бесстыдно претворившей в жизнь то,
что предначертала в своем пылком воображении вышеупомянутая Иродиада.
Сами предначертания были описаны мной с большевистской прямотой и беспо-
щадностью. Не обошел я и некоторых не совсем приятных для себя аспектов
моего нынешнего здесь, в Лимонии, пребывания.
- Фифа-то фифой, - заканчивая свою исповедь, философски заметил я, -
но не есть ли тот стройный, о четырех златых пуговицах камерунец, а
уместнее сказать - якобы камерунец, не есть ли он - через трансформу от-
ца - как бы я сам, но в некоем гиперболизированном, что ли, негативном,
бля, варианте?..
Повествование мое было выслушано с глубоким, неподдельным интересом.
Несколько раз в течение рассказа дорогой товарищ С. вынимал изо рта
трубку, качал головой, интернационально цокал языком, дважды восклицал
"вах-вах-вах!" и один раз в сердцах выразился по-русски. Дослушав до
конца, он смахнул Великую или Тихую слезинку сгибом указательного пальца
и сказал:
- Таких, как ви, Тюхин, стрэлять - мало! Убэрите рэвольвэр, таварищ
Камю, ми падумаем. Ми падумаем и решим вместе, какого наказания заслужи-
вает чэлавэк, назвавший однаво великого чэловэка високим именем другого,
тоже видающегося таварища...
От спины моей оттолкнулось. Лишившись ставшей уже привычной подпорки,
я художественно всплеснул руками и упал затылком на булыжник. Единствен-
ное, что я успел сделать, падая навзничь, так это - козырнуть. Четко,
по-армейски, приложив ладонь не к пустой голове, как это случилось со
мной однажды, когда в сортир вошел сам товарищ старшина Сундуков, а - в
полном соответствии с Уставом - к лагерной своей полосатой камилавоч-
