монархист и даже не дворянин...
Нет, прав, тысячу раз прав был Кондратий Комиссаров, которому я од-
нажды по пьянке подарил сервант: "Никогда не забирай взад тобой даденно-
го, Тюхин, - Боженька накажет!". Часы, золотые карманные "мозеры", выта-
щенные мной из ватника несчастного Щипачева, именно они, проклятые, ста-
ли причиной непоправимого, страшного ЧП, имевшего место в декабре 43-го
года на крыше дома 1 32/34 по улице Салтыкова-Щедрина.
Когда я в очередной раз воскрес, Иона Варфоломеевич уже отстрелялся.
Пышущий жаром космический аппарат, свиристя сервомоторами, убирал пушки.
Товарищ старшина, весь багряный от зарева пожаров, в своей незабываемой
позе - правая рука за лацканом кителя, левая - за спиной, - стоял на ка-
питанском мостике. Тускло светились его стальные зубы. Сияли медные пу-
говицы и значок сверхсрочника. Поблескивали черные светомаскировочные
очки на глазах.
Ощупав себя, я с удивлением обнаружил отсутствие каких-либо сущест-
венных телесных повреждений. Таинственный феномен НЛО не только заживил
мою новую смертельную рану, но и аккуратно заштопал дырочку на ткани пи-
жамы.
Озаренная огнями ночь уже подтаивала с востока. На Литейном полыхал
Дом Старшин и Сержантов. Дымился кинотеатр "Спартак". Я вспомнил красоч-
ное - с древнеримским революционером - панно не стене, газировку в буфе-
те, одиннадцатикопеечное эскимо, вспомнил, как однажды у меня вытащили
из кармана билетик на "Тарзана в Нью-Йорке", - я вспомнил все это и зап-
лакал.
- Шу, Витек, птычки жалко? - не поворачивая головы, произнес, похожий
на капитана Нэмо, старшина.
Я не ответил. А чтобы этот кусок не видел моих тюхинских слез, я снял
со Щипачева его служебные окуляры, а поскольку там, под окулярами, ока-
зались широко распахнутые, как у всех здешних покойников, сияющие глази-
щи - совершенно, скажу я вам, человеческие - я перекрестился и, повто-
ряю, чтобы он, макаронник, не видел, как я плачу, надел черные очки на
глаза, и взглянул через них на самый красивый Город всех миров и народов
и знаете, что я увидел? А ровным счетом - ничего!
- Ну шу, усе понял, Тюхын? И нэчэго тут жалэть, и знаешь пучэму?..
Путуму шу нуга усе это!
- Ну... нуга?!
- Эта, рудувуй Мы, кугда у тэбя нугу в гуспытале утымут, а уна усе
равно булыть!
Я растерянно озирался вокруг, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Я,
как Ричард Иванович, щупал воздух и ровным счетом ничего не понимал. На-
конец, не выдержав, я сорвал с окаянных глаз своих это спасительное оп-
тическое приспособление, с помощью которого можно было отрешиться от
всего: от войны, от смертей, от дорогого товарища старшины...
- Да что ж вы за люди за такие! - ослепнув от зарева пожарищ, горест-
но вскричал я. - Вы только посмотрите, посмотрите, Иона Варфоломеевич!
Или... или у нас тоже нету сердца?!
- Ушибаешься! - нахмурился товарищ С. и, сунув руку за пазуху, выта-
щил что-то ярко светящееся, с электрическую лампочку величиной.
Нет, все-таки не зря где-то в глубине души я всю жизнь уважал его.
Товарищ старшина Сундуков походил теперь на Данко. И я устыдился горяч-
ности своей и, переживая, переломил очки надвое.
- Хвантом усе эта! - сказал товарищ старшина. - Нэ жизнь, а цырк-ша-
пыто, а умэсто Буга у ных - Эмыль Кыо!
- Мадула у них вместо Бога! - прошептал я и товарищ старшина, услышав
это имя, скрежетнул челябинскими челюстями, которыми однажды на учениях
он на моих глазах перекусил танковый трос.
Прикурив от сердца, товарищ старшина бережно вставил его обратно в
грудь и, хмуря брови, сказал:
- Усе тут ыллузия - и дума, и вулыцы... И нэбо... И жысь!..
- А смерть, смерть - тоже иллюзия? - дрогнувшим голосом вопросил я.
- У самуе яблучко!
- Постойте, постойте!.. А Даздраперма Венедиктовна, а ее приказ дос-
тавить меня, Тюхина, в Штаб?..
- А прыказ, рядувуй Мы, ун и в грубу - прыказ, а Даздрасперма Вэнэ-
дыктовна Пэрвая - нэпусрэдствэнная муя начальныца!.. Еще вупрусы есть?..
Тугда прыгутувься, я сэйчас утключу гравытационную защыту, а ты прыгать
будешь!.. Да нэ на вулыцю, а ку мнэ!
И тут Иона Варфоломеевич Сундуков чикнул какой-то штучкой на своем,
напоминавшем трибуну партсобрания, пульте управления Кораблем (пуК),
трасформаторное гудение оборвалось, рдяное облачко, окружавшее летающий
аппарат исчезло. "Ну же, чего рут руззявил!" - махнул рукой товарищ
старшина и я, Тюхин, прыгнул.
Ничего такого сверхъестественного не произошло. Я, правда, малость
поскользнулся, ударился злосчастной своей левой коленкой о ребристый ме-
талл корпуса, но тут же встал, одернул пижаму.
- Кутурый час? - спросил тот, кого я, придурок, чуть не принял за
Сталина.
Я вытащил роковые часы и отщелкнул золотую крышечку с гравировкой.
Вот эта секундная пауза - он, задумавшись о чем-то, спросил, я глянул
на циферблат и уже открыл было рот, но вздрогнул - это как это? - зажму-
рился, встряхнув головой, снова посмотрел, более того, даже пересчитал
на всякий случай цифры на циферблате, и когда подтвердилось, а подтвер-
дился тот странный факт, что часовых делений на часах было не дв
Глава двадцать первая У дымящейся воронки в чистом поле
Всего переломанного, меня подобрала вездесущая хлопотунья Перепетуя.
Очнувшись, я обнаружил себя в котельной, на куче ветоши. Подмигивала
коптилка. На бетонном полу валялись пустые бутылки из-под фиксажа.
Перепетуюшка при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и ста-
рой. С последней нашей встречи на трассе факельного забега она заметно
вымолодилась, обзавелась зубами и даже, в некотором смысле, похорошела.
Заметив, что я пришел в себя, спасительница моя облегченно вздохнула:
- Очухалси, сокол сталинский! Ну, слава Развратной Засыпательности!
Гипосульфитику хошь?..
Вздрогнув, я впал в тревожную задумчивость.
Что и говорить, положеньице было аховое! Сочетаться морганатическим
браком с заминированной дурой Даздрапермой я не желал. Даже сама мысль
об этом мне, вернувшемуся из Задверья убежденным марксэнистом, казалась
кощунственной. Уж на этот-то раз поступаться принципами я не собирался.
Что сотворили бы со мной, попадись я в их лапы, Мандула с Кузявкиным
- об этом и подумать было страшно!..
Про старшину Сундукова, героически погибшего товарища, доверие кото-
рого я так преступно не оправдал, я старался даже не вспоминать.
Куда ни кинь - всюду светила "вышка".
Очами души увидел я изувеченный купол архитектурного шедевра и засто-
нал. Отзывчивая Перепетуя склонилась надо мной. На левой ноздре у нее
была волосатая бородавка. Вместо глаз пивные пробки. Нетерпеливая рука
мышью забегала по моему израненному телу.
- Ты мне лучше пяточки почеши! - добрея, сказал я.
- А ты мне спинку! - жарко дохнула она.
Так мы с ней - душа в душу - и перекантовались всю зиму.
Обуревали мысли. Когда Перепетуя уходила и по котельной, наглея, шас-
тали непонятно откуда взявшиеся в Тартаристане крысы, я, сидя у каганца,
думал.
Во-первых - эта лишняя, тринадцатая циферка на часах. Она ведь появи-
лась после вторичной телепортации из "фазенды". Что сие значило и чем
было чревато для меня, особенно в том свете, что часы остановились на
без тринадцати тринадцать - об этом я не имел ни малейшего понятия.
Второй странностью была чудесная метаморфоза, случившаяся с моим
краснокожим аусвайсом. Каким-то волшебным образом из него исчезли все
поддельные записи. Да не просто выцвели или там испарились, а скрупулез-
нейшим образом поменялись на прежние, подлинные. Я листал фантастический
документ гражданина несуществующего уже государства - некоего М., Викто-
ра Григорьевича, умудрившегося родиться 20-го октября 1942 года, то бишь
в самый разгар Сталинградской битвы, - я изучал странички, как чужую ва-
люту - наощупь и напросвет, и душа моя пела, а внутренний голос нашепты-
вал: "Таки - да: скоро уже!.. И причем - самым непредсказуемым, как и
должно быть у нас, у русских, способом... Обязательно, всенепременно,
несмотря ни на что и вопреки всяческой логике!.. Слышишь, Витюша?".
Витюша слышал. Нащупав в кармане пижамы серую пуговицу от пальто, он,
затаив дыхание, сжимал ее пальцами. Чуда не происходило, но Тюхин уже
почти наверняка знал, что так и должно было быть. Для того, чтобы возв-
ратиться наверх, нажимать нужно было на верхнюю пуговицу!
В этот вечер добытчица Перепетуя вернулась раньше обычного.
- Вона полюбуйся! - хлопнув на стол бумаженцию, сказала она.
Прочитав листовочку, я так и подскочил. Ея Императорское Величество
Даздраперма Первая высочайшим рескриптом объявляла меня, Тюхина, вне за-
кона! Цитирую: "как подлого изменщика, агента межгалактического сиониз-
ма, тайного чеченца, псевдодемократа и брачного афериста". "Приговор
Наш, - писала далее Даздраперма Венедиктовна, - окончательный, обжалова-
нию не подлежащий, а ежели кто вышеупомянутого злодея стренет, то ничто-
же сумняшеся пущай его, окаянного, вервием фиксирует и доставляет ко
мне, в Смольный, для сугубой расправы".
- Достукался, касатик! - загрустила Перепетуя.
- Неужто донесешь?!
- Одна, пожалуй, не донесу, - озаботилась чертова перечница, - при-
дется кого-нито на помощь крикнуть. Но это - опосля. Ты гляди-кося, Ме-
ресьев, каку я невидаль на свалке сыскала! Фиксаж - не фиксаж... Может,
проявитель? - И она, кормилица, вынула из своей заплечной сумы трехлит-
ровую, с ручкой, бутылищу "столичной".
Мое бедное, изнуренное трехмесячным затворничеством сердце, оборва-
лось: Господи! То-то мне Кондратий с рюмкой примерещился!..
Очередная трагедия произошла как-то до обидного буднично, невпечатля-
юще. Я зажмурился, поднес ко рту, запрокинулся, загуркал, аки голубь,
допил до дна, занюхал мануфактуркой, крякнул, елки зеленые: "Экая га-
дость! И как же ее беспар...".
Остаток слова застрял в моей окаянной глотке. Подруги дней суровых в
наличии уже не было. Лишь кучка пепла на табурете да пустой пластмассо-
вый стаканчик на полу - вот и все, что осталось от любезной Перепетуюш-
ки. Дряхлая голубка сгорела потусторонне-синим огнем. Точь в точь, как
родной брат соседа моего - Гумнюкова, дернувший с похмела подвернувшего-
ся под руку карбодихлофоса.
Замычав от горя, я потянулся к бутылище. Так начался кошмарный запой.
В одиночку я пить не мог, чем, кстати, всю жизнь втайне гордился. На
мое счастье, нивесть откуда возник рядовой Мы. Потом притащился этот ал-
каш Эмский. Завывая, он декламировал стихи собственного сочинения. Сла-
бак-солдатик все икал. А что касается Тюхина, то тот, переживая потрясе-
ние, посыпал голову пеплом своей спасительницы.
- Так поцелуй же ты меня, Перепетуя! - в помрачении шептал он.
Потом ему вдруг приспичило позвонить по служебному телефону. Подмиги-
вая собутыльникам (глядите, мол, какой я храбрый!), Тюхин крикнул в
трубку:
- Але, Мандула, слышишь меня?
Трубка, скыркнув, сурово ответила:
- Чую тоби, сынку, чую!..
Тюхин тряс солдатика:
- Нет, ты скажи, скажи честно: да разве ж это смерть?! Где покой, где
покаяние?.. Зачем, точнее - за что все это?! Мало мы с тобой там, в го-
рячо любимом Отечестве, помыкались, а? И потом - где люди, в смысле -
настоящие люди, нехимероиды?.. Где, в какой стороне - цель, которая еще
не стала нашей с тобой мишенью?! Нет, ты, салага, морду не вороти, ты
мне прямо ответь: па-че-му? за какие такие особые прегрешения?!
- Зна... значит так надо! - сотрясаясь от икоты, бормотал рядовой Мы.
- Но кому, кому?!
Помутившийся Эмский упал со стула. Его подхватили под руки и поволок-
ли на свежий воздух. Лицо у поэта было смертельно сизое, заплывшие глаза
практически отсутствовали. Он скрежетал зубами, пытался плюнуть, обви-
сая, стонал:
- Гады, гады-ии!.. Что ж вы, гады, со мной, Тюхиным, содеяли?!
Как Тюхин попал на Троицкое поле, одному черту известно. Он сидел на
