нообязанного, чего попросту быть не могло, а если все-таки имело место,
то разве что в единичном, из ряда вон выходящем случае.
Вторым был некто Тюхин - типчик морально и творчески несостоятельный,
политически неблагонадежный, нечистый на руку. Судя по всему, и в данный
момент он посягал на чужую собственность, неумело колотя булыжником по
замку привязанной к свае лодки, каковое действие сопровождалось нецен-
зурными, понимаешь, выражениями, говоря конкретней - матом.
Встревоженно кружа, переселившаяся в белокрылую птицу душа полковника
запаса К. К. Всуева бдительно следила за происходящим.
Ричард Иванович нервничал. Обмахиваясь шляпой, он выговаривал Тюхину:
- Ах, батенька, да кто ж так бьет?! Ну так бить же нужно, а не тю-
кать, тюха вы этакий!.. Вот руки-то - крюки! Ну что, не поддается? Ну,
знаете, голубь, вам бы не лодки... м-ме... воровать, а... Молчу, мол-
чу!.. А между тем, Тюхин, слышите - поднимается ветерок!.. Что?! И вы
спрашиваете: ну и что?! Господи, с кем я связался - это же государствен-
ная граница, Тюхин! Развеется туман и первый же Карацупа из трехлинеечки
- кых!.. кых!.. И гудбай, Америка!..
- Туда нам, выродкам, и дорога!..
- Экий вы, право! А еще... а еще... космополит называется!..
Проклятый замочек - хоть ты тресни - не поддавался. Тюхин уже вконец
употел, куроча его. Да тут еще, вдобавок к Ричарду Ивановичу, эта не-
весть откуда взявшаяся чайка! Она так и норовила клюнуть Тюхина в мозже-
чок хирургически острым клювом. Глазки у нее были красные, злобные, как
у допившегося до безумия бывшего тюхинского парторга. Как он, гад, орал
тогда, в сортире, взяв Тюхина за грудки: "Еще на коленях приползешь! Са-
поги, понимаешь, целовать будешь!.."
- Как же - разбежался и нога в говне! - пробормотал незадачливый по-
хититель портфелей, отмахиваясь от крылатой фурии. Терпение у него лоп-
нуло. Тюхин вынул из кармана именной "браунинг" Зловредия Падловича и
передернул затвор.
Ричард Иванович ахнул:
- Значит, это все-таки вы, вы убили нашего дорогого Человека-с-Писто-
летом?!
- Ну и я. И что?
- Э-э... Молодцом-с!
Чайка по имени К. К., испуганная блеском металла, взметнулась было в
небеса, но этот псих в трофейном обмундировании стрелять по ней не стал.
С трудом сдерживая дрожь в руках, (а он держал свою пукалку обеими рука-
ми), Тюхин трижды выпалил по замку и тот раскрылся, как миленький. Точ-
нее, как беспринципный рот бывшего слепца-провиденциалиста, упавшего-та-
ки - на всякий случай! - на одно колено.
- Родина-мать, прощай! - на лету сориентировавшись, вскричал, прижав-
ший руку к сердцу, Ричард Иванович Зоркий.
Толкаясь, они забрались в вертлявую лодчонку. Тюхин отпихнулся ногой
от осклизлого бревна и туманный берег несусветного Отечества, неуверенно
покачиваясь, отпрянул.
Боец незримого фронта с готовностью уступил спутнику место за весла-
ми, устроившись на носу.
- Так, бля! - сказал Тюхин. - А это... а весла где?
Все еще продолжая улыбаться, Ричард Иванович уставился на него.
Эх!.. Эх, кто бы знал!.. Эх-ма!..
Как-то раз Тюхин, еще будучи Эмским, даже стишки сочинил по схожему
поводу. В жизни, мол, ну совсем, как на пляже - проглянет сквозь мглу
времен солнышко первой свободы и, глядишь, приободрится, воспрянет тело,
воспалится очередной надеждой неисправимая душа. Бодрый загарчик вско-
рости облупится, сойдет. Пигмент окрепнет, заматереет. "А ну отвали! На
сем лежал и лежать буду!.." - скырготнет зубами на соседа Тюхин, корич-
невенький такой. А тут же и лето красное на исходе. Повыветрился опти-
мизм, побледнела от невзгод физиономия. Сошел к чертям собачьим непуте-
вый загарчик. Был - и нет его! Одна осенняя тоска, да упрямые, злые му-
рашки на ветру... Пусто, одиноко, только чайка, падла, хохочет, снуя над
опустевшим пляжем... Так себе стишок, не фонтан, но вполне искренний,
как и все у этого выпивохи Эмского. И, в сущности, не без подтекста...
Седые волосы Тюхина пошевеливало. Туман уже почти развеялся и в отда-
лении проглядывали смутные очертания грядушего Института Благородных Де-
виц. "Имени Даздрапермы Первой" - со свойственной Эмскому грустью поду-
мал Тюхин, пытаясь поймать на мушку танцующую белую березу на берегу,
такую же сумасшедшую, как заведение, под забором которого она обрета-
лась. Тюхин вспомнил, как здесь, за Смольнинской богадельней он однажды
в детстве, отчаянно вдохнув, нырнул под соседний плот, поплыл под ним,
зажмурившись и надув щеки, считая про себя - как научил Совушка: ... и
три... и четыре... и пять - это чтобы с растяжечкой, точно по секундоме-
ру - как досчитав до восьми, а не до десяти, как полагалось, испугался
вдруг, что считал слишком медленно, вздернулся из тьмы вверх, к жизни, к
свету - обратно, и, конечно же, не угадал, саданулся темечком о брев-
но... Господи!.. И если б только не чубчик, если б не Тамбовчик, тот са-
мый, которого он, Тюхин, зачем-то повесил в фанерном сортирчике, если б
тот - дай Бог ему здоровья - не успел ухватить его за прическу и выта-
щить, дурака, с того света!..
- Ах, чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! - забывшись, прошептал Тюхин.
И чайка над ним всхохотнула. И Ричард Иванович деликатно высморкался в
два пальца за борт.
- Вот и развиднелось! - невесело заметил инвалид по зрению. - Ну и
что будем делать, милостивый государь?
Тюхин пожал плечами:
- Сказал бы вам - плыть по воле волн, да лодочка, похоже, не движет-
ся... Слушайте, хотите я вам от нечего делать стишки прочитаю?
- Свои-с?
- Почившего в бозе пиита Эмского.
Приспособленец в дезабилье закинул ногу на ногу:
- Нуте-с, нуте-с!..
И Тюхин неведомо зачем прочитал вдруг из новых, написанных в ко-
тельной у Перепетуи, чудных каких-то:
И я там был, плечом смыкаясь в прощальных числах октября, где пел,
почти не заикаясь, поэт с губами упыря. И я там был, как все, со скуки,
и я, недвижный, словно труп, На пиджаке скрестивший руки, следил за ше-
веленьем губ...
Всхлюпнуло. Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво по-
дергал интеллигентную свою бороденку:
- Э-э... и что - и все?.. А мораль?
- Обижаете, - сказал Тюхин, - я же - аморальный...
- Ну да, ну да... В таком случае, - Зоркий сменил ногу, - в таком
случае - нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это - при-
мо. Секондо: как сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль ад-
мирари, что в переводе с божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не
следует удивля... - Ричард Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с
паническим ужасом, изумление промелькнуло на его подвижном лице, тотчас
же преобразившись в восторг, каковой в свою очередь сменился тихой пока-
янной улыбочкой.
- Увы, увы! - развел он руками. - Недооценил!.. Действительность, как
говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо!
Как гром... э... среди ясного... Но как?!
- Да полно вам, - заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, пос-
кольку адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.
- Голубушка! Благодетельница! - с риском опрокинуть плавсредство,
привскочил бесштанный лицемер. - Сие не более, чем променад. Прогулка...
м-ме... на лоне. Попытка уединения для поэтических экзерциций...
- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? - загремело позади сидевшего
спиной к берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указа-
тельным пальцем:
- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! - и в
яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..
- Как же, как же, - прозвучало с берега, - уж чего-чего, а бабахать
он мастак. И Идейку вон - разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься,
али шею надуло?.. Слышь, прынц датский?..
Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.
Она стояла на самой кромке земляного обрывчика - демилитаризованная
такая, в скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурнев-
шая, в трупных пятнах беременности, брюхатая - Господи, Господи, Госпо-
ди! - с допотопным ППШ в руках, с "беломориной" в уголочке горестного
рта, неприлично расшаперившись, она стояла на фоне стены - о нет, не
града Китежа, совсем-совсем другой! - и глаза ее - большущие и навыта-
ращь, как у восковой персоны царя Петра Алексеевича, - смотрели на Тюхи-
на по-матерински грустно, с осуждением.
- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал!
Под самое сердце пульнул, проклятущий!..
- Силы небесные, да что же это?! - прошептал Тюхин.
А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там,
за Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах,
штукатурке - черным по белому - намазюкана была указующая стрела с пояс-
нительной - для совсем уж непонятливых - надписью:
"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ -
В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"
- Но ведь этого... этого же не может быть!
- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое - бы-
вает!", думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, -
любишь али нет?..
И Тюхин потупился:
- Ну это... ну вобщем-то - сочувствую...
- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции
твоих чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода!
Они, говнюк ты этакий, навроде стрючка твово соседа - и трех секунд не
держатся!..
Ричард Иванович шмыгнул носом.
- А посему, - голос ее окреп, - а посему - даю тебе, коварному измен-
щику, последний и решительный шанс! Скажешь "да" - погневаюсь и прощу, в
супружескую постелю пущу, скажешь "нет" - воспрещу, из автомата в расход
пущу!..
- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, - мас-
терство-с! - встрянул Ричард Иванович. - Слушайте, солнышко ненаглядное,
ну что вам стоит - ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что - ведь
убьет же!..
- Истину твой сообщник молвит - убью! - сверкнув очами, подтвердила
самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.
Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной,
говорить это Витюше Тюхину - бессмертному гению, ветерану Кингисеппской
битвы, человеку хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному,
вспыльчивому. Да, друзья мои, время от времени на него, что называется,
"находило". Опять ему, лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" -
говорила в таких случаях его терпеливая законная супруга. И была права!
На что только не был способен он в подобных состояниях!..
- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну - попробуй! - И он, чертушко отча-
янный, встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с та-
ким последним на свете названием - "Надежда". - Так вот же тебе мое сло-
во, о жалкая! - дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не
жалеючи, - о нет и еще раз - нет!
И, как камешек вприпрыжку, - отголосочками, ауками - понеслось это
роковое тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет...
нет... нет... нет...".
- Да-да-да-да! - возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин,
отчаянно рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку,
сверкнул, елки зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком
из письменного стола Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоноч-
ку, исторг из души:
- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?
- Я?! - ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.
- Эх-ма!..
- Эх, ма-ма!..
- А ну - не ныть, держать хвост пистолетом!
- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..
- Да потому что - "нуга" это!
- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. - и
Ричард Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую
дырочку на нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.
- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!..
