* Глава третья
От рядового М. - сочинителю В. Тюхину-Эмскому
* Глава четвертая
Синклит бессонных "стариков"
* Глава пятая
От рядового М. - рядовому запаса Мы.
* Глава шестая
От рядового М. - члену редколлегии Т., лауреату премий
* Глава седьмая
Некто в полувоенном и прочие
* Глава восьмая
Кто следующий?..
* Глава девятая
От рядового М. - свидетелю и очевидцу В. Т.
* Глава десятая
Началось!..
* Глава одиннадцатая
От рядового М. - незаурядному Тюхину
* Глава двенадцатая
Окончание предшествующего
* Глава тринадцатая
Черт все-таки появляется...
* Глава четырнадцатая
Омшара (поэма)
* Глава пятнадцатая
Подпольный горком действует
* Глава шестнадцатая
Преображение старшины Сундукова
* Глава семнадцатая
И разверзлись хляби небесные...
* Глава восемнадцатая
Древо Спасения, или Беседы при ясной Земле
* Глава девятнадцатая
Предпоследние метаморфозы
* Глава двадцатая
Возвращение на круги своя
Глава первая И еще раз о вреде курения
То ли явь, то ли мерещится: сумерки, туман. Обгорелый, в клочья изод-
ранный, я вишу вниз головой на высоченном дереве. Внизу, в смутном круге
фонарного света, задрав головы, стоят двое - замполит батареи старший
лейтенант Бдеев и ефрейтор Шпортюк, оба глубоко взволнованные, в красных
нарукавных повязках.
- Нечего сказать - ха-арош! - светя мне в лицо фонариком, выговарива-
ет старший лейтенант и глаза у него закачены под лоб, как у обморочного,
а молодой лоб изборожден морщинами. - Вы это что же, рядовой М., вы ду-
маете вам и на этот раз все с рук сойдет?! Думаете - сбежали из госпита-
ля, так вам все и позволено?! Так вы думаете? Р-разгильдяй!.. Где ваша
пилотка?.. Где погоны?.. Почему не подшит подворотничок?.. А это что у
вас там, борода?! Не-ет вы только полюбуйтесь, Шпортюк, этот висельник
уже и бородой успел обзавестись!..
- С-салага! - шипит ефрейтор, маленький, говнистый, брившийся по слу-
хам чуть ли не раз в месяц, да и то насухо. - Да они, гуси, совсем об-
наглели, товарищ старший лейтенант! Никакого уважения к старослужащим!..
"Это кто, это ты-то старослужащий?! Ах ты!.." - я пытаюсь изловчиться
и плюнуть ему, недомерку, в его лживый, бесстыжий рот, но ветка, на ко-
торой я каким-то чудом держусь, трещит. Я замираю.
- Ну нет! - отступив на пару шагов, грозит мне пальцем замполит. - Уж
на этот раз вы у меня гауптвахтой не отделаетесь!.. Ишь ведь - повадил-
ся! Когда мы его, Шпортюк, в последний раз с крыши снимали? В апреле? В
марте?..
- В феврале, товарищ старший лейтенант. Аккурат - 23-го февраля, в
день Советской Армии.
- Ха-арош!.. Эй, рядовой М., в последний раз спрашиваю: вы будете
слезать или нет?.. Не слышу ответа...
- Может, дерево тряхнуть? - предлагает гад Генка.
- Отставить!..
Дежурный по части старший лейтенант Бдеев посылает ефрейтора Шпортюка
за пожарной лестницей. Удаляясь, бухают генкины сапоги. Хлопает дверь
КПП. Я осторожно перевожу дух и говорю себе: "Только спокойно, Витюша,
без паники..." Хотя какое уж тут к чертовой бабушке спокойствие, когда
висишь вниз дурацкой своей башкой аккурат над бетонным паребриком, и
ветка потрескивает, и сердце тарахтит, как движок 118-й радиостанции, и
ум заходит за разум и, недоумевая, вдруг осекается: "Минуточку-минуточ-
ку!.. С крыши-то меня действительно снимали, и действительно - 23-го
февраля, только ведь было это, елкин дуб, без малого тридцать два года
назад, на заре моей туманной, так сказать, юности, в армии, в незапамят-
ном уже 1963-м году..."
Рискуя вывихнуть глаза, я пытаюсь осмотреться. Слева железные с
большими красными звездами ворота части, сквозь прутья решетки видна
мокрая брусчатка Зелауэрштрассе - переходящей в шоссейку улочки ма-
ленького немецкого городка В., на окраине которого имеет место быть наша
особо засекреченная ракетная бригада. Я вишу лицом к штабу, но его поче-
му-то не видно. Не просвечивает ни единого огонечка сквозь туман. Зато
справа, куда побежал Шпортюк, вполне отчетливо просматриваются контуры
пищеблока. На всех трех этажах горит свет, а из углового окна на втором,
подперев ладошкой тройной подбородок, пялится в перевернутые небеса пе-
ревернутая кверху задом Христиночка, заведующая офицерской столовой,
вольнонаемная. Там, дальше плац, за ним моя казарма. А вот и товарищ
лейтенант Скворешкин, командир радиовзвода, мой, так сказать, непос-
редственный начальник. Вот он появляется из-за угла и, глянув на дерево
из-под ладони, прибавляет шагу. Звякают об асфальт стальные подковочки.
Ближе, ближе. Вот он останавливается под фонарем и, запрокинувшись,
смотрит на меня, идиота, и глаза у него серые такие, грустные-грустные,
и на погонах, там, где сняты звездочки - темные пятнышки, а на скулах
суровые желваки. Мы глядим друг на друга долгим, как солдатская служба,
взглядом. И вот он не выдерживает, вздыхает, бедолага и тихо-тихо гово-
рит:
- Эх, рядовой М., рядовой М., и откуда же ты опять взялся на мою го-
лову, с неба свалился, что ли?
Я молчу. Нечего мне ответить на ваш горький вопрос, дорогой товарищ
Скворешкин. Искренне сочувствую вам, горячо сопереживаю, более того -
всю жизнь простить себе, выродку, не могу ту мою последнюю вылазку на
крышу казармы, это ведь после нее вас разжаловали; все я, товарищ лейте-
нант, ей богу понимаю, как надо, но вот сказать вам, каким образом рядо-
вой М. очутился на этой достопамятной березе, вот этого я, Петр Петро-
вич, никак не могу, потому как битый час уже вишу здесь вниз головой и
ровным счетом ничегошеньки не могу припомнить. То есть помню, конечно,
как комиссовался после операции, маму помню, годы студенчества, жену;
помню - поэтом был, Брежнева помню, Ельцина, гражданина Хасбулатова,
Руслана Имрановича, прямо как сейчас помню... А вот как занесло меня на
этот столетний дуб, на библейскую эту смоковницу, почему я весь такой
ободранный, елки зеленые, обгорелый, откуда у меня на руке золотые аме-
риканские часики фирмы "роллекс" - вот это я, Иван Иванович, - напрочь
запамятовал, и не смотрите на меня так, пожалуйста, не люблю я этого...
- Эх, - горько вздыхает товарищ Скворешкин. - Эх, была бы моя воля,
рядовой М. ...
Скрипит дверь. Из дежурки выходит старший лейтенант Бдеев. С пятимет-
ровой высотищи я смотрю на своих командиров, смотрю и диву даюсь: до че-
го же все-таки разные товарищи служат у нас подчас в одном и том же, так
сказать, подразделении: товарищ замполит весь такой молодцеватый, подтя-
нутый, сапоги надраены бархоточкой, усики подстрижены, височки подбриты,
а товарищ комвзвода Тетеркин, - он совершенно другой - сутулый какой-то,
неглаженный, отец двух детей, да тут еще я, об клумбу стукнутый.
- Ну-с, Сергей Сергеевич, - говорит Бдеев, - и каково? Что, коммента-
рии излишни?.. А я тебе, Скворешкин, в развитие нашего спора так скажу:
а вот это и есть они - плоды твоего, так называемого, "демократизма"!
Утверждал и утверждать буду: никакая это не демократия, а самое формен-
ное попустительство, а говоря по-нашему, по-военному - разгиль... - и
тут он вдруг осекается, одергивает китель, повернувшись к двери КПП с
оттяжечкой берет под козырек, - Ча-асть смир-рнаа!..
В дежурке бубнят глухие голоса. Слышно, как обтопываются, шаркают по-
дошвами об решетку. "Неужели - "батя", полковник Федоров?!" - ужасаюсь я
и непроизвольно пытаюсь вытянуться в струночку. Заслышав потрескивание,
Бдеев дико косится в мою сторону и украдкой грозит кулаком.
Один за другим на просцениум выходят трое - в плащпалатках, в заля-
панных грязью сапогах.
- Товарищ подполковник, - рапортует дежурный по части старший лейте-
нант Бдеев, - за время моего дежурства...
- Вольно-вольно! - устало отмахивается носовым платком тот, который
вышел первым. Он снимает фуражку и отирает лысину. Теперь я вижу, что
никакой это не командир бригады, а всего-навсего товарищ Хапов, на-
чальник хозяйственной части. А тот, который в очках, - это начфин под-
полковник Кикимонов. А вот этот, который поставил ногу на ступеньку
крыльца и щепочкой отколупывает глину, - это, пропади он пропадом, под-
полковник Копец, наш начмед. Это он, козел, приказал положить меня под
солюкс, когда я уже терял сознание от прободения язвы...
И вот представьте себе: я вишу вверх тормашками, а они, голубчики,
как нарочно, рассаживаются на скамеечке под этим моим гигантским эвка-
липтом, то бишь точнехонько подо мной, подполковник Хапов достает "каз-
бек", и они, все пятеро, закуривают и начинают вести какие-то совершен-
но, елки, секретные, абсолютно не предназначенные для моих демобилизо-
ванных ушей разговоры.
Х а п о в. Прямо херня какая-то, да и только. Бой в Крыму, Крым... а
Крыма как не было, Бдеев!
Б д е е в. Неужели так и не развеялось?
Х а п о в. Куда там, совсем загустело, аж рука, на хрен, вязнет.
К о п е ц. И зудит.
Б д е е в. Как электрический генератор?
К о п е ц. Как инструмент, когда трепака подцепишь. Не испытывали?
К и к и м о н о в. Ужас, просто ужас!.. Жена, дети... И кому теперь
прикажете партвзносы платить?!
Они умолкают. Слышно, как тарахтит движок и клацают миски на пищебло-
ке. Сосредоточенно затягиваясь, они смолят в пять стволов и дымище клу-
бами вздымается в небеса. Свербит в ноздрях, ест глаза. Еще немного и
они закоптят меня заживо!..
Х а п о в. А у тебя что, Скворешкин, с Армией связался?
С к в о р е ш к и н. Не получается, товарищ подполковник, помехи.
Х а п о в. А релейка?.. Телетайп?..
С к в о р е ш к и н (вздыхает). Телефон - и тот, Афанасий Петрович,
как вырубило.
К и к и м о н о в. Кошма-ар! Просто кошмар! Где командир, где знамя
бригады?! А что если... а что если это время "Ч"?!
Х а п о в. Типун тебе на язык, Аркадий! Ну-ка дай сюда, на хрен, кар-
ту...
Подполковник Хапов разворачивает на коленях штабную, всю в синих и
красных кружочках, в цифрах, крестиках и стрелочках рабочую карту коман-
дира (так на ней написано!). "Посвети-ка сюда, лейтенант", - говорит то-
варищ подполковник. И они, все пятеро, склоняются над диспозицией или
как она там у них, у вояк, называется.
- Вот по этому вот периметру, - ведя по карте пальцем, говорит това-
рищ Хапов, - в радиусе триста пятьдесят метров...
И тут, на самом можно сказать интересном месте, я, елки зеленые, не
выдерживаю, начинаю мучительно морщиться, пытаюсь поймать двумя пальцами
свою дурацкую переносицу:
- А... а... а-аа!..
Надломленный сук осовывается.
- А-ап-чхи-и!..
И с пятиметровой высоты, со страшным треском - и-эх!
Господи, как вспомню - сердце обрывается!..
Глава вторая Всевозможные гости, в том числе и Гипсовый
- Э-э, ти живой?.. Э, слюши, ти живой, или ти не живой?..
Как это ни странно, я, кажется, не помер и на этот раз. С трудом раз-
лепляя ресницы, я вижу перед собой до гробовой доски незабвенного Бес-
милляева. Каким-то чудом он умудрился совершенно не измениться за трид-
цать лет. Санинструктор, как тогда, в 63-ем, трясет меня за душу, не да-
вая загнуться. Глазищи у Бесмилляева карие, как его имя - Карим, лоб
смуглый, в оспинах от "пендинки". Вот так и тряс он меня тогда всю доро-
гу до госпиталя, в фургоне, в "санитарке", бешенно мчавшейся по гитле-
ровскому, тридцатых годов, автобану. "Э-э, ти живой?.. Живой?.." А я,
уже белый, с перехваченным от прорвавшейся в брюхо "шрапнели" дыханием,
намертво вцепившийся в ремень со штык-ножом (это случилось на посту), я
все никак не мог сказать ему самое важное: что подсумок с запасным рож-
ком остался там, под вышкой, где я только и успел расстегнуться и на бе-
гу вымычать: "М-мамочка!.." И вот, целую жизнь спустя, я нежно беру сво-
его ангела-спасителя за зебры и шепотом, чтобы не потревожить тяжело
