живот обеими руками. Губы у нее тряслись, зубки постукивали.
- Т-тюхин, кажется, начинаются схватки, - с трудом вымолвила моя Ма-
русечка.
- Похоже, начались, - подтвердил я. - На завтра намечен штурм бан-
ка...
- Идиот! - вскричала Мария Марксэнгельсовна.
В ту же ночь меня разбудило странное пощелкивание. Я приподнял голову
над подушкой и обмер. Сидя перед камином, она снимала швы с интимного
места дамскими маникюрными ножничками...
Муки ее были неописуемы. То и дело она подходила к холодильнику и,
открыв дверцу, вперялась внутрь долгим отсутствующим взором. Я не выдер-
живал, шел в сад и срывал очередное яблоко с вечно плодоносящего Древа
Познания.
- Нуте-с, - говорил я, пряча яблоко за спиной, - на чем мы останови-
лись?.. Мандула... Так вы говорите, Даздраперма Венедиктовна его задуши-
ла собственноручно?
Сглатывая слюнки, она торопливо кивает в знак согласия.
- За что?
- Как это за что, Жмурик! - ну, разумеется, за измену.
- Родине?
- Ах, да причем здесь Родина. Ведь он же, мерзавец, изменил ей... -
она замолчала.
- Ну же... Я жду... Говори, а то яблочка не получишь.
- Он изменил ей с Кузявкиным, - потупясь, сознается Мария Марксэн-
гельсовна.
- Та-ак! - говорю я и отдаю ей яблочко.
Много, ах как много удивительно интересных вещей узнал я за последнее
время! Ну, в частности, выяснилось, что майор Шизый никогда ее мужем не
был. Более того - такого человека в природе вообще не существовало. Моя
хорошая действительно была девственницей. Когда она дала мне полные и
исчерпывающие показания по этому щекотливому вопросу, я рухнул перед ней
на колени.
- Хочешь тапочки поцелую? - взмолился я.
- Лучше сходи в сад, принеси еще яблочек.
- Радость моя, пойдем вместе, рука об руку!..
- Нет!.. Нет!.. Ни за что! - на лице ее ужас, голос дрожит. Я долго
не мог понять, почему она так панически боится веранды. К окнам, особен-
но к раскрытым, она даже не приближалась. И вот однажды утром, когда,
утомленная допросом, она заснула мертвым сном на раскладушке, а я, тоже
усталый за ночь, распахнул выходившее на улочку окно, кое-что проясни-
лось. Чуть не подавившийся собственным зевком, я увидел съезжавшую с го-
ры, на которой белел правительственный санаторий, инвалидскую коляску, а
в ней - кого бы вы думали! - хваченного героическим "кондратием" товари-
ща Комиссарова - парторга, полковника, плагиатора, моего, пропади он
пропадом, бывшего ученика.
Коляску то ли толкал, то ли наоборот придерживал, чтобы не укатила к
едреней фене, товарищ в полувоенном кителе, в хромовых сапогах, бритый,
с одутловатым бабьим лицом. Несмотря на жару, шея у него была повязана
белым шифоновым шарфиком.
Я этого пидора сразу узнал.
Передо мной был антипартийный - начала 50-х - Г. М. Маленков,
собственной персоной.
Инсультно перекошенный поэт-пародист, пуская слюни, любовался окрест-
ностями. На Кондратии были трикотажные курортные штанцы и майка с над-
писью:
ЖИТЬ СТАЛО ЛЕГЧЕ, СТАЛО ВЕСЕЛЕЕ.
СЕРДЦЕ НАШЕЙ ПАРТИИ БЬЕТСЯ В МАВЗОЛЕЕ!
Моя неискоренимая уже привычка к литературному наставничеству и тут,
в Задверье, дала о себе знать. "Что ж ты, сучий потрох, делаешь, - мягко
пожурил я отставного мента. - Ну, хрен с ним, с Великим Князем, от него,
как говорится, не убудет, а Сталина-то за что?! А еще, елки зеленые,
коммунист называется!". Далее я в тактичной форме напомнил этому несос-
тоявшемуся А. Иванову-не-Рабиновичу, что присвоение чужих текстов, даже
в нашей родимой Беспределии, квалифицируется как плагиат, и что в Уго-
ловном Кодексе есть специальная и очень даже занятная статеечка на этот
счет.
Задетый за живое Кондратий страшно взволновался, замахал руками, за-
мычал что-то нечленораздельное и, кажется, в рифму. Он достал из запазу-
хи большой, с сургучными печатями, пакет и через верного соратника выше-
упомянутого Вождя и Учителя передал его мне, Тюхину.
- В санатории изволите отдыхать, Георгий Максимилианович, - принимая
всуевское послание, вежливо поинтересовался я. - Ну да, ну да - притоми-
лись, поди, после "ленинградского дела". Сейчас, простите, куда?.. Ах,
на бережочек, кровавые свои рученьки в морской водице отмывать!..
Побагровев, бывший член Политбюро уже открыл было рот для отповеди,
но вечно сующийся куда не следует попугай Петруччио и тут, подлец,
встрял, выкрикнув с крыши такое с детства памятное: "Маленков, бери ду-
бину, гони евреев в Палестину!". Оскорбленный до глубины души палач вы-
таращился и, пробормотав нечто совершенно несусветное, чуть ли не -
"Доннер Веттер!" - злобно пихнул коляску ногой.
Бренча и подпрыгивая, коляска с сидевшим в ней злосчастным Кондратием
Комиссаровым покатилась под горку, а дорогой товариц Маленков, заложив
руки за спину, быстро пошел за ней вслед.
На конверте было написано: "Моему погубителю, лица моего повредителю.
Лично!"
Письмецо начиналось эпически: "Февраля двадцатого числа Мне судьба
сюрприз приподнесла!.."
Память Кондратию не изменила. Именно 20-го, только не февраля, а вро-
де бы, апреля восемьдесят не помню уж точно какого года с К. К. Комисса-
ровым, бывшим моим парторгом, стряслось то, хуже чего, по нашим советс-
ким понятиям ничего не было и быть не могло. Очнувшись утром незнамо
где, он обнаружил пропажу портфеля, где было все: партийные документы,
печать, заявления, жалобы, списки злостных неплательщиков, три с полови-
ной тысячи - старыми еще! - взносов и т. д. и т. п. Когда он пришел пох-
мелиться в ресторан Дома писателей, на нем лица не было. После третьей
поллитры оно появилось - скорбное, бурячное-безглазое. "Фашисты-ы! -
простонало оно - Убили Кондрата Всуева!" - и страшно перекосившись, упа-
ло в салат. Увы, увы, это был инсульт.
Не буду подробно пересказывать вам содержание переданного мне товари-
щем Маленковым пакетика. Господи, каких только пакостей там не было! Ну
чего, к примеру, стоила одна эта его идиотская частушечка, воспроизведя
которую даже я, убежденный поборник свободы слова, Тюхин, не в силах
сдержать негодования:
Иркины в виду имея груди, Сглазил меня Эмский Виктуар! Точно Фучик
прокричавши: "Люди, Будьте..." - я упал на тротуар!..
Но это еще что! На первой же странице распоясавшийся легавый высказал
предположение, что это де я, Тюхин, "притырил" (так в тексте) его сраный
портфельчик, и что сделал это я из хулиганских, якобы, побуждений, а еще
из зависти - там же, в портфельчике, лежала рукопись его новой, совер-
шенно гениальной книжки, слушая стихи из которой я, Тюхин, скрежетал зу-
бами, и то и дело восклицал: "Во, бля!"
Чудовищно! И этот человек был моим учеником?!
Делее, на странице 16-ой, этот злостный ампиловец позволил себе целый
ряд клеветнических выпадов в адрес моего оскорбленного и униженного - им
же, им же, господа присяжные! - Пегаса. Будто бы этот мой Фигас, по его,
понимаешь, мнению, тоже ничего себе штучка, и что ему же, мерину херову,
нужно было ампутировать не только, понимаешь, крылья, но и эту его ду-
рацкую говорящую башку!.. О-о!.. От которой он, Кондратий, такого де по-
наслушался, что чуть было не впал в алкогольную депрессию и антикомму-
низм, в чем, понимаешь, глубоко раскаивается и убедительно просит напра-
вить его на лечение в Матросскую Тишину. Разумеется, потом, по возвраще-
нии. А что касаемо его нынешного положения, то он, Кондратий Комиссаров,
уполномочен заявить следующее: уж как ему, Кондрату Всуеву, ни клево бы-
ло там, под началом дорогого товарища Бесфамильного - эх, в седле, с
верным "стечкиным" на боку! - а все же тут, в Белом, понимаешь, Санато-
рии и того лучше стало! И номерок, понимаешь, на двоих. И питание - я те
дам, правительственное! А уж в товарищах у него теперь такие товарищи,
что прямо аж кровь в теле, понимаешь, по стойке "смирно" стынет! И ежели
некто Тюхин коварно, понимаешь, пресек его, комиссаровский, гениальный
замысел обсказать историю нашей родной, понимаешь, и любимой милиции в
стихах, то это ему, Финкельштейну, агенту, понимаешь, Вселенского Мосса-
да, еще зачтется, ох как зачтется... и далее все более и более неразбор-
чиво и уж совершенно непечатно...
Бедный тоталитарный Кондрат! Как сейчас помню злую, быструю оглядочку
на повороте одутловатого сталиниста в полувоенном. Какой там пляж!
Больше чем уверен, что этот вурдалак выворотил парализованного соседа по
номеру в какой-нибудь открытый, на всуевское несчастье, канлюк. И знае-
те, почему я так думаю? Да потому что никакой он оказался не Маленков,
а... Впрочем, - спокойствие! Терпение, спокойствие и выдержка. А стало
быть, все по порядку, так сказать, - вперед, по ходу. Хотя та, другая
встреча, о которой я и хочу вам рассказать, произошла уже через день,
после штурма банка, который, кстати, не состоялся по причине неявки
штурмующих.
Итак: кратенький, почти протокольный отчет о встрече 1 2 с поистине
страшным, непонятно как и кем допущенным в здешний Рай субъектом.
В мельчайших подробностях оно памятно мне - недоброе, в тревожных
павлиньих криках утро. Удаляющийся топот и свист Иродиады. Матюки ей
вдогонку нашей соседки через улицу Веселисы Потрясной. Всхлипы в подушку
моей вконец раскапризничавшейся лапушки - а всего-то и делов, что спро-
сил: "Слушай, милочка, а как же ты справляешь нужду? Здесь, в доме - од-
ни биде, а, извиняюсь, сортирчик - там, на улице. В саду, то есть..." В
ответ какая-то совершенно неадекватная реакция. Истерика. Слезы. Заламы-
вание рук. Это их вечное: "Подонок! Ты мне всю жизнь загубил!"... И вот
я нервно курю на веранде, а они, гекачеписты, спускаются от белого, с
колоннами, здания на горе. Идут четким, широким шагом. По-военному в но-
гу. Завидя меня, товарищ квази- Маленков тычет товарища младшего подпол-
ковника Кузявкина локотком в почку и оба химероида останавливаются.
- Вот что я вам скажу, Тюхин, - не поздоровавшись даже, бросает мне в
лицо дыролобый гомосексуалист. - Давеча вы позволили себе оскорбительные
выпады в адрес нашего дорогого и любимого Георгия Максимилиановича. Так
вот, уполномочен довести до вашего собачьего сведения, что ни к каким
таким "ленинградским делам" наш Георгий Максимилианович ни малейшего от-
ношения не имеют. Что они, - Кузявкин кивает на своего постно потупивше-
гося спутника, - они выражают через меня свое крайнее возмущение по по-
воду ваших грязных намеков на их, Георгия Максимилиановича, мнимую
склонность к садизму и палачеству и как поклонники и почитатели маркиза
де Сада и Виктора Ерофеева, а также горячие приверженцы гуманистического
мазохизма - требуют незамедлительного извинения с вашей, Тюхин, вонючей
стороны!
- Ну уж извините, - с Тюхинской подковырочкой, с подтекстом в интона-
ции воскликнул я. - Ну и что, и это все?
Как ни странно они удовлетворяются.
- Пока усе! - хрипит хоть и задушенным, но страшно знакомым голосом
невероятно похожий на Маленкова человек. - Пока усе... Вот ымэнно, шо -
пока, потому шо наша хвамылыя ныкакой нэ Малэнков, а товарыщ Мандула
Усэх Времьен, Космычэских систэм и Народов! Хэоргий Максымылыанович Ман-
дула! - и тут он, давясь от злобы, расслабляет свой белый шифоновый шар-
фик и я вижу на его бычьей шее синие следы от пальцев. От ее, елки зеле-
ные, от Даздраперминых!..
Сомнений не было. Передо мной действительно стоял покойный Верховный
Главнокомандующий Северо-Западного Укрепрайона. Тот самый таинственный
"Дежурный по Кухне".
- Так вот вы, пидоры, какую кашку варите! - начал было я, но тут за
спиной моей раздался слабый утробный вскрик. Содрогнув особняк, что-то
тяжелое обрушилось на пол. Я оглянулся. Она лежала посреди холла, широко
разбросив руки. Увы, и на этот раз был всего лишь обморок. Типично женс-
кий, точнее, - бабский, со страху...
Глава семнадцатая За лимончиками
