рядом, постанывая, взборматывая и всхрапывая, спала она, моя Идея Марк-
сэновна. Подруга. Уже не платоническая, уже непонятно какая. Новая, Гос-
поди...
Казенного, из байки, одеяльца на двоих уже не хватало. Несусветный ее
живот - неизбежный, почти девятимесячный, - вздымался горой.
В который уж раз произошло нечто непостижимое. Как выяснилось, пропа-
дал я в Задверье не с утра до вечера, как мне показалось, а много-много
дольше. Когда, потирая ушибленную ногу, я вошел в нашу спаленку, она си-
дела на кровати с такой счастливой улыбкой на устах, что я вздрогнул.
Вместо приветствия моя хорошая приложила указательный пальчик к губам:
- Т-сс!.. Иди сюда!.. Ближе-ближе!..
Помертвев от предчувствия, я пал на травмированное об холодильник ко-
лено, я вскрикнул и пополз к ней. Цыпочка приложила мою безумную, гени-
альную мою головушку к чудовищно вздувшейся, расползшейся по швам розо-
вой комбинашечке.
- Слышишь?
Там, внутри, в животе что-то поуркивало и взбрыкивалось.
- Что это? - выдохнул я.
- Тюхин, это - она, - мечтательно глядя в потолок, прошептала моя
беззаветная. - Это - новая жизнь, дивная, полная духовности, свободная
от либеральных бредней прошлого, стремящаяся из темной догматической
тесноты на волю, во всемирную бесконечность! Светлая, Тюхин, свободная,
как демократия!..
Как демократия!.. У меня даже волосы зашевелились от восторженного
ужаса. Пока я отсутствовал, моя лапочка не только выносила... Господи,
язык не поворачивается!.. Не только выносила плод нашей непорочной люб-
ви, но и, любя меня далекого, словно бы переродилась, стала ближе не
только физически, но и духовно. Трудно было даже представить себе, что
это она, Идея Марксэновна, совсем еще недавно хваталась за маузер, когда
я по неосторожности произносил слово - гласность.
Трепетом наполнилась душа моя. Трепет перешел в рыдание, рыдание - в
кашель. "Только спокойно, Тюхин, без паники, - страшно содрогаясь всем
телом, сказал я себе, - теперь уже - пустое, теперь уже - все нипочем: и
эта кровь в кулаке - ах, Афедронов, Афедронов, отбил-таки, мясник, лег-
кие! - и всякие там Брюкомойниковы, и перспектива схлопотать пулю в за-
тылок!.. Произошло главное - жизнь обрела неожиданный смысл, тот самый
стержень, о котором говаривал Кондратий Константинович... А я, Тюхин, -
не верил!.. Кха-кха!.. Кха-аюсь, виноват!.. О дайте, о только дайте мне
как следует взяться за этот рычаг, и я переверну свою никчемную биогра-
фию!.. - вот так подумал я, в некотором смысле Финкельштейн, и она - Ши-
зая, Идея Марксэновна, словно услышав, по-матерински погладила меня, бу-
дущего В. Тюхина-Эмского, по голове и тихо, чтоб не услышал бдительный
Шипачев, шепнула на ухо:
- Не бери в голову, Жмурик, до Америки - рукой подать!..
Окончательно очухался я уже в августе 46-го, на кухне.
Разбудил телефон, между прочим, междугородный.
- Слушайте меня внимательно, Тюхин, слушайте и только, ради всего...
м-ме... святого, не перебивайте, - торопясь, сказал Ричард Иванович, -
вам привет от любителей русской рулетки. Поняли?.. Вы сделали то, о чем
вас просили?
Я засопел в трубку.
- Ясно, - сказал профессиональный прозорливец. - Впрочем, и я бы...
м-ме... усумнился. Слушайте! Вы помните то место, где Вавик дал вам по
носу?.. Только тихо, тихо! Без эмоций!.. Так вот - М. Т. будет ждать вас
там... ну, скажем, через полчаса. В сарайчике с заколоченной дверью...
Помните?
Он еще спрашивал!
- Да!.. И очки не забудьте надеть, такой вы сякой!
- Розовые?
- Ну, не черные же! - Поставил меня, наглеца, на место Ричард Ивано-
вич. И положил трубку.
Осмысляя услышанное, я открыл холодильник. Внутри было пусто, как в
душе после перестройки. Даже банка с фиксажем куда-то сгинула. Рядом с
холодильником валялся мешок из-под картошки. Он тоже был пуст. В мое от-
сутствие Личиночка приговорила Даздрапермино подношение.
- Ну, хорошо, хорошо, - раздумчиво сказал я, - это еще можно понять.
А Вавик-то здесь причем?! Любимая, ты спишь?
Идея Марксэновна не откликнулась. Я зашел в светелку. На столе лежала
записка для меня: "Ушла в консультацию на Литейный. И. М. Ш.".
Насколько я понял, речь шла о деревянном сарайчике, о дровяном, из
горбыля сколоченном, одном из сотен таких же, послевоенных, в промежутке
между Смольным собором и левым - стасовским - флигелем монастыря. Глядя
в пустой холодильник, я вспомнил Совушкину толевую крышу и нас, малолет-
них придурков, спрыгивавших на него с третьего этажа. Оттолкнешься,
крикнешь: "За Родину, за Сталина!" - и солдатиком с верхотуры! И только
ветер свистит в ушах, только Скочина матуха - вдогонку: "Я тебе скучу!
Еще разок скочешь - жить не захочешь, выскочка ты этакий!..".
А как Симочка под домом лежал! Алая-алая рубаха на животе, серое, как
асфальт, лицо, розовая пена на губах. Он еще подергивался, а мужики в
его кепку, там же, за сараями, уже сыпали трешки-пятерки - на помин ду-
ши, на симочкиных двойняшек. И то, что Тамбовчику теперь хана, это даже
мы, пацаны, наперед знали. Дня через три он сам повесился. На чердаке,
на стропиле. Господи, как сейчас вижу - страшный такой, с синим, высу-
нувшимся языком, в майке, с русалкой на плече... А на руке у него были
часы "Победа". Он висел мертвый, а часы тикали себе и секундная стрелоч-
ка вприпрыжку бежала по кругу.
Мои прихваченные в Задверье "роллексы" стояли. Я набрал 08 и все тот
же неизбывный Мандула заполошенно откликнулся:
- Шо?.. Хто там?
- Это Тюхин, - сказал я. - Который час?
- Времэни у тоби, Тюхын, у самый обрэз, - сурово ответил начальник
Северо-Западного укрепрегиона.
Я повесил Тамбовчика... то есть, прошу прощения, трубку.
Итак, времени на раздумье у меня не было. Как не было уже во рту этой
их вечно отсасывавшейся идиотской пластмассовой челюсти - афедроновского
шедевра с вмонтированным в зуб мудрости шпионским радиопередатчиком. Сия
хреновина каким-то непостижимым образом там, в Лимонии, исчезла, заме-
нившись моими, хоть и паршивенькими, но до боли родными зубами. До сих
пор меня, Тюхина, томит тайное подозрение, что протез похитил попугай,
когда я, Эмский, ахнув от восторга, выронил его на пол. Там же, в Зад-
верье, я обнаружил, что у меня отросли волосы и ногти. Более того -
бесследно рассосались рубцы и шрамы, восстановилась обрезанная по науще-
нию Кузявкина крайняя плоть, после чего у меня пропал последний, сугубо
формальный повод считаться Витохесом-Герцлом. Счастливое открытие я сде-
лал в фанерном сортирчике за домом. Там же, в сортирчике, смаргивая сле-
зы, я перефразировал своего несостоявшегося сородича - царя Соломона,
тоже, кстати сказать, человека небесталанного: "И это прошло!" - прошеп-
тал я. И тотчас же за оградой сада раздалось лошадиное ржание, не узнать
которое я, Тюхин, не мог...
В общем, когда я выбежал на улицу, на моей крутой фирмй была половина
шестого. Второпях заведенные, поставленные по будильнику часики - тика-
ли. "Роллексы" шли, и шли они, как ни странно, в совершенно нормальную
сторону, то есть - слева направо, как крестилась Совушкина мама Софья
Каземировна, католичка или, скажем, как завинчивался мой кухонный кран,
из которого совсем еще недавно, в той жизни, вылезали веселенькие персо-
нажи.
Итак, до свидания с фантастическим Марксэном Трансмарсовичем остава-
лось двадцать восемь минут.
Непредвиденные препятствия начались тут же, у дома. Улица Салтыко-
ва-Щедрина, по которой я, жутко популярный в будущем фантаст В. Тю-
хин-Эмский, намеревался сломя голову устремиться к Смольному собору,
оказалась перекрытой. Поперек мостовой стояло сразу аж четыре танка без
опознавательных знаков, с приплюснутыми башнями набекрень.
- Стой! - воскликнул дусик в шлеме, выпрыгивая из танка, как чертик
из табакерки. - Стой, стихи читать буду! - И ведь действительно продол-
жил стихами, стервец этакий!
- Друг, товарищ и брат! - с чувством начал он, - а ну, кому говорю, -
назад! Не поворотишь оглобли - убью. Потому как таких вот неповоротливых
я больше жизни своей не люблю!
По укоренившейся в душе привычке к литературному наставничеству, я
указал неопытному стихотворцу на ряд слабых мест в его, в целом, идейно
выдержанном произведении. Замечания мои начинающий поэт-баталист акку-
ратно записал в бортовой журнал танка и, горячо пообещав мне поразмыс-
лить над ними сразу после победы, к Военно-Таврическому саду меня, Тюхи-
на, тем не менее, не пропустил.
Я вынужден был рвануть в обход - по улице Радищева. Но и там, как раз
у дома, где мое пресловутое пальтецо взяли на арапа два опереточных фра-
ера, оказалось перегорожено. Я свернул на Саперный, и надо же случиться
такой непрухе, именно в тот момент, когда началась атака на бывший моло-
козавод. С вертолета скинули напалмовую бомбу. Застрекотал "калашников".
Ухнула граната. Я, как молодой, подпрыгнул на бегу.
Господи, ты свидетель! Если чего и боялся я в своей тюхинской жизни
по-настоящему, так это куда-нибудь опять опоздать!.. Дело в том, что од-
нажды я уже опоздал самым роковым, самым фатальным образом. Я, Тюхин,
как и все мои сверстники, опоздал вовремя родиться! Увы, такие эпо-
хальные события, как революция, борьба с врагами народа, война, целинная
эпопея, космический триумф - все эти события произошли без меня и только
некоторые из них оставили зарубочки на моем, мало-помалу деревенеющем с
годами сердце. От одной только мысли, что я не успею еще к одному шапоч-
ному разбору, у меня перехватывало дух, а глаза так и метались по лицу в
поисках ориентиров и рекомендателей. Хуже всего мне было в те мгновения,
когда взор натыкался на часы. "Неужто опять опаздываю?!" - ужасался я,
торопясь дописать очередной шедевр. И представьте себе - предчувствие
меня не обманывало. Какой-нибудь Кондратий Комиссаров опять опережал ме-
ня! А посему, когда у Сытного рынка я мельком глянул на свои до удивле-
ния правильные, у меня просто полезли на лоб глаза. Я даже, грешным де-
лом, подумал, что хваленая фирмб остановилась! Но в том-то и дело, милые
вы мои, что часики тикали. "Роллексы" шли, правда, шли они как-то совер-
шенно не по-нашему: за одну ихнюю секунду я, в принципе уже далеко не
спортсмен, успевал пробегать черт знает сколько!..
Именно тогда, во время этого ненормального забега, меня впервые оша-
рашила пронзительная догадка. "А что если, - лихорадочно подумал я, -
что если они нашли способ регулировать не только, скажем, рынок, но по-
путно - и время на его регулировку отпущенное? Как, к примеру, рождае-
мость, или прицел на маузере, или те же - шут их побери - импортные ча-
сики?.. Ну ведь не мог же я, товарищи дорогие, пролежать пластом один
год и двадцать девять дней ни разу - подчеркиваю - ни разу! - не подняв-
шись в туалет ну хотя бы по малой нужде! И ведь это после того, как гро-
мила Афедронов откорректировал не только мои глаза, но и, разумеется,
почки... А из этого следует, - продолжал размышлять я на бегу, - из это-
го со всей очевидностью следует, что кому-то очень нужно, чтобы я, Тюхин
я этакий, обязательно, всенепременно, кровь из носу - но успел на свида-
ние с Вовкиным-Морковкиным... Ну ведь логично же, а, Тюхин?..
Увы, с логикой у меня всегда были нелады.
На углу Некрасова и Греческого меня взяли. О, если бы на Литейный,
если бы!.. Меня взяли в действующую армию.
Там же, в скверике с памятником поэту мести и печали я прошел уско-
ренный курс переподготовки. По окончании мне вручили новехонький "стин-
гер" и отправили на фронт, в район Псковско-Нарвской дуги. Ну и задали
же мы им жару под Кингисеппом!.. Потом начались неудачи. Окружение, кон-
тузия, плен... Не буду утомлять вас печальными подробностями. Да я и
сам, честно сказать, мало что помню из-за контузии. Ну - допросы, бара-
