пижаму - точно такая была у меня в психушке - и мы пошли на кухню отог-
реваться.
Она, глупенькая, зажгла все четыре конфорки. Мы сели за стол, колче-
ногий, крытый клетчатой, с паровозиками, клеенкой, сели и стали смотреть
друг на друга. И чем дольше я смотрел на нее сквозь волшебные свои розо-
вые очки, тем покойней и теплее становилось у меня на душе. И когда я
понял: все, это судьба - я положил свою дурацкую ладонь на ее по-девичьи
тонкое запястье и сказал:
- Какие-то они странные были, во фраках...
- Одинаковае такие и один заикается? - оживилась она. - Это
братья-близнецы Брюкомойниковы.
- Брюкомойниковы?! - удивился я.
- Они у нас бьют, - посерьезнела она.
- Жидов? - упавшим голосом спросил я.
- Стэп, - сказала она. - Вообще-то они смирные, только очень хотят в
Америку...
- Навсегда? - не сводя с нее глаз, прошептал я.
И она вдруг смутилась, две суровых вертикальных складочки (о, эти
складочки!) прорезали ее математически-правильный лоб, она нахмурилась,
незабвенная моя, и тихо ответила:
- Навеки...
Ее звали Идея. Идея Марксэновна Шизая. Вдова. Я полюбил ее больше
жизни. Если, конечно, все случившееся со мной имеет к жизни хоть ка-
кое-то отношение.
...От бессонницы полузаблудшей, взалкавшей стабильности, души моей!..
Раскладушку я поставил на кухне, чтобы не смущать ее, мою гостеприим-
ную. Часов до трех (т.е. до 15.00 по московскому) я беспокойно ворочал-
ся, пытаясь осмыслить произошедшее со мной. Отчаявшись, врубал свет -
настольную, типа того, на Литейном, рефлектора - лампу, я доставал
из-под подушки 53-й, заветный, томик И. В. Левина (замечу, кстати, что
других книг в доме я не обнаружил), я раскрывал его - серый с розовым
тиснением на обложке - и читал, читал... Читал, пока строчки не начинали
плыть и двоиться, как до встречи с тов. Бесфамильным.
И тогда я откладывал эту книгу книг. Со стоном я откидывался на по-
душку и долго, часами, смотрел на пулевую дырочку в потолке. Как в юнос-
ти, в армии, когда изо всех своих, тогда еще не тюхинских, сил попытался
сам, в одиночку понять и беззаветно полюбить "Капитал" гениального Марк-
са. И ведь осилил бы, ну, как минимум, дочитал, если б меня, выродка,
вовремя не комиссовали...
Она очень сердилась, когда узнавала, что я опять не берег свое зре-
ние.
- Ах, ну что же здесь такого непонятного, - выговаривала мне Идея. -
Это же так, Тюхин, просто... - и, гладя мою поседевшую, в проплешинах от
серной кислоты, голову, все пыталась растолковать суть основного, играю-
щего решающую роль в развитии человечества противоречия эпохи - противо-
речия между гибнущим капитализмом и победно утверждающейся коммунисти-
ческой формацией...
Бог ты мой, как же она хорошо, как умно и правильно излагала! И до
того-то ведь просто, Господи, до того, казалось, доступно!..
Поцеловав меня в воспаленный, гудящий, как силовой трансформатор,
лоб, наставница моя на цыпочках уходила в свою скромную светелку. А я,
выждав минут десять, тихо, стараясь не скрипнуть раскладушкой, вставал и
тоже на цыпочках крался к зеркалу над раковиной. Я снимал очки и, затаив
дыхание, всматривался в свое ошалелое лицо, пытался припомнить: был ли я
таким идиотом всегда или это не более, чем временное расстройство, ну,
скажем, от влюбленности. Потому что... Потому что я все никак...
Ах, да какая теперь, в сущности, разница - почему?!
...И еще одно немаловажное обстоятельство.
Однажды под утро - то бишь под вечер, по-нашему, по-земному - скажем
лучше так - однажды на рассвете я совершенно неожиданно не то чтобы зас-
нул, а вроде как закемарил, заклевал носом над эпохальным трудом Ильи
Владимировича "Шаг назад и два шага вперед". Это случилось, если мне не
изменяет память, 13 июня.
Очнулся я уже весной, в комнате моего Розанчика, в ее вдовьей, пока
еще, постели.
- Ну, слава Возвратной Поступательности! - облегченно вздохнула моя
заботливая. - Оклемался, Жмурик!..
Как мы высчитали с ней потом, в прострации я пробыл ровно один год и
двадцать девять дней...
Теперь о нашем гнездышке, о квартирке на Салтыкова-Щедрина.
Увы, это был самый заурядный питерский "клоповник". Примерно в такой
же коммуналочке совсем неподалеку - на улице Восстания - откуковал я це-
лых семнадцать лет. Господи, Господи! - как один вздох, как сонный кле-
вочек носом в Книгу Судеб...
Те же неизбывные - 37,5 метров. Темная прихожая. Напротив входа, на
стене, неизвестно чей детский велосипед, на нем, на педали, эмалирован-
ный тазик. Справа - совмещенная с сортиром и фотолабораторией ванная.
Водогрей.
Рядом со шкафом дверь в темный - там почему-то постоянно исчезала
лампочка - коридор. В коридоре - холодильник "Арагац". Это об него я по-
том расшиб коленную чашечку.
Сразу налево - по коридору - ее спальня. 11,7 кв. м. Кровать, тумбоч-
ка, стул, стол, шкаф (в нем висела ее кожаная тужурочка и маузер в дере-
вянной кабуре). Над кроватью темное прямоугольное пятно аж с тремя пуле-
выми пробоинами. На этом месте висел портрет ее бывшего мужа, врага на-
рода. Вспоминать о нем у нас было не принято.
Деталь на заметку: окно в ее комнате было закрашено белой больничной
краской. Как-то раз я неудачно пошутил: мол, совсем, как у нас в
Удельной, в Скворцова-Степанова. Она, умница, даже не улыбнулась...
Дальше по коридору, по той же стороне - еще одна дверь. Наглухо заби-
тая гвоздями, уже не наша, соседская. Их - соседей - я уже не застал. И
слава Богу! Их там жило семеро и все - чеченцы...
Напротив этой, "не нашей" комнаты - другая, наша. Но тоже запертая.
Мало того - опечатанная гербовой печатью. Государственным, так сказать,
сургучом на почтовых веревочках. Именно там и был роковой кабинет ее та-
инственного родителя - Марксэна Трансмарсовича Вовкина-Морковкина,
царствие ему небесное!.. О, если б знал!.. Но, впрочем, все по поряд-
ку... Спокойствие, главное - выдержка и спокойствие!.. Тем паче, что мы
добрались уже до последнего помещения - до моей кухни.
Газовая плита, раковина, табуретка, ведро. Ну, а что еще может помес-
титься, по-вашему, на семи кв. метрах?
Вот, пожалуй, и все об этой квартирке... Нет, забыл: на стене в кори-
доре, левее холодильника - телефон. И еще - но это уже так, в качестве
курьеза, что ли: под моим окном во дворе - неизменный - изо дня в день,
из года в год - товарищ в габардине. Не сочтите, ради Бога, за шутку.
Какие уж тут шутки, когда человек с ружьем стоит на посту. Я до того с
ним сроднился, что буквально места себе не находил, ежели по каким-то
причинам не мог с ним поздороваться!
У товарища была звонкая уголовно-поэтическая фамилия - Щипачев! Как
это ни странно, он тоже уважал стихи...
Но об этом как-нибудь после, а сейчас - Господи, прямо аж сердце за-
мирает! - сейчас о ней, да нет же, не об Идее... Увы, о другой - где он,
где нитроглицерин?! - ... О!.. О лучшей школьной подруге моей цыпочки -
о Даздраперме П., о ней, погубительнице!..
Я ведь эту нехитрую аббревиатурочку разгадал сразу же, чем, помнится,
по-хорошему порадовал и даже больше того - обнадежил свою домохозяйку.
Хотя - чего уж тут такого хитрого: ну, Да-здра-пер-ма - то бишь - Да
здравствует Первое мая, день солидарности всех трудящихся. Элементарно.
Другой вопрос, о какой солидарности шла речь - о нашей, земной - между-
народной и крепко замаранной поляками или же об ихней - межрегиональной,
да к тому же еще - не всех стран, а всех родов войск. Но это уже, повто-
ряю, совсем другой вопрос. К тому же - чуть ли не политический...
Итак, Даздраперма. Подруга семьи с хорошо закодированной, в отличие
от имени, фамилией. Она звонила рано, в 17.30 по местному.
- Па-адъем! - орала она в трубку веселым басом. - Подмыться, поб-
риться, заправить коечки, проветрить помещение!
И, заржав, давала мне, бывшему радисту, АС - ждите - на двенадцать
часов.
Так он и начинался - почитай что каждый день нашей с Идусиком сов-
местной жизни - с ее по-армейски незатейливых напутствий.
По вечерам - ровно в 5.30 - она являлась к нам лично - крупная (куда
там Ляхиной!), горлопанистая, пахнущая казармой и тринитротолуолом,
всегда почему-то в мокрой, точно на улице шел дождь, плащпалатке, в кас-
ке, в кирзовых, с налипшими кусками глины, сапожищах.
Она бухала чугунным своим кулаком во входную дверь, крючочек, естест-
венно, не выдерживал. Даздраперма без предупреждения вламывалась в нашу
спальню: "Здравствуйте, посрамши! А вот и я!.." Мы с Идусиком, застигну-
тые врасплох, вскакивали, как по тревоге! - два-раз! - и вот мы уже бе-
жим, бежим, взявшись за руки, как дети, на Литейный в Дом офицеров, то
есть, прошу прощения, - я хотел сказать в Дом сержантов и старшин. Я, в
полосатой пижаме, как коренник - посредине, они - пристяжные мои - по
бокам. Слева - Идея Марксэновна в революционном кожанчике, в розовой ко-
сыночке, с антикварным маузером на бедре, слева - жопа Даздраперма -
вечно со своими хамскими подмигами, с подтыкиваньями в бок локотком, не-
ущипно плотнотелая, языкастая, до корней волос выбеленная, как Мерлин
Монро, пергидролем.
С 5-ти до 3.50-ти шли теоретические занятия на ВКСВГ, то бишь на Выс-
ших Курсах Строителей Военного Гуманизма. По окончании лекций на сцену
выносили "Панасоник" и в качестве иллюстративного материала смотрели по
"кабелю" бездуховную американскую кинопродукцию: всяких там "Рейнменов",
"Блейдраннеров", тьфу, ведь и не выговоришь! - "Терминаторов" и прочих
"Крестных отцов". Между прочим, именно там, в Тартаристане, как я назвал
этот, параллельный нашему Мир Четвертой Пуговицы, именно там я наконец,
и посмотрел все до единого фильмы про Джеймса Бонда.
Вспоминаю дусика из Военно-Спиритуалистической Академии. Господи, в
чем и душа держалась, а ведь так, помню, пронял меня, что до сих пор не
могу опомниться. Лекция его называлась: "Клиническая смерть как способ
ноль-транспортировки в иные, лучшие миры".
Когда он закончил, мы все - а надо заметить, что кроме нас в тот день
в зале находился весь старшинитет Северо-Западного Оборонительного реги-
она, - так вот, когда он дочитал до конца, все мы в едином, можно ска-
зать, порыве вскочили с мест, бурно и продолжительно аплодируя. Началась
стихийная запись на фронт.
У выхода этому профессору кислых щей стало вдруг дурно. Бог его знает
от чего - может, от духоты, может его, хиляка, малость помяли в толкот-
не. Не знаю. Но стервь Даздраперма и тут не упустила случая сунуть мне
локтем в печень и торжествующе заявить:
- Знай, говнюк, наших! Это у него голодный обморок! Как у Цюрупы! - И
она, зараза, больно куснула мое левое ухо и захохотала.
И ведь накаркала, ворона мокрая!..
После переклички начались танцы. Даздраперма сходу объявила "белый"
и, вытащив меня на средину зала, учинила форменную ламбаду. И вот, когда
во время финального па я, запрокинутый, оказался на ее могучем бедре,
когда музыка смолкла, а восторженные зрители, обступившие нас, еще не
отошли от столбняка, в животе моем опять заурчало...
Спазм был нечеловечески долог и звучен.
- Отс-ставить! - прошипела Даздраперма и с очаровательной улыбкой пе-
ребросила меня на другое колено. Увы, увы!..
Я ведь, признаться, по натуре своей существо мнительное, с комплекса-
ми. Всю жизнь я, Тюхин, мучительно стыдился чего-то. К примеру, в
детстве я буквально места себе не находил из-за того, что отец мой был
не советский простой, как, скажем, отец Рустема, человек, а чуть ли не
адмирал да еще к тому же - второго ранга! С трудом повзрослев, я усты-
дился своей, похоже, наследственной, нездоровой, как рукоблудие, склон-
ности к сочинению гражданственных виршей. О, кто бы знал, как мне было
стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был напечатан в городс-
