слезы обиды тыльной стороной ладони.
А вот глаза, увы, не вынулись. Потрясенный услышанным, я уже совсем
было собрался духом выколупнуть их, свои проклятущие, окаянные, но ниче-
го путного и из этой моей затеи не вышло.
И увидел я, собственными глазами увидел я, как выволокли из "поливал-
ки" и под руки повели в фургон бледного, со съехавшим на бок галстуком
Ричарда Ивановича. Как оттуда, из цистерны высунулась хохочущая халда
Даздраперма. Как она заговорщицки подмигнула мне, мочалка несусветная, и
на всю площадь Пролетарской Диктатуры завопила в микрофон:
- К торжественному танцу!.. Побатальонно!.. На одного заклеенного
дистанции!..
Глава четырнадцатая В шесть часов вечера перед войной
Тут в моих и без того обрывочных воспоминаниях - досадный провал, ка-
кие случаются разве что с крупного перепоя или когда шарахнешься затыл-
ком об мостовую. Опомнился я уже у Смольного собора, уже вне строя тан-
цующих государственную мазурку, весь какой-то безжалостно растерзанный,
с распухшими, как говяжьи сардельки губами, без часов. И только-то я
пришел в себя, как тотчас же впал в новый транс, потому как творившееся
вокруг было выше моего, тюхинского, разумения.
Схлопотавший пулю Померанец как ни в чем ни бывало дискутировал со
стоявшим на карнизе дома самоубийцей. И ведь что характерно - карниз был
тот самый, с которого я спрыгивал в детстве, издавая предосудительные по
нынешним временам возгласы.
- Значит, так вы ставите вопрос, - вился смертостойкий недобиток. -
Значит, вы утверждаете, гражданин... - фамилию я толком не расслышал -
то ли Крякутный, то ли Рекрутской, - вы утверждаете, что человек создан
для счастья, как...
- И опять же - не так! - донеслось сверху. - Для умственно неполно-
ценных повторяю еще раз: человек создан для полета, как чайка Джонатан
для человечности!.. Понял, придурок?
- Та-ак... Значит, такая вот постановочка: человек по имени Натан...
Что значит - опять?! Я, милейший, при исполнении, а вот вы-то кто?
Как-как вы говорите? Чайник?..
- Человеко-чайка, - с трудом сдержавшись, повторил безумец.
- А аргументы?.. Ах, и это имеется! Тогда не тяните - выкладывайте!..
Суицидал выложил из карманов пижамы мелкие доказательства своего бо-
лее чем сомнительного существования: пачку сухих горчичников, золотую
звезду Героя, личное оружие, предсмертную записку. Избавившись от лишней
тяжести, Крякутный-Рекрутской перекрестился и раскрылил руки, как ны-
ряльщик.
- Сейчас полечу! - во всеуслышанье заявил он.
- Лети, летальный! - махнул рукой пугающе живучий лектор по распрост-
ранению.
И смельчак полетел. Тело его тенью промелькнуло сверху вниз и хряст-
нулось об брусчатку. Ух! - восторженно вскрикнули отпрянувшие свидетели.
- Кто следующий? - обтирая платочком рукав, вопросил Померанец.
Образовалась живая очередь. Один за другим сделали попытки Иванов,
Петров и Сидоров. Вслед за ними под веселый смех зрителей на карнизе
возник некто Рабинович. Этот полетел почему-то не вниз как все нор-
мальные русские люди, а куда-то вбок и в сторону, как мне показалось, -
в сторону Ближнего Востока.
Все, кто мог, повыхватывали пистолеты. Началась азартная пальба, но
уже в белый свет, как в копеечку. Безродный космополит, по-собачьи заг-
ребая воздух руками, успел улететь в свои чертовы палестины.
Я стоял, задрав голову в немыслимо синее, как на рисунке больного ре-
бенка, небо. Ослепительно сияли кресты. Давным-давно, когда все еще ве-
рили во что-то, над ними кружили голуби. Белые Скочины турманы. Вспархи-
вали и камнем падали, и снова, трепеща крыльями, взлетали в такую высо-
тень, что даже тюбетейка, Господи, падала с головы. Скоча махал жердиной
с розовой тряпочкой на конце, а мы свистели, свистели, как полоумные...
И я засунул два пальца в рот, и хотел свистнуть. И не получилось.
Только вытошнило.
- Поздравляю вас, Тюхин! - сказала Захарина Гидасповна из Смольного.
- Подобной реакции отторжения можно только позавидовать, не правда ли,
Ссан Ссаныч, - обратилась она к державшему ее под руку заместителю.
Ссан Ссаныч, замещавший в то время Захарине Гидасповне мужа, крепко
пожал мою мужественную, как он выразился, руку и посетовал на то, что
ему лично отторгать решительно нечего. "Но вот то обстоятельство, - ска-
зал он, - что вы, Тюхин, почему-то стоите опять в самом хвосте очереди,
и это несмотря на героизм, проявленный под Кингисеппом, а также личное
знакомство и даже любовь дорогой Идеи Марксжновны, вот это, Тюхин, не
может не вызвать самого решительного протеста с нашей стороны". А когда
они оба заметили вдруг, что жизнь, как это ни странно - идет, а часов у
меня на руке - замечу попутно, снятых профурой Даздрапермой - нет, она -
Захарина Гидасповна - вынула из сумочки золотые карманные котлы знамени-
той швейцарской фирмы "Мозер" и под аплодисменты вручила мне их с поже-
ланием дальнейших подвигов и успехов. Я открыл крышку и обмер. И вовсе
не потому, что на крышке имела место изящная, с вензелями гравировочка:
"В. Тюхину-Эмскому - поэту и певцу от благодарной Партии" - нет, совсем
не поэтому. Хотя и это - сами понимаете! Но время, время, которое было
на циферблате - 6 часов 01 минуты - оно заставило меня, заполошенно
всплеснув руками, броситься к условленному месту и только споткнувшись
об лежавшего ничком Померанца - на этот раз шальная пуля попала ему пря-
мо в сердце - только упав и снова взглянув на часы, я сообразил, что па-
ника несколько преждевременна - стрелочка, хоть и бежала вприпрыжку, но
совсем в другую сторону, нежели на "роллексах", а следовательно - я ус-
певал как раз вовремя. Чика-в-чику, как говорили в нашем дворе...
...И когда я на цирлах, как шестерка, бля, подошел к заколоченной
крест-накрест двери деревянного сарайчика и, обмирая, потянулся к ручке,
он вдруг отчетливо, будто стоял за спиной, сказал: "Эх, Тюха-Витюха, да-
вай, что ли, закурим, Витюха!". И я даже, знаете, оглянулся, хотя, ко-
нечно же, знал, что этого не может быть, что его нет, что это мне мере-
щится - я огляделся по сторонам, - мало ли, - и ничего подозрительного
не обнаружил, и только тогда - шепотом, правда, чуть слышно, но ведь
вслух же, вслух! - ответил ему: "Не курю, дядя Минтемир". "Поди, и не
пьешь, секим башка?" - засмеялся он. А мне было не до смеха, я вздохнул
и сказал: "Теперь и не пью...". "Совсем яман, - покачал головой Рустемов
отец-дворник Гайнутдинов. - Плохо, - сказал он, - ладно хоть помнишь, не
забыл..."
И знаете, у меня аж сердце захолонуло. "Да разве ж такое забывается,
дядя Минтемир?!" - прошептал я.
Господи, как сейчас помню вытаращенные Совушкины глазищи: "Не, паца-
ны, честное сталинское! Я это, я открыл окошко впустить Кузю, а оно как
раз крадется - темное такое и в зимней шапке. Ну, короче, подошло к Рус-
темову сарайчику, а он как заорет!.. Кто-кто - Кузя, кот мой... А он, ну
призрак который, вот так вот замер и стоит... Короче, стоял-стоял, а по-
том моргнул, гляжу - а его уже нет. Как растворился!" "Может, в сарай
вошел?" - предположил я. "Чудик, там же дверь вот такенскими гвоздьми
заколочена! Это оно сквозь стенку просочилось... Ну кто-кто - привиде-
ние!.."
Короче, мы пошли с ним на задний двор, к сараям, и для отвода глаз
затеяли игру в маялку. Но дверь действительно оказалась забитой, а потом
- какие еще там призраки - в сорок девятом-то году!..
И вот однажды вечером, когда стемнело, мы втроем - Скоча, Совушка и я
(Рустема не было, ему резали грыжу), мы шли мимо сарайчика и вдруг там,
за дверью, заколоченной крест-накрест, увидели свет. В дырочке от выпав-
шего сучка. И ведь это я, малолетний Пронин, заглянул в нее и чуть не
обделался от страха, потому что за столом, освещенным свечным огарком,
сидело никакое не привидение, а самый настоящий шпион - в зимней шапке -
это в августе-то! - и в валенках! И хотя этот тип сидел спиной к дверям,
Совушка разглядел-таки, что правый потайной его карман подозрительно от-
топыривался. "Да там же у него, гада, парабеллум!" - побледнев, догадал-
ся он. И мы переглянулись, мы молча посмотрели друг на друга и вдруг...
побежали. Только не домой, в теплые постельки, а к ближайшему телефо-
ну-автомату, на улицу Воинова.
Потом мы стояли у парадняка, а он шел под конвоем, с поднятыми вверх
руками - наш дворник Минтемир, Рустемов отец, который еще весной, то ли
уехал в Казань, как говорил нам Рустем, то ли заболел открытой формой
туберкулеза и лег в больницу Боткина, как утверждала Рустемова бабушка.
И когда они посадили его в "эмочку", товарищ старший лейтенант по фа-
милии Беспрозванный подошел к нам, говнюкам, и спросил: "Кто проявил
инициативу?". И дружки мои закадычные - Совушка и Скоча - не сговарива-
ясь, ткнули в меня пальцами: "Это он!", а я, тогда еще ну совершенно не
Тюхин, скромно потупил счастливые, как детство, глаза свои...
Дырочка от сучка светилась неземным голубоватым светом. Я раздвинул
доски - вторую и третью по счету от дверей направо - и пролез в сарайчик
сквозь образовавшийся проем.
То, что называлось Марксэном Трансмарсовичем, фосфоресцировало на
верстаке - безногое, безрукое, полупризрачное по форме, и уму непостижи-
мое по содержанию. В этом странном и, конечно же, неземном трансфизичес-
ком феномене более или менее нормальным было разве что отсутствие глаз.
- Аве, Тюхин, моритури тэ салутант! - замерцав, прожужжало видение. -
Да вы присаживайтесь, небось намаялись в дороге...
И я сел на деревянный ящик из-под молочных бутылок и вдруг почувство-
вал, что смертельно, просто нечеловечески устал за эти годы.
- Парамона кормили? - спросил меня призрак. - Ну, а рукопись мою про-
читали? - И когда я сказал, что - увы - не успел, Марксэн Трансмарсович
неожиданно огорчился, даже потускнел.
- Знаете, Тюхин, - грустно сказал он, - скоро ведь начнется война.
Настоящая, большая-большая... Точнее сказать - Великая да еще к тому же
и - Отечественная. Вполне возможно - последняя для нашего с вами мироз-
дания.
- Последняя, - прошептал я.
Смолк далекий оркестр. Стало слышно, как высоко-высоко, куда раньше
взлетали только Скочины турманы, почти на пределе слышимости надсадно
гудел моторами бомбардировщик. Быть может, та самая "Энола Гей"...
Помню, я хотел что-то сказать Папе Марксэну. Важное. Не исключено,
что самое главное в своей дурацкой жизни. Я даже зажмурился, собираясь
поглубже вдохнуть. И тут в дырочку от сучка потянуло запашочком, который
я не спутал бы ни с чем на свете, даже страдая насморком. Пахнуло форма-
линчиком и сердце мое тоскливо сжалось в предчувствии неотвратимой, неу-
молимо приближающейся беды.
- Господи, - простонал я, - да ведь это же...
- А я знаю, Тюхин, - спокойно сказал Марксэн Трансмарсович, - у меня
ведь и профессия такая - знать все на свете. К примеру, друг мой, мне
доподлинно известно, что произошло с той страной, из которой вы изволили
сюда сверзиться. Я знаю, что стряслось в Таврическом дворце Его Вели-
чества Самого Старшего Сержанта Всех Времен и Народов Г. М. Мандулы ка-
ких-нибудь пять минут назад. Наконец, для меня не секрет, что случится с
нами буквально через мгновение...
- Что? - непослушными губами вышепнул я.
- Ну, во-первых, вы, Тюхин, сунете руку в карман и все-таки отдадите
мне то, зачем ходили в Задверье...
И я, склеротик этакий, хлопнул себя ладонью по лбу - мамочка родная!
- я достал из кармана пижамы такой с виду обыкновенный, чуть ли не ба-
лахнинской спичечной фабрики коробочек. Я вынул его и с виноватой улыб-
кой на лице протянул хозяину.
- Ну, а теперь крепче держитесь на ногах, Тюхин! - весело воскликнул
мой небесный тесть. - Как у вас с нервишками? Тогда считаю до трех
по-лемурийски: мене, текел, фарес-упарсин!..
