...а еще забавней наблюдать, как из водопроводного крана вылезает го-
голевский чертик...
А уж когда смотришь на эту, из-под коньяка, бутылку, так и разбирает
смех, тоже в некотором смысле - гоголевский. Потому что на ней наклееч-
ка, а на наклеечке сделана рукой дорогой супруги надпись: "Фотопрояви-
тель". Ну не юмор ли!..
...черненький такой, незначительный, с рожками, с хвостиком, и в шля-
пе, как Дудаев...
А-а, так вот почему нашу невскую воду невозможно употреблять, не
взбалтывая!..
Я цапаю его за шкирку: а ну, сударь, сознавайтесь - это не вы ли пар-
тизаните по ночам в наших фановых трубах?..
И нечистый (он же - анчутка, луканька, немытик, шайтан, диавол) -
съеживается, скукоживается, впадает на глазах у меня в ничтожество. Вот
он уже с гривенник, с коммунального клопа величиной. Чпок-с! И нету его,
один только слабый коньячный запашок на моих почти артистических, самоп-
роизвольно складывающихся в фигу пальцах...
И вот оно вступает, вступает... Вступило, елки зеленые, в меня - неч-
то этакое доселе неиспытанное и, увы, неописуемое!..
Ай да сосед! Ай да чеченский пирамидончик!..
Ау, люди! Я когда-то любил вас! Господи, да я прямо-таки изнывал от
нежности к вам, разумеется, не ко всем, к некоторым. К Экзюпери, напри-
мер. Особенно, когда он летал, летал. А в садах так же падала листва, а
губы сами вышептывали: "Как красивы женщины в Алжире на закате дня".
Впрочем это уже Камю. Но тоже француз, что и вынуждает меня, господа,
перед лицом адекватно сошедшей с ума, сорвавшейся в штопор действи-
тельности торжественно заявить вам: "Считайте меня русским камюнистом,
господа, ибо всю свою несознательную жизнь, до последнего, можно ска-
зать, вздоха я тоже торчал от шишки на носу алжирского дея..."
Музыка! Божественная арфа! Бессмертный Петр Ильич! О, как я хочу
вклиниться между Одиллией и Одеттой умирающим лебедем Сен-Санса! Вот я
умираю, умираю, всплескивая руками, как Плисецкая... Нет, лучше, как
Максимова. Или, как Барышников, Михаил... Умираю, умираю... Кажется, уже
умер!.. Да, все!.. Финита ля коммерция!.. Острый кризис неплатежей...
Полное и безоговорочное банкротство, усугубленное вскрытыми налоговой
инспекцией финансовыми нарушениями... Фиаско!.. Гробовая тишина... Де-
мократическая общественность потрясенно молчит... все молчит, молчит...
и...
И вдруг взрывается бурными аплодисментами по команде незабвенного
старшины Сундукова!..
Все встают!
О, звездный час! О, счастье!.. Не-ет, за стишки мне так ни разу в
жизни не хлопали...
Бра-аво-о!.. Би-ис!..
Ах, да полно же, полно! Ну какой же я, право, бис?! Это она, ведьмач-
ка, вернувшись наконец из своей, теперь уже закордонной Хохляндии, так и
ахнет, так и всплеснет белыми своими крылами, так и вострубит грудными
своими контральто: "От бисова душа!.." А всего-то и делов, что побитая
посуда да сокрушенная кикбоксингом югославская стенка...
О-о!..
А они все летят, летят на просцениум - лютики-цветочки, на лету ста-
новящиеся ягодками, фальшивые авизовки с помадными телефончиками,
апельсины, мандаринчики, лимонки...
Трах-таратах-тах-тах!.. Ложи-ись!..
...прицельно, по стеклам, из крупнокалиберного, бля!..
Ого! а это уже шестидюймовочка!..
Алло!.. Алло!.. Штаб? Докладываю: неприятель силами всего прогрессив-
ного человечества, при поддержке с воздуха... Есть, стоять насмерть!..
И ползком, ползком - к оконной амбразуре.
За Родину! За Ста.. за Старую площадь!..
Гусь-хрусталевским хрусталем! Ломоносовским фарфором!..
Ого-о!..
"О, прикрой свои бледные ноги!"
Кажется, Брюсов.
...так точно, товарищ старшина, окружили гады!.. Слышите, слышите! -
они уже стучатся! Как тогда, в сорок девятом, кулаками... Передайте на-
шим, товарищ старшина: умру, но врагу свой единственный ваучер не от-
дам!.. Так и передайте!.. Все, конец связи...
И вот я стою, и бутылка проявителя в руке, как последняя граната.
Как скульптура Кербеля или даже Вучетича.
Что, думаете взяли, экспроприаторы хреновы?!
Бум-бум-бум-бум!.. Тихо-тихо!.. Товарищ Ежов тоже состоял в коммунис-
тической партии, только зачем же двери ломать?!
"Именем... тарской... туры!.."
Взболтнуть ее, падлу, и - винтом, винтом, чтобы разом, за один шоко-
вый глоток, елки зеленые!.. Й-ех, и жисть прошла, и жить не жили!..
Уп... уп...
О-о!.. О, какая га... И закуски... и за... ку... эту несусве... эту
химию вторым по... порошо-о...
На этот раз одеревенел не только язык. Одеревенело все. Руки. Ноги.
Тулово. Даже чужой пальтуган на мне - и тот стал прямоугольно-фанерным.
Как ящик для голосования. Как гроб. А еще точнее, как лифт могилевского
производства. Причем ощущал я себя и кабиной и пассажиром в этой кабине
одновременно. И это было так же естественно, как тело, в котором - душа.
Там было зеркало и я в него посмотрелся. Душа на первый взгляд выглядела
довольно странно. Глаза, губы и волосы у нее оказались какие-то неес-
тественно белые. Приглядевшись, я пришел к выводу, что это как фотонега-
тив. Но больше всего озадачили пуговицы на пальто. Их было четыре и все
с циферками. Как на панели кнопочного управления лифтом:
3
2
1
0
И хотя мозги были тоже какие-то опилочные, я догадался, что это, как
впрочем и все остальное, включая бабскую зажигалочку, конечно, не слу-
чайно. Гудя реле третьей фазы, я вспомнил как целых полтора года изобра-
жал из себя механика по лифтам. В юности, разумеется. А еще я подумал,
что надо бы срочно смазать направляющие. И щелкнул ригелем. И выбрал
"0". "Только бы не сесть на ловители", - как-то механически подумал я.
Увы, что значил этот самый "0", мне доподлинно неведомо даже сейчас, по
прошествии. Не исключено, что имелась в виду пресловутая ноль-транспор-
тировка. Или что-нибудь и того круче, типа "отключки". Но тогда это "зе-
ро" я выбрал совершенно интуитивно. "О, Господи - и это все?!" - офона-
рело подумал я и, ни секунды, бля, не колеблясь, ткнул пальцем в нижнюю
пуговицу.
Глава вторая Кромешная тьма в ее звуковом варианте
Знаете, я ведь и раньше, при жизни еще, смутно догадывался, что ника-
кого там света нет. А потому, когда открыл глаза и ничего не увидел,
особо не удивился. Просто констатировал, что Тот Свет - это, скорее, та
еще тьма.
Ощущение было престранное. Ни меня, ни моей квартиры как бы не стало,
хотя всеми фибрами души, несуществующей уже печенкой, я чувствовал, что
пространство, меня окружающее - это все та же, пропади она пропадом,
двадцативосьмиметровочка на Ириновском. В том-то и фокус, что именно
она, только какая-то другая, как бы ужаснувшаяся тому, что со мной прои-
зошло. Она словно бы набрала воздуха, чтобы ахнуть, невероятно увеличив-
шись в размерах при этом. О чем говорить, если даже кухонный кран, судя
по всхлипам, отдалился от меня метров на пятнадцать, а деревянная кукуш-
ка из ходиков в гостиной, в кукование которой я сейчас мучительно вслу-
шивался, звучала где-то и вовсе невозможно далеко, чуть ли не в Колту-
шах.
Я досчитал до тринадцати, не поверив себе, сбился со счета, даже про-
шептал отсутствующими губами: "Это как это?!", а она, стерва, словно из-
деваясь, все куковала и куковала дальше...
И тут послышались шаги, неуверенные такие, шаркающие, словно шли в
шлепанцах. Где-то аж на том конце Вселенной, в прихожей загремела опро-
кинутая табуретка. Кто-то болезненно охнул и совершенно отчетливо произ-
нес:
- Ч-черт, понаставили тут!.. Кузя, Кузя! Ксс, ксс, ксс!.. Ну, куда же
ты... м-ме... запропастился, мерзавец ты этакий?
Голос был старческий, с козлячьей дребезжатинкой.
Я затаил дыхание. Кран, точно поперхнувшись, замолк. Даже кукушки - и
той не стало слышно.
И снова зашаркали шаги. Помню, я еще подумал: "Господи, да как же он
видит в этакой темнотище?!". И как накаркал! Там опять громыхнуло, как
под Владивостоком, да так, что с антресолей посыпалось барахло.
- Что?! Что это?! - плачуще взвыл невидимый. И тут уж я не смог не
отозваться.
- Это двери, - осторожно сказал я во тьму. - Слышите, это двери в
гостиную. Осторожней, там стекла на полу!..
Стало слышно, как далеко-далеко, в некоем другом мире, проехал трам-
вай. И вот после подзатянувшейся паузы я услышал нечто и вовсе уж несус-
ветное:
- Кузенька, это ты?
Хрустя битым фарфором, я переступил с ноги на ногу.
- Это я, Тюхин.
- Тюхин?.. - в голосе недоверие. - М-ме... Откуда вы тут взялись? Как
вы попали в спец... м-ме... помещение?
- Ну, знаете, - сказал я. - Это с каких это пор моя собственная квар-
тира стала вашим спецпомещением?!
Что-то звякнуло. Похоже, он выронил ключи.
- М-ме... Помилуйте, так вы что, вы, - он снизил голос до шепота, -
вы - сверху?.. Нет, кроме шуток?! Ах, ну да, ну да... Надо же! Экий...
м-ме... парадокс!..
И вдруг я услышал его старческое, с присвистом дыхание совсем рядом,
метрах в полутора от себя. До сих пор не возьму в толк, как это он умуд-
рялся подкрадываться так быстро, а главное, совершенно бесшумно.
- Слушайте, - обдав меня трупным душком, зашепелявил он. - Не сочтите
за праздное... м-ме... любопытство. Ну и что?.. Как там эта ваша, - он
задышал мне прямо в ухо, - перестройка? Кончилась?.. Ах, ну да, ну да.
Что это я, право... Все как и следовало быть. Все, так сказать, по нему,
по Вовкину-Морковкину. Ничего, так сказать, не попишешь - свиде-
тельство... м-ме... очевидца...
- Господи, о чем это вы, - не понял я. Но мой визави решительно свер-
нул в сторону:
- Так вы говорите - не видели моего Кузю? Черненький такой, с вашего
разрешения, и пятнышко вот тут вот - на грудке... М-да-с! Опять, предс-
тавьте себе. Как весна, так - изволите ли видеть...
Я не видел ровным счетом ничего. Ничегошеньки, елки зеленые.
- Весна, - прошептал я и мое бедное, уже как бы и не бьющееся в груди
сердце, болезненно сжалось.
Я пошатнулся.
- Э! Э! Вы куда?! Вы что, ослепли что-ли, голубчик?! Тут же сту-
пеньки. Голову себе свернете!..
- Ступеньки?.. Какие еще ступеньки...
- Да вы что, вы и в самом деле... м-ме... не видите?!
- Слепота у меня, куриная, - честно сознался я.
Глава третья Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под трам-
вай
И вот мы уже идем. Мы перемещаемся из конца в конец моей необъятной,
как подземный гараж в Пентагоне, квартиры. Он впереди, постукивая метал-
лической, специально для инвалидов по зрению, тросточкой, я, держась за
полу его шуршащего, клеенчатого наощупь, плаща, - за ним. Время от вре-
мени, впрочем теперь уже и времени как бы и нет, поскольку деревянная
дурочка из ходиков, его олицетворявшая, перестала подавать признаки жиз-
ни, - то и дело он, споткнувшись об очередное препятствие, чертыхается,
а я, на правах гостеприимного хозяина и гида, поясняю: "Это книжный
шкаф". Или: "А вот тут осторожней! Тут у нас с женой "геркулес" в пач-
ках". "Геркулес?! Какой еще к чертям собачьим... м-ме... геркулес? - не-
доумевает он. И я терпеливо его просвещаю: "Это хлопья такие, овсяные.
Ну, чтоб кашу варить... Ну, в общем еда". - "Еда?.. А что такое - еда?"
Странный он, этот шаркающий во тьме домашними шлепанцами Ричард Ива-
нович.
- Спокойствие, голубь вы мой сизокрылый, - говорит он. - Главное -
выдержка, терпение и спокойствие. Человек - он тварь ко всему привычная,
а в особенности - наш... м-ме... русский. Уж на что демократия - ан, и
ту, как таракан, пережил. А вы думаете, - понижает голос, - вы думаете
он социализма не переживет?! Тьфу, тьфу на вас, паникер вы этакий!.. Да
и кто ж вам это сказал, что... м-ме... устремляться можно-де только впе-
ред? А вправо? Влево? А назад, так сказать, супротив жизни?.. А?..
И тут он внезапно останавливается и теперь уже я, ткнувшись лбом в
