Крупняков смотрел на эту благополучную, устрашающе привлекательную
женщину и объяснил себе, почему она ездит, а он нет: никаких тормозов,
ни норм, ни страхов, он хоть изредка испытывает сомнения, а она нет,
он - слабак в глубине души, а она из железа, ее мир всего на двух ки-
тах: совесть - выдумка глупцов - раз, и все продается - два. Больше
нет ничего.
Крупняков яростно накручивал диск телефона: занято, занято.
Аркадьева положила руку на рычаг аппарата: не надо, доеду сама. Вытя-
нула гвоздики из вазы, стряхнула воду со стеблей прямо на ковер, нес-
колько капель упало на ноги Крупнякова и побежали по рыжеватым волос-
кам.
- Проводить? - Голос звучал уверенно, хозяин приходил в себя, припод-
нялся во весь немалый рост, навис над хрупкой Аркадьевой. Она шла по
коридору медленно, дотрагиваясь до тумб красного дерева с фарфоровыми
статуетками, приподняла одну - пастушок играет на свирели под боком
серо-голубой коровы.
- Подаришь?
Крупняков вспотел.
- Жалко? - Аркадьева уже приоткрыла сумку.
Крупняков сглотнул слюну, кивнул, выкроил подобие улыбки.
- Ну, что ты!
Корова с пастушком нырнули в кожаную сумку, щелкнул замок, алые ногти
Аркадьевой расцветили бронзовую ручку входной двери.
Бронзового пионера посреди пыльной площади любовно называли Гриша:
встретимся в пять у Гриши и рванем в Москву. приходи с трояком к Гри-
ше, обмозгуем. сидит бесстыжая у ног Гриши, таращится на высыпавших с
электрички. заколку купила у цыганки, та прямо под Гришей торговала.
Гриша в неприкаянном безобразии своем и впрямь вызывал сочувствие и
служил окрестным жителям вроде коллективного сына полка, тем более,
что ни пить, ни есть не просил; извечная корзина жухлых цветов, поли-
ваемая дождями и посыпаемая снегами ютилась у основания постамента, и
Гриша имел все основания недоумевать: как же при таких-то жалких зна-
ках внимания считать юность нашей надеждой; но Гриша молчал, бронзовое
покрытие на одном глазу облупилось - у Гриши ко всем бедам еще и бель-
мо, правая рука его задрана вверх, пальцы сжимали несуществующее, как
видно - горн, который исчез во времена, никем неприпоминаемые; лицом
Гриша не лишен приятности и, если бы не галстук, упрямо тянущий маль-
чика к земле, мог бы сойти за симпатягу-подростка.
Ор, нависший над укропными и петрушечными рядами, мог вызываться как
раз жалостью к Грише, а вовсе не судьбой легковушки, к тому же с мос-
ковскими номерами. Без горна Гриша еще сохранял некоторое достоинство,
но с обломанным галстуком крохи обаяния рассеивались и Гриша превра-
щался в гипсовый лом, в хлам посреди и без того унылой площади.
После грузовика Шпындро так и не снял рук с руля и с ужасом видел, как
кровь капает с лица Филина и пятнает светлые чехлы; Мордасов позади
затих - или погиб? - предположил Шпындро, понимая, что столкновение на
площади рушило все: выезд - раз, на корню изничтожало скорую продажу
машины - два и вообще оборачивалось десятком непредсказуемых последс-
твий. Как оправдаться? Чем обьяснить на работе, что в машине находи-
лись Филин-начальник, его непосредственный подчиненный и Колодец-Мор-
дасов, мелкий ростовщик и крупный жулик. Что связывало этих троих?
Давно ли? Прочно?..
Мордасов на заднем сиденье не потерял самообладания и сразу сообразил,
что ор старух вызван не обломом галстучного конца, а кольцевой трещи-
ной, побежавшей по шее Гриши и грозившей публичным отсечением головы
пионеру-любимцу. Гибель Гриши средь бела дня по мордасовским прикидкам
выходила штукой скверной, но Мордасов сразу усек, что роковой удар на-
нес грузовик, а Шпындро со страху, и, особенно маясь странностью свое-
го экипажа, обстановки не чувствовал и допуская, что в столкновении
вина его, совсем приуныл, когда шофер грузовика спрыгнул из кабины
ловко, крепко встал наземь и не оставил надежд на опьянение.
Настурция Робертовна Притыка выскочила на порог комиссионного и ветер
трепал ее платье и волосы и покрывал пылью дорогие ткани и шерсти,
упаковывающие Настурцию, и губы ее были сжаты до бескровия, взгляд ее
враз вместил Стручка, сраженного гипсовым обломком и валящегося на
злосчастную корзину ручка засохших цветов да так неудачно, что корзин-
ная ручка из гнутых прутьев расцарапывает щеку Стручка, расписывая
красным. От недосыпа, от суматошных ласк, усталости, от невоздержан-
ности в приеме крепких и коварных напитков воображение Настурции сыг-
рало с ней злую шутку, и она очевиднее всех узрела, как голова Гриши
задрожала и приготовилась покинуть бронзовые плечи в погонах пометных
звезд. Настурция завизжала дико, на всю площадь и не из жалости к Гри-
ше, а понимая, что его бесценная башка добьет Стручка потому, что по
всем законам естества выходило: при падении голове Гриши никак не ми-
новать окровавленной головы Стручка и встреча двух лбов: гипсового и
испещренного морщинами, станет для Стручка последним ярким впечатлени-
ем его жизни.
Ревела Настурция подобно реактивному двигателю: враз затихли торговки
зеленью, звуки станции стыдливо упрятались под платформы и за бараки и
в возникшей тишине сольный вой Настурции служил поминальным плачем пи-
онеру Грише, сраженному наконец-то сине-белым рылом вероломного грузо-
вика.
Настурция протерла глаза кулаком. Голова Гриши оставалась на месте,
бронзовый взор, устремленный на станцию и за станцию видел светлое бу-
дущее без пыльных площадей и ясный горизонт и вообще все то, что пола-
гается видеть пионерам, круглосуточно несущим вахту добра в парках и
на площадях тысяч и тысяч городов.
Первым движением на замершей площади после столкновения расщедрился
милиционер, он шагал от станции в сером мундире и серой же форменной
фуражке и только малиновый околыш в сплошной серости напоминал след
закатного солнца, проваливающегося в обложные тучи. Казалось, Гриша
приободрился - появились свои.
Появление милиционера придало происходящему реальность. Шпындро нако-
нец разжал пальцы, отпустил руль, тронул Филина за плечо:
Из-за спины донеслось мордасовское:
- Каюк?
Шпындро сжался, Филин молчал и в словах Мордасова слышалось вещее,
ужасное: Шпындро убил человека. по его вине. погиб. ах да что там, ви-
дел Шпындро не могильный холмик над гробом Филина, не толстенную вдову
и плач дщерей, размазывающих черные подтеки косметики по щекам, а ви-
дел Игорь Иванович тихую, уютную страну, с неизменно промытыми окнами
и витринами, с неизменно улыбающимися - пусть и неискренне - вежливыми
людьми; никогда теперь уже не пройтись вечером по сверкающим переул-
кам, заглядывая в уютные пианобары, где склонившись над роялем осыпает
Шпындро джазом его молодости то старик с сивой бороденкой, то патлатая
девчушка, то случайно забредший, как и Шпындро, посетитель; могильщики
сгребали отвалы земли из предварительно отрытой могилы и ссыпали не на
крышку гроба Филина, а на мечту Шпындро, заваливая комьями земли те
самые, промытые до блеска витрины и пианиста, склонившегося над роя-
лем, и столики с цветами - не чета тем, что у ног Гриши - земля покры-
вала струны инструмента, высилась слой за слоем и уже не нужна палка,
подпирающая плавно вырезанную крышку, покрытую черным лаком.
- Каюк?
Шпындро смотрел перед собой и не понимал, вторично ли вопросил Морда-
сов или злокозненный вопрос крутится в голове сам по себе и сшибает
Шпындро мощными кулачными ударами. Сквозь лобовое стекло он видел
приближение милиционера, на минуту замершего у покалеченного Гриши и
тронувшего за плечо поверженного, ничком лежащего Стручка.
Филин не выказывал признаков жизни, кровь капала обильно и с каждой
каплей Шпындро все меньше и меньше надеялся на благополучный исход:
сковал страх, но через минуту-другую страх растает, вернее, освободит
место желанию выкрутиться и тогда Шпындро пойдет на все ради уютного
пианобара в далеком далеке, где никому и не снится бельмастый пионер
Гриша, столько лет смотрящий за горизонт.
Станция ожила, Настурция выоралась, замолкла, с облегчением отметила,
что с визгом выпорхнули, истаяли винные пары, полегчало.
На площади возникло яркое пятно. Рыжуха, переваливаясь, матрешкой вы-
шагивала от станционного ларька, катилась в раскачку, как ошалевшая
квасная бочка и шевелюра ее пламенела в серости окружения. Половина
всевековой хны так или иначе напитала огнем редкие волосья Рыжухи и
явление ее сейчас напоминало контрастом помидор поверх снежного покро-
ва или белое блюдце на черном покрывале: Рыжуха выпадала из цветового
однообразия площади и яркостью своей бросала вызов милицейскому околы-
шу.
Шофер грузовика мусолил обломок гипсового галстука, милиционер прибли-
зился, молча протянул руку, шофер покорно расстался с каменным обидчи-
ком Стручка. Милиционер вертел обломок завороженно, как палеонтолог в
раскопе берцовую кость доселе невиданного динозавра.
- Так.- милиционер вынул средней свежести платок и шофер решил, что
сейчас страж закона обернет Гришин галстук и спрячет, но милиционер
высморкался шумно, смешно потряхивая головой и упрятал платок.
- Я не.- начал шофер и осекся; милиционер поднял руку вверх: мол, по-
молчи, до поры.
Милиционер тыкал концом галстука в машину Шпындро, прямо в лицо Игорю
Ивановичу - слов не слышно - Шпындро видел, как шофер грузовика сог-
ласно кивал, по всему выходило, милиционер на стороне грузовика.
Рыжуха наставила груди на сержанта, уперла руки в бока, будто ей не-
доплатили за кружку кваса, припечатала:
- Убиенные есть?
Милиционер вяло чиркнул взглядом сначала по Стручку, потом сквозь ло-
бовое стекло по Филину: стекло не разбилось и с расстояния в четы-
ре-пять метров милиционер отчетливо видел, что кровь хлещет у Филина
из носа и вряд ли стоит опасаться худшего.
- Со станции медиков пригласите.- Милиционер - постовой, с автопрои-
шествиями дела иметь не привык, через минуту оглядывания потрусил к
телефонной будке выкликать по проводам собратьев.
Рыжуха опустилась на колени перед Стручком, приподняла расшибленную
голову.
- Пьян?
Глаза Стручка кукольно распахнулись и снова закрылись:
- Если б! - Стручок вцепился ногтями в землю, пытаясь встать и завыл,
запрокинув голову, угрожая пионеру Грише расправой. Стручок несилен в
причинно-следственных связях и предпочитал ненавидеть прямых обидчи-
ков: бронзовый Гриша, не подозревая того, оказался в опасности.
Настурцию Робертовну Притыку, переполненную высокопробным сочувствием,
будто ураганным ветром сорвало с безобразного для глаз, но положенного
на века крыльца, и фигурка в дорогостоящих одеждах рванула в эпицентр
столкновения.
Шпындро в вялости растекался по сиденью, пропал: виделись потоки обли-
чений, бумажным водопадом валились реляции, направленные милицией ему
на работу, и каждая из них безжалостно расправлялась с Игорем Иванови-
чем; если Филин испустил дух, обеспечена отсидка: Шпындро мысленно
извлекал себя из отутюженного костюма, как бело-красное крабье мясо из
колючей в щетинках клешни, аккуратно развязывал галстук, снимал брюки,
складывая их по стрелкам и вешая на спинку стула, как давно растеряв-
ший былой пыл любовник, разоблачался до трусов и неизвестная, но явно
враждебная рука протягивала ему комплект тюремной одежды; Шпындро тро-
гал задумчиво миллион раз стиранные облачения и начинал медленно при-
мерять, завершающей деталью к стеганной не по размеру куртке отчего-то
оказывался безобразный треух и в нем Шпындро выглядел хуже дворника
Колымухина - от Колымы, как видно? - по прозвищу Калым (гласные при-
чудливо чередовались, как в давно забытом школьном правиле), убирающе-
го снег у служебного подъезда Шпындро и по причине скаредности паркую-
щихся автолюбителей лихо рассыпающего всякие мелкие гадости для чад
возлюбленных - протертых, облеклеенных, облизанных машин.
Шпындро всегда про себя думал, что за существо такое Калым? Чем жив и
