прислушивается к внутренним голосам, нашептывающим о Крупнякове раз-
ное, но по большей части привлекательное и сейчас пытается разобраться
и вычленить важное, именно то, из-за чего она согласилась после нед-
вусмысленно обильного обеда нанести ему визит.
Крупняков застыл посреди комнаты, как макет человека в натуральную ве-
личину, как робот, из которого вынули моторчик или обеспечили приводы,
руки и ноги нелепо напряжены, глаза вперены в красивую женщину, кото-
рая умолкла так внезапно, не хочет ни пить, ни есть и вообще не ясно,
чего добивается. Крупняков подумал, что, быть может, Аркадьева гнева-
ется из-за сделки с машиной, но сегодня машина не всплыла ни разу и
вообще деловых разговоров не вели и всем поведением Аркадьева показа-
ла, что сейчас для нее Крупяков мужчина и только мужчина, и все, что
связывало их раньше - дела, купля-продажа, клиенты, разделы сфер влия-
ния, рынки сбыта,- все это ушло, выпало за пределы сегодняшнего дня и
ни на что не повлияет.
Аркадьева видела краем глаза кровать, где ее намереваются любить и
пыль в углублениях резных ножек и застывшие пятна,- то ли варенья, то
ли ликера, который Крупняков глотал прямо в кровати - на светлом ковре
и еще она видела давно немытые окна, выглядывающие из-под тяжелых и
также наевшихся досыта пылью штор, и трещины на потолке и подтеки по
углам; и фигура владельца квартиры из нелепой превращалась в жалкую,
смехотворную, постыдно пыльную внутри, как зевы бронзовых подсвечников
в углах спальни.
Причуды воображения: Наташа одновременно с крупняковской квартирой ви-
дела мужа, суетящегося в аэропорту, его переговоры с таможенниками,
его руку, размахивающую белыми листками деклараций, и каменное лицо
молодого пограничника в будке паспортного контроля, и уходящий к само-
лету коридор-шланг, выплескивающий чету Шпындро в иной мир и. вместо
люка в самолет, из которого выглядывало бы намазанное лицо стюардессы,
Аркадьева упиралась глазами в приглушенных тонов чужую спальню, полную
застывших шепотов и стонов, и вещей, переходивших из рук в руки под
шуршание денег - и все это оказывается предваряло таинство любви.
Аркадьева переставила вазу гвоздик с мраморного столика на середину
кофейного, жест ее будто вырвал Крупнякова из оцепенения, он прибли-
зился, обнял женщину за талию: Крупняков жарко дышал, тепло его тела
накатывало парными волнами, глаза Крупнякова избегали глаз Аркадьевой,
руки, имитируя ласки, вяло шевелились, как плавники: эти прикосновения
вернули Аркадьеву к реальности, вырвали из мира выездных с их символи-
кой и неоднозначностью, с десятилетиями выработанными ритуалами, приб-
лижавшими их к религиозной секте; она имела в виду не случайно выехав-
ших раз в жизни или два, а тех, для кого поездки стали способом су-
ществования: предки китов из воды вышли на сушу, на суше стали млеко-
питающими и снова вернулись в воду; выездные начали, как все, и после
долгих десятилетий эволюции превратились в особый подвид, также разня-
щийся от всех прочих, как кит - млекопитающее - от мыши.
Аркадьева тихо дышала, пестуя пустоту в себе: ни приязни, ни антипатии
к перекупщику антиквариата не испытывала - ничего - и это было лучше,
чем отвращение, и она боялась, что при шатком балансе взаимности, во-
царившейся на крупняковском диване, мгновенно может вспыхнуть раздра-
жение.
Крупняков по воле божьей, по наитию не пережимал, ждал терпеливо, не
допуская ложных шагов и тем приближая неизбежное.
Аркадьева глянула на часы - половина четвертого, время летело, час,
другой и муж вернется домой,- суббота, жены нет, лишнее, тянуть глупо,
она откинулась на спинку дивана и сбросила туфли легким, едва уловимым
движением.
Боже, как все просто, пронеслось в мозгу Крупнякова, упрятанном под
сводом мощного гривастого черепа.
Колодец попросил довезти его до станционной площади: если в магазинных
угодьях оставалась без его надзора Притыка, Александр Прокофьевич Мор-
дасов не находил себе место, будто оставил окоп на танкоопасном нап-
равлении.
Комиссионный стараниями Колодца работал, как отлаженная машина; стены
в дранке, запыленные оконца, обшарпанные прилавки, давно немытые пла-
фоны, свесившиеся с испещренного трещинами потолка еще в начале пяти-
десятых годов скрывали мощное стальное сердце динамо-машины, старания-
ми Колодца преобразовывающей его энергию и сметливость в деньги. Та-
ких, как Шпындро, к Колодцу наезжало немало и он умудрялся разводить
их так же легко, как опытный диспетчер составы на забитой станции:
каждый выездной всовывался в каморку Мордасова один и в одиночестве
исчезал, рискуя наскочить разве что на Туза треф, докладывающего о
житье-бытье запойного мордасовского воинства или на Стручка, тайно
стучавшего на Туза треф к вящему удовлетворению Колодца, понимающего,
что все поставлено профессионально: безнадзорных подчиненных не имеет-
ся.
Сейчас Колодец изучал изрытый черными точками угрей затылок Филина
цвета побуревшего граната. Над воротом пиджака Филина торчала засален-
ная петля вешалки, из чего следовало, что дома за Филиным не следили,
при неловком движении качнувшегося к рулю беломорника Мордасов разли-
чил лопнувший под мышкой рукав и, в жизни не видев жену Филина и его
дочерей и его дома, удостоверился, что годы заката Филин проживет без
ласки и участия близких.
Шпындро принюхивался к смеси запахов в салоне - дух рассола, пересло-
енного горлодером Филина - прикидывал, исчезнет ли смрад через день
или два или кислым привкусом зависнет над подголовниками на неделю.
Машина катила медленно, будто скорый его покупатель-литовец, спелену-
тый Крупняковым, притаился под заросшим акациями забором и укоризненно
наблюдал за продвижением намеченного к продаже авто по ухабам и рытви-
нам улиц, ведущих к обиталищу Мордасова.
Перед Настурцией на прилавке лежала раскрытая пудреница - в зеркале
отражалось тонкое лицо с синевой под глазами и синими же глазами, буд-
то принадлежавшими девочке пяти лет, невинными и готовыми полыхнуть
восторгом в любой миг. Настурция растягивала губы, показывая зубы и
чуть поворачивая голову, прикидывая, ровно ли лежит помада.
Пыль клубилась над площадью и петрушечные и укропные ряды, составлен-
ные из грубо сколоченных ящиков, уныло серели перед такими же серыми
женщинами без возраста в одеждах различных, но безцветьем и безли-
костью напоминающих униформу.
Краем глаза Настурция видела часть площади; дверь в ресторан, дверную
ручку, обмотанную тряпкой на месте уже многолетней выбоины в пластмас-
се; Стручка, привалившегося к облупленному бронзовому монументу тощего
пионера, состоящего почти целиком из галстука, явно тяжелого для тон-
ких ножек дитя и утягивающего отрока к постаменту с надписью "Юность -
наша надежда". Все, что виделось Настурции в зеркале пудреницы, не
двигалось и лишь по втекающей в площадь улице с бывшим названием "Али-
луйка" и с нынешним "Ударного труда" крался - иного слова не подбе-
решь, так медленно все происходило,- грузовик.
По другой улице, "Мартовской", не требующей переименования или во вся-
ком случае благополучно избежавшей его, так как кроме названия месяца
ответственные лица не усматривали подвоха, к площади подбирался авто-
мобиль Шпындро.
Филина одолела жажда, неизвестно как на колени ему скакнула бутылка
из-под виски со святой водой, начальник Шпындро отвинтил пробку, кадык
его, такой же гранатово бурый, что и затылок, запрыгал в такт буль-
канью. Шпындро отвлекся, машина как раз выскакивала на площадь, "Али-
луйка" выплевывала на площадь грузовик и капоты машин стремительно
сближались в неизбежности столкновения.
Настурция видела в пудренице, как сине-белое рыло самосвала подмяло
легковушку, отшвырнуло в сторону, а само, неспешно, будто в воде, пре-
одолевая плотную среду потянулось к бронзовому пионеру, поддало поста-
мент и длинный конец галстука треснул, надломился, и как в замедленной
съемке стал падать вниз, как раз на голову Стручку. Стручок видел все
и мог бы, наверное, улизнуть из-под копьеразящего конца галстука, но
давно смирившись с неизбежностью жизненных проявлений любого свойства
покорно ждал, пока его пропитанная многолетними потами кепка примет
удар гипсового куска.
Тишина. и вдруг заголосили укропные и петрушечные ряды, форточка над
Настурцией ожила ором, продавщица вскочила, выронила пудреницу и,
ужаснувшись, увидела - зеркало вдребезги. Быть беде!
Крупняков старался не замечать жену Шпындро и ждал, когда же окунется
в знакомое ощущение, а именно: вот она подходит к входным дверям,
сбрасывает цепочку, тянет на себя бронзовую, покалывающую финтифлюшка-
ми ладонь ручку, открывается площадка, шахта лифта в панцирных сетках
кроватей сороковых годов, неловкие слова, поддельный поцелуй, хлопает
дверь лифта, хлопает входная дверь - ушла! и облегчение снисходит на
Крупнякова, развалившегося в халате и окидывающего ласковым взором
вечную забитость своего жилья.
Аркадьева замерла у окна: хорошо, что хоть молчит, думала, станет ба-
лаболить, нарываться на похвалы, затеет дурацкий разговор о будущем
или попытается утопить ее в смешках. Неловкости не было, пустая, но
пристойная тишина, как после тяжелой болезни, когда приходишь в себя
или как после невосполнимой утраты, когда скорбь на излете и все боль-
шую власть забирает смирение.
Из-под халата Крупнякова торчали белые, по-мужски не привлекательные
ноги, на икрах голубели вены, вскользь разглядывая их, Аркадьева до-
пускала, что Крупняков и в самом деле живал и мальчиком в золотых куд-
рях, слушающим сказки и вымазывающим пухлый рот шоколадом. Не мог же
он сразу родиться спекулянтом, и она не могла, и муж не мог. Их сдела-
ли такими исподволь, постепенно, невзначай, но и то правда - они не
сопротивлялись. Сказки горшковых лет Крупнякова! Эко куда ее занесло,
а ее сказки, где неприметная кроха Наташа выбирала самых честных и
чистых потому, что они всегда побеждали. В сказках! Хуже Крупнякова у
нее не бывало, то есть не так уж он плох, но фальшив насквозь, без ви-
дов на исправление, встречались ей всякие-разные: изломанные, избитые
жизнью, покореженные до неузнаваемости, но оставалось и в них что-то
человеческое. Для того и близость, чтоб всплыло давно погрузившееся в
ил, сдавленный толщей лет. Крупняков слабость в себе выжег каленым же-
лезом, как выжгли она и муж и те, кто их окружал. Осуждать легко, но
что ж им делать? Однажды продав душу дьяволу, заявиться к нему и тре-
бовать душу назад. Глупо.
Крупняков тяготится бездействием.
- Вызвать такси!.- Смутился, подобрал ноги до того широко раскинутые
на ковре.
Выпроваживает. Аркадьева осмотрела себя в зеркале. Сколько еще вы-
дасться колобродить? При всех усилиях не больше десятка лет, а что та-
кое десяток.
- Что такое десяток лет? - Смешливо тронула Крупнякова за плечо.
- Две пятилетки!
Аркадьева согласно покачала головой: верно, ни прибавить, ни убавить.
- Сказать, чего ты больше всего хочешь сейчас? - И не дожидаясь отве-
та.- Чтоб раскрылась дверь, сначала входная, потом лифта, потом хлопок
одной и другой и ты один.
- Ну, брось,- неуверенно возразил Крупняков.
В чем не откажешь, умел натурально стесняться, будто смущение и впрямь
обязывало его к добрым поступкам, но нет, дальше смущения, выраженного
игрой мышц лица, дело не шло.
Аркадьева приблизилась: добить его? А почему бы нет, ее-то никто не
щадил и среди тех, кто дружил с мужем пощада - слово дурацкое, да и
куда ни посмотри - милосердие забито крест накрест неструганными дос-
ками, как окна заброшенных домов в деревнях. Аркадьева заглянула в
глаза Крупнякову, поворошила волосы:
- Ничего тут нет особенного, я тоже после всего только и мечтаю: ско-
рее бы ушел, кто бы ни был.
