плещутся у ног каждого бескрайним морем и прежде, чем отправиться в
плавание, всяк норовит прознать, где рифы, где балуют штормы, а где
умучает покоем мертвый штиль.
Старушечьи руки потянулись к Филину, подрагивающие пальцы замерли,
почти касаясь лица, рот-черточка в вертикальных засечках глубоких,
будто давние швы, морщин не разжимался. Филин сообразил - нелишне из-
ложить хлопоты, описать невзгоды.
- Тревога не покидает, мамаша. сплю чутко, чуть кто торкнется, глаза
на караул. тело чаще вроде не мое.- Филин оглянулся, будто вознамерил-
ся крамольное сообщить,- нет радости от жизни, хотя вроде все при
всем. семья здоровая,- толстый палец согнулся в подсчете,- достаток
внушительный, но вот мысли паскудные, торопливые, шершавые, обдирающие
внутри, похоже с шипами. Людей не понимаю, вижу насквозь и. не пони-
маю. крутят все, комбинируют, норовят обойти и урвать.
Лоскутное одеяло поползло к полу, старушка накренилась:
- Достаток, батюшка, каждому люб.
Филин не слушал, как и всегда, редко придавал значение чужим речениям
да откровениям, весомость числил только за приказами, причем отпеча-
танными на бумаге. Приказ есть этап жизни: или возносит или низвергает
обычная бумажка, это не слова гневные на сборищах или разносные ста-
тейки в печати. Следить умно только за приказами в части персональных
перемещений: тревожнее всего, когда копнули под верха, с коими ты ла-
дил, тут жди беды, начнут жилы тянуть, иссекать всю грибницу, вдруг в
одночасье оказавшуюся ядовитой.
От старушечьих рук струилось тепло или Филин надышал в каморке, нагрел
многопудным телом крошечное пространство, его пьяно клонило ко сну и
пошатывало. Если глазам верить, бабка молчала, но в мозгу, будто и в
немоте чужая речь вливалась в уши, загоралось: семья твоя в безразли-
чии утопла, никто никому не нужен, важны только деньги и в зависимости
не лучше, чем в присутственных местах: прикинусь добрее - отец одарит.
с супругом не лишнее поласковее, все же кормилец да и старость, не то
что стучится в дверь, а уж разлеглась в прихожей кудлатым псом, такую
махину и не ворохнешь.
Пахло давно забытым, наползавшим издалека лет. Ладан! сообразил Филин
чуть позже, разглядывая свои руки, запихивающие в сумку бутылки с ос-
вященной водой; у ног на клочке газеты желтая воронка с влажным зевом
от только что переливающейся жидкости. Филин поднимается, лезет во
внутренний карман и. протестующий жест старухи, сразу - мысль цену на-
бивает! - и еще одна, жадная - если станет сильно упираться, можно и
не платить, должны ж люди добрые радеть друг другу; и совсем уж успо-
каивающее соображение: тут как тут Шпындро, все уладит, не в первый
раз. Филин хотел пошутить при прощании, но встретился глазами с иконо-
писным ликом и сглотнул нежданно скрутившее скоморошество, заметался,
не зная, то ли целовать сухую руку, то ли церемонно раскланяться, то
ли и здесь в каморке, будто вырубленной целиком из глыбы прошлого, не
забывать, что он - начальник, по-своему вроде святого на выгнутой чер-
ной от времени деревяшке, начальник еще при власти, сам издающий бу-
мажки-приказы, штопающие или рвущие чужие жизни.
Филин не рассчитал высоты косяка, пригнулся недостаточно низко и,
споткнувшись о порожек, одновременно больно ударился макушкой о дере-
вянный брус.
В смежной комнате на стародавнем шкафу ультрасовременные картонные ко-
робки с сине-красными изображениями магнитофонов и телевизоров, короб-
ки эти тут не уместнее, чем в первобытной пещере плита и кастрюли. Тут
же Филин углядел сразу десяток одинаковых томов макулатурных изданий и
повеселел: внучок тож хоть и под богобоязненной старушкой ходит, а жив
тем же, что и все. Тут Филин прикинул, что связи Шпындро и Мордасова
как раз и просвечивают посредством этих коробок, но в подробности вда-
ваться не стал. Одно несомненно: ребята хваткие, свое не упустят и со-
ображение это легло самым важным, несущим камнем в фундамент дачи Фи-
лина.
Во дворе за колченогим столом Шпындро и Колодец бросали коробок: то
плашмя шлепнется, то на ребро, то вздыбится на попа. Филина не замети-
ли, предавались игре страстно. Филин не поверил глазам - в плошке из
щербатой керамики мятые трояки, пятерки, рублевки. На интерес рубятся!
Ишь ты. Филин отступил в темноту прихожей и, перед тем как выбраться
на свет божий, кашлянул надрывно, благо кашель всегда ворошился в обо-
женном табаком горле.
Ступил во двор - ни коробка, ни денег в плошке, понадобилось-то всего
одно мгновение.
Картина такая. Шпындро чиновно девственен, весь соткан из покоя, бла-
гонадежности и желания угодить, Мордасову упрятать хитрованство тяже-
лее, но тоже, зная колкую въедливость все подмечающих глаз, отводит их
в сторону и, перехватив тоску Филина, зацепившуюся за край бочки с ма-
лосольными, тут же насыпал еще миску с верхом.
Видно Шпындро разобъяснил внучку, кто я, потеплел ощутимо Филин, бо-
рясь с недавним нервным напряжением, умял молниеносно три огурца, вы-
нул папиросы, щелкнул новой зажигалкой. Мордасов голодно глянул на
плоский блестящий квадратик, зло поджал губы. Пластиковый пакет с да-
рами исчез и Филин мог только догадываться, на чем поладили дружки.
Из дома раздался звон колокольчика. Мордасов вскочил, едва не перевер-
нув огурцы, ринулся в дом.
Шпындро участливо интересовался:
- Ну как?
Филин пнул сумку с бутылками носком разношенного туфля.
- Денег, знаешь, не взяла.
- Какие деньги! - Шпындро аж подскочил,- все по дружбе, люди должны
людьми оставаться.
- Колокольчик откуда? - Рука Филина плавала в миске с огурцами.
- Я подарил, чтоб бабуля его вызывала, если прихватит, случается и го-
лоса нет сил подать.
Филин дожевал огурец, подставил лицо солнцу.
- Выходит потратила бабка на меня силенки из последних.
- Нам-то что. проехали,- утешил Шпындро.
- Это ты зря,- весомо, по-учительски определил Филин,- ущерб получает-
ся людям причинили.
- Ущерб компенсирован в полном объеме,- доложил Шпындро.
Филин объяснения принял.
- Раз так, значит так.- Рубанул ладонью по столу, давая понять, что
стенания по старушке окончены.- Огурцы хороши, спроси, как рассол оп-
ределяет, сколько смородинового листа, соли, чеснока, укропа, сколько
держит, какие еще тонкости имеются.
- Непременно.- Шпындро уже шагал к машине и даже походка его, только
что безмятежного дачника, под взглядом начальника стала внушительной и
государственно важной.
Пока Шпындро-муж обхаживал Филина, Аркадьеву, его жену, Крупняков уже
подвозил к своему дому; не доезжая трех кварталов, ухажер остановил
такси, вылез и закупил пяток прозрачных целлофановых кульков с гвозди-
ками. Наташа Аркадьева прижимала цветы к груди и отражение их головок
залепляло водителю зеркало заднего вида. Приехали. Крупняков выложил
деньги на горб кардана посреди передних кресел, вышел из машины, про-
тянул руку Аркадьевой.
Наташа еще сильнее прижала руку к груди и сдавленно усмехнулась от
волнения: будто школьница, будто впервые в жизни; Крупняков великодуш-
но не заметил смущения и подставил локоть крендельком.
Лифтерши, отставники и прочая приподъезная живность, как по команде
опустили глаза, умудряясь все видеть не хуже, чем если б вооружились
стереотрубой.
Солнце расцвечивало целлофановые обертки и настроение Аркадьевой ухало
сверху вниз от хорошего к неважному и снова к хорошему.
Миновали смиренных соглядатаев на лавочках под козырьком, и Крупняков
набрал код, щелкнул замок, предлифтовая прохлада вперемешку с запахами
муниципально вымытых стен и ступеней окутала молчаливую пару.
Крупняков припоминал, убрана ли постель, и никак не мог восстановить
картину сегодняшнего утра.
Наташа мечтала: хорошо, чтобы все уже было позади, она одна, не глядя
ни на кого выходит из подъезда и стремительно направляется к стоянке
такси за углом. Именно так; провожать себя Крупнякову она не разрешит.
Деловых знакомиц не провожают, пусть думают, что они по делу заскочи-
ли, вот только цветы обнаруживали не обычные свойства ее визита к
Крупнякову, правда спасал час визита, всего три, день в разгаре. Лифт
спустился и скрипом тяжелых пружин амортизаторов напомнил о себе.
Крупняков не изменился: распахнул дверь в проволочной сетке с вели-
чественностью дворецкого, пропускающего гостей в тронную залу.
В лифте многозначительно оглядел Наташу Аркадьеву и почудилось, что
Крупняков вознамерился поцеловать ее прямо в исцарапанной гвоздями ка-
бине, его мощное тело стало клониться к ней, но Крупняков лишь пощеко-
тал себе нос гвоздичными головками и мечтательно закатил глаза:
- Отменное мясцо! А?..
Меж передними верхними зубами Крупнякова красовалась широкая щель. На-
верное, такие же щели у него и меж другими зубами, думала Аркадьева и
в них сейчас упрятались кусочки отменного мясца. Губы ее тронула ус-
мешка. Брезгливости Крупняков не углядел, а саму усмешку перевел в
ранг ласковой улыбки, истолковав к своей пользе: нравлюсь ей все же.
Соки, напитывающие его полнокровную натуру вскипели, выдав бурление
красными пятнами на щеках и шее.
Переступив порог квартиры, Аркадьева замерла: знала, что часто штурм
начинают прямо в прихожей, пытаясь подстегнуть себя и выдать отсутс-
твие страстей за их взрыв, но Крупняков помог ей снять легкое пальто и
за руку повел в гостиную, с накрытым заранее кофейным столом.
Значит, не сомневался, что приму приглашение. Аркадьева села, красиво
вытянув ноги и отметив, что Крупняков слишком быстро отвел взгляд от
приютившего ее дивана.
Да он смущается!
Стало смешно, и еще она подумала, что крупные мужчины теряются чаще
мелких: мелкие сжились, смирились с неказистостью и давно похоронили
смущение, иначе не проживешь, а вальяжные великаны, вроде Крупнякова,
нередко мнутся и не знают, как подступиться, будто малые дети.
Крупняков вынимал старое серебро: ковшик для сливок, сахарницу, фрук-
товые ножи, щипцы для кускового сахара, которыми никто ни разу не
пользовался, но которые и впрямь украшали стол; каждая вещь находила
свое место мгновенно и свидетельствовала, что Крупняков учинял подоб-
ную сервировку сотни раз.
- Не хочу кофе,- Аркадьева нарочито медленно встала, нарочито медленно
прошла мимо Крупнякова, едва задев его бедром, взяла вазу, наполнила
на кухне водой, вернулась, расставляя в воде гвоздики и любовно отводя
одну головку от другой.
Нежелание гостьи пить кофе повергло Крупнякова в смятение, сценарий
рушился и перестроиться на ходу хозяин апартаментов, похоже, не успе-
вал.
- Может выпьем? - Неуверенно предложил Крупняков.
- Не хочу.
- Что ж тогда? - Мощные руки разъехались в жесте недоумения.
Аркадьева видела, что Крупняков хочет приблизиться к ней и не решает-
ся. Еще бы! Она не из дурочек, что он таскает отовсюду, этих полу-сту-
денток, полумолодых специалистов, изнывающих от скуки и непроясненнос-
ти перспектив, вбивших в голову, что Крупняков живописец или компози-
тор, или кто-нибудь другой из безбрежного мира неподдельного искусс-
тва.
Решив, что Крупняков получит свое, Аркадьева не отказала себе в удо-
вольствии издевки: злость свою оправдывала тончайшими унижениями из
тех, что ей приходилось переживать, сгибаясь перед сильными мира сего
и, в особенности, их женами; Аркадьева ненавидела более удачливых, чем
муж; судьбу таких, как муж, решали - поедет, не поедет; другие же ре-
шали сами, стоит ли им ехать, когда и куда и на сколько, такие люди
заставляли Аркадьеву испытывать страх; роль веселой говоруньи с каждым
годом давалась все труднее, и если промашки артистизма раньше воспол-
нялись внешностью, то сейчас, уже предощущая увядание, Аркадьева мета-
лась, выбирая маску, обещавшую обеспечить, и дальше безбедное житье.
Театр выездных не прощал ошибок и любая неверная реплика могла стать
гибельной. Аркадьева ушла в себя, и Крупняков возликовал: женщина
