- Зачем? - Наконец Мордасов сосчитал, выровнял края тонкой пачки,
придвинул официанту.
- Гложет тебя одиночество, плохуешь, брат, я ж вижу: звонить бегал,
метался у ног Гриши, камнем его огулял, я из кухни все вижу. Душа ма-
ется. А так - пса за поводок, чешешь, ему след в след, он замер, ножку
задрал и ты тормознул, стоишь, приводишь в порядок мысли, опять же
воздух.
Колодец слушал вполуха, чего зря трепаться.
- Лишнего не намотал? - Мордасов верил Боржомчику, усомнился для по-
рядка, хотел вернуться к деньгам, так-то вернее, чего философию разво-
дить и без того муторно.- Я ж тоже не рисую, кручусь, аж самого не уг-
лядишь, навроде волчка, лихо запущенного.
Боржом сгреб скатерть, упрятал причитающееся.
- Слышь, мне тряпье для бабы нужно. Закажи своему Шпыну?
Мордасов поднялся.
- Только через год. Копи копейку. Шпын отжимает на совесть, из его
жмыха слезинки масла не выдавишь. Усек?
Боржомчик кивнул.
- Значит собаку?..- хихикнул Мордасов.- Может и жену, и дитя. А сгре-
бут?
- На свой кошт примешь?
Боржомчик нечаянно задел локтем солонку - белый порошок просыпался у
ног Мордасова. Ух ты! Скверная приметища, и впрямь сгребут.
Выбрался на воздух. Все Шпыном интересуются. Мордасов, не спеша, шест-
вовал домой; центральная фигура Шпын, любимец системы получается, до-
веренное ее лицо, взбрело б кому в голову допросить Мордасова про ху-
дожества Шпына и его братанов, ух и навидался их Колодец, лютый наро-
дец, торгуются, Матерь Божия, ни Притыке, ни Рыжухе, а сдается и ее
дочурке шаловливой не снилось. В торговле Мордасов знал толк, главное,
чтоб по лицу лишнего не прочесть, но часто при непроницаемости сердце
комиссионщика ухало: крепко цену держали выездные, подвинуться, опус-
тить планку ни-ни, все под прибаутки, да анекдоты, да всякое-разное.
Вернулся Мордасов за полночь, стелить поленился, лег на диван, укрылся
высушенным лоскутным одеялом бабули; от промытой, продутой ветрами
ткани пахло травами и покоем. Заснул Мордасов быстро, и на лбу его не
обозначилось ни единой морщинки, а если б кто склонился к лицу ничем
ни примечательному, разве что отсветом хамоватости, то заметил бы
струйку слюны, сбегающую на подбородок.
Такси в аэропорт заказал самолично Шпындро, не передоверяя жене столь
важное. Чемоданы и сумки выстроились в коридоре, в одном кармане оте-
чественные деньги за перевес, валюта, в другом билеты, паспорта, руч-
ка. Наталья отчиталась за предотъездную распродажу. Перед нырком за
бугор в семье распродавалось все носильное. Ушло вмиг: через подруг,
подороже через Крупнякова, остатки через Мордасова и Притыку. Выручку
жена положила на свой счет, и Шпындро испытывал чувство малоприятное,
будто в детстве - сильный избивает слабого и вырывает любимую игрушку.
Напольное зеркало отражало хозяина квартиры в рост, отшлифован на сла-
ву: достоинство во взоре, седина на висках, умудренность в скорбных
складках губ, легкая - без вызова - печать неверия в каждом жесте и
готовность понять вышестоящего, что бы тот не предлагал. Зеркало, по-
хоже, подсвечивалось изнутри, все отчетливее видел себя Шпындро, все
больше нравился: жизнь получалась и получилась; хватало мозгов понять,
что ему хорошо именно потому, что плохо несметному числу - ратям ратей
- других менее удачливых, живущих во второсортных городах да и в сто-
лице обретающихся по низшему разряду. Могло и ему не повезти, а вот
повезло. Корить себя не за что. Не он устроил все это, он только вос-
пользовался случаем, оказался нужнее многих, увертливее, умнее, навер-
ное. хотя какой тут ум?.. он не обольщался - ни тонкости мысли, ни
многознание в расчет не принимаешь вовсе.
Подвалило со стартом, подсобили с начальным рывком, а дальше, как по
рельсам катишь и катишь.
Мать Шпындро занарядили стеречь добро, не взирая на сигнализацию. Ог-
рабление виделось беспредельным кошмаром. Лучше всего не покидать
квартиру круглосуточно, ма, хотел втолковать сын, но холодильник не
набьешь на три с половиной сотни суток; заточение в одиночке, набитой
блистательным скарбом отпадало.
.Последние поцелуи, всхлипы у лифта, фальшивое тепло в глазах жены,
шарящих по чемоданам и сумкам - не забыто ли самое важное? - неловкие
похлопывания, смазанные лобзания, объятия.
Таксист любезен, глаз наметан: видит кого и по какой надобности дос-
тавляет. Ленинградское шоссе, нырок под землю у пенала на развилке с
Волоколамкой, ежи на выезде из города, поворот направо под указатель
Шереметьево-2. бесшумно раздвигающиеся матовые двери, нежный перезвон,
разноязычные дикторские сообщения, смешение народов, костюмов, носиль-
щики, подторговывающие тележками, жрицы любви в ритуалах проводов и
встреч, особенный дух предбанника в мир иной. Таможня, взвешивание
поклажи. паспортный контроль, путепроводная кишка, твое кресло под но-
мером, означенным на билете.
Самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу. Замер. Взревели двигате-
ли, махина дрогнула, не решаясь начать бег, и пошла, пошла.
Пилот напомнил себе, что преждевременный подъем на большой угол, зади-
рание носа приводит к росту лобового сопротивления, следовательно, к
существенному увеличению взлетной дистанции, пилота волновали своевре-
менность и темп подъема передней ноги.
Шпындро волнения покинули - из салона не вытянешь, улетела птичка. Ле-
ниво поглядывал в иллюминатор. Жена рядом запустила руки по локоть в
сумку, перебирая неведомое.
По пыльной площади подмосковного поселка полз бульдозер, и Мордасов
прилип к окну, желая обозревать уничтожение бронзового пионера.
Шпындро сетовал, чуть подтрунивая над собой: жаль, выручка от распро-
дажи легла не на его счет.
Армированное, тысячекратно проклепанное, дико ревущее чудище оторва-
лось от земли.
Шпындро косился на уплывающие назад разноцветные заплаты полей, лесов,
дачных участков, пустошей. Как раз под брюхом самолета серела неузна-
ваемая с высоты пыльная площадь, еще хранившая куски краски с капота
машины, задетой грузовиком, подкравшимся с бывшей Алилуйки, ныне Удар-
ного труда; по засохшим колеям грязи полз бульдозер с явно враждебными
намерениями касательно бронзового пионера.
Мордасов не сомневался: с первым ударом бульдозера в постамент закон-
чится важная пора его жизни.
Настурция Робертовна Притыка не желала услаждать взор казнью посреди
площади.
Мордасов прижался к стеклу в подтеках от давних дождей, глубокие тре-
щины побежали по аляповатому бронзовому покрытию, монумент с мешком на
шее и плечах скорбно качнулся, будто желая зацепиться за небо, и рас-
сыпался в прах.
Двойника бронзового пионера самолет увлекал в высь. Выездному расплата
не грозила. Безгрешный Шпындро - краса анкетных граф, гордость личных
дел и компъютерных памятей - возносился к небесам, оставляя далеко
внизу горку искрошенного гипса; глыбу гранита на заднем дворе пятис-
тенка, отобранную Мордасовым на памятник бабуле; магазинчик на площа-
ди, ресторан и станцию; продырявленного инфарктом Филина; фарфорового
пастушка, обретенного в оплату за ласки его жены; одинокую мать на
посту; неустроенную, гибельно стареющую Притыку; антикварного царька
Крупнякова; неожиданно взбрыкнувшего, возалкавшего свободы Кругова.
Безгрешный Шпындро улетал с легким сердцем, как случается от песни ве-
селой, оставляя внизу неразличимые точки-строения, фабрички и заводи-
ки, клубки дорог, штрихи мостов и переправ, следы дымов над трубами,
лужи, озерца, холмы в редколесье, оставляя внизу дом, где появился на
свет, пору тяжкой жизни и борьбы не слишком ясно и вполне ясно за что,
оставляя бегунов за счастьем, только грезящих финишем, уже достигнутым
Шпындро. Безгрешный покидал теряющиеся в бескрайности пределы, изгоняя
из памяти суетное и вздорное, оставляя лишнее, несущественное и всех
нас грешных.
1988 год
