нала дымиться, будто кто ткнул в ткань непритушенной сигаретой.
Магазин опустел. Мордасов вынул белый лист, поманил Настурцию, начал
втолковывать, каким видит памятник бабуле. Скульпторы тож не святым
духом питаются, объяснял Мордасов, мне тут ребята понашуршали про вая-
телей, с ними надо глаз да глаз, возьмут, подберут каменюгу, может и
придорожную, лишь бы размерами подходяща, подшлифуют и нате вам, па-
мятник.
- Мне фуфло не втюхаешь! - Мордасов гневался натурально на пока еще не
найденного скульптора.
Настурция согласно кивнула: само собой, не втюхаешь.
- Не знаю, одну голову в платке пусть ваяют или по пояс залудить, а
может в рост заказать, навроде бюста на родине героя.
- Тут от цены зависит,- ввернула Настурция.
- Еще б,- поддержал Колодец,- цена всему голова, накормишь художника
по камню от пуза деньгой, он те хоть из скалы целой вырубит. Я читал.
в Америке скалы огромные на них деревья растут, может и альпинисты ла-
зают, настоящие горы и прямо на склонах вырублены фигуры, видно аж
черт знает откуда.
Мордасов примолк, и Настурция подумала, что приемщик сожалеет, что нет
поблизости подходящих скал и нет навыка у скульпторов, ему доступных,
рубить в скальных породах барельефы, иначе б не поскупился для бабуш-
ки.
- Да-а.- Настурция развела руками, протяжное да-а могло означать что
угодно. Мордасов видно и впрямь перелетел к скалам, воображение рабо-
тало на полных оборотах, и когда Туз треф проскреб снаружи стекло, Ко-
лодец и не услышал, любуясь на веки вырубленной в скале бабулей. Неп-
риятный звук царапания по стеклу оторвал Мордасова от раздумий и виде-
ний, сквозь пыльную прозрачность маячила физиономия Туза. Мордасов
знал, что Туз при полном пропитии воли и прочих человеческих достоин-
ств чудом сохранил такт и умение не тревожить по пустякам. Мордасов
припомнил, что дал Тузу задание узнать через сторожа исполкома, что
намерены делать с обезглавленным Гришей в дальнейшем; судьба бронзово-
го пионера волновала Мордасова и ввиду вроде бы личной его ответствен-
ности за случившееся - Стручок его кадр - и еще потому, что вид обе-
зображенного Гриши смущал, портил Мордасову настроение, припорашивал
не нужной хандрой денежные расчеты и, в конечном итоге, выводил Колод-
ца из состояния равновесия, ценимого им превыше всего.
Настурция по команде Мордасова скинула крючок с петли. Туз, поражая
блеском черных кудрей, а еще больше трезвостью, замер на пороге.
- Ну, чё? - Мордасов процедил нехотя, явно сожалея, что его оторвали
от созерцания скалы.
Туз числился агентом классным - ни единого лишнего слова, ни говориль-
ной преамбулы, набивающей цену проведенному разузнаванию, только ре-
зультат и молчок потом.
- Снесут,- Туз прикусил язык, глядя на расфуфыренную Настурцию и убо-
явшись собственной краткости под непонятно отчего гневным взглядом
Мордасова, натужно уточнил,- вскорости.
- Это как вскорости? - Эх черт, ушло видение скалы, а на ней, будто
самим божеством выбитое изображение бабки.- У нас вскорости резиновое.
То ли год, то ли жизнь, то ли день. все вскорости.
Туз к дознанию подготовился на славу, пальцы ершили смоляную шевелюру:
- Уж бульдозер подогнали, так он сломался, не крутятся гусеницы, вот
починят и.
Мордасов поморщился: как-то не так представлял последние часы бронзо-
вого пионера, конечно хотел, чтоб его не стало, не восстанавливать же,
но, чтоб бульдозером, наподобие мусорной кучи. Эх, Гриша, друг ты мой
стародавний! А с другой стороны постамент крепок, иначе как бульдозе-
ром не уговоришь.
- Ты вот чё,- Мордасов наставнически потряс указательным пальцем,-
чтоб проследил, как монумент сгребут, если горн уцелеет, мне доставь,-
и уловив удивление в зрачках Туза треф, пояснил,- не понять тебе! Для
памяти, я в школу пацаном шерстил туда-сюда и каждый раз завидовал
этому парню неживому - у него горн. Дудит себе на всю ивановскую. Эпо-
ха, Туз. Понял - нет? Сколько их горнило на разные голоса да под раз-
ными небесами? Эпоха. Пусть напоминает мне о прожитом, не мной, баб-
кой. Скажи бульдозеристу, чтоб горн уберег, пусть отломает перед сок-
рушением. Хочу иметь горн дома, чтоб душу бередить для памяти и тоски.
Про ухо бронзового пионера Мордасов умолчал, зачем Тузу знать лишнее?
Горн и ухо, Туз, правда жизни, они всему свидетели, всем художествам.
Куски правды выходит. В мире-то все правду-матку узнают из газет на
следующее утро, а мы из книги через пятьдесят лет, может потому самый
читающий народ. Правду-то всем хочется потрогать, хоть цепочкой слов
бегущую, хоть живьем, вроде горна.- Проследи, чтоб чин чинарем вышло.
Думаю, бульдозерист в положение войдет. Он же не отчитывается поштуч-
но: вот нога, вот рука, вот горн, хотя у нас случается - не приснится.
С меня бутылка.- Мордасов царским жестом, вялым и властным отпустил
Туза.
Настурция нахохлилась: не понять Мордасова ни в жизнь. На черта ему
горн? Бульдозеристу бутылку? Из-за обломка невесть чего. Цвет ногтей
получился знатный, так и ест глаза и удлиняет пальцы, подчеркивая их
тонкость.
- Зачем тебе горн? - Настурция любовалась пальцами, от восторга распи-
рало - хотелось говорить и говорить, обратить внимание Мордасова на
свои распрекрасные, ухоженные руки и тем усовестить его, думающего о
несусветном - горн в дом! - когда жизнь так коротка и так редко случа-
ется, чтоб лак пришелся в масть.- Зачем тебе горн? - Теперь Настурция
любовалась ногами, обтянутыми черными чулками, и втемяшивала себе
клятвенно, что Рыжухиной дочери таких колготок не видать хоть умри.
Пусть у Настурции этого товара скопится - потолок подпирай.
Мордасов намазал бутерброды красной икрой слоем в палец толщиной, про-
тянул Притыке.
- Зачем горн? Зачем?.. Лопай. Святая душа, ни памяти, ни трепета про-
житых лет. Одними прикосновениями живешь. Горн для меня символ, поня-
ла? Вроде креста церковного, символ мученичества может тысяч и тысяч,
может мильона, а для тебя труба дудельная и более ничего. Замуж тебе
пора, Настурция.
Притыку расцветило розовостью.
- Пора.
Про мученичество слушать не хотелось, было и прошло, да и с ней, не с
ее близкими, чего теперь, люди приврать здоровы, преувеличат, раздуют.
Каждому собственное неудобство и есть кара нестерпимая, Настурции при
ее статях да красах время коротать за пыльными стеклами комка, вроде
рыбки в немытой молочной бутылке, где на самом донышке вода, разве не
мученичество?
- Замуж.- робко обронила Притыка,- где же взять такого, чтоб.
Мордасов купался в собственных рассуждениях, и его распирало, но не от
восторга - ему светиться изнутри особых поводов не имелось - а от нах-
лынувшего ощущения всеобщей исторической обусловленности и еще от
осознания, что и впрямь бронзовый пионер понавидался в своей жизни, не
дай тебе господи, и рыжухиной дщери - альковной воительнице - не сни-
лось, хоть все угрюмо веровали: ее путь по жизни и есть знаменитые
огонь, вода и медные трубы. В товарных вагонах, в теплушках, сколочен-
ных по виду до Рождества Христова, на запасных станционных путях пере-
жидали отправки люди, а точнее тени, отпечатки существ, из жизни вы-
дернутые без объяснений и знавшие наверняка, попал в жернова - выско-
чить не моги. Мордасов детячьими глазами рассматривал серую копошащую-
ся массу, сбившуюся к черной дыре, образованной сдвинутой вбок вагон-
ной дверью, измалеванной краской, исчерченной мелом похабщины и норо-
вил взгляд просунуть между ног конвоира и углянуть, что за люд такой
тысячеротно дышит во тьме вагона.
Паровоз вдалеке тоскливо пускал дым к серым небесам, поперхивал сиплым
гудком, дрожь, будто от натянутого кашля пробегала по вагонам, лязгая
сцепками, дверь дощатую закрывали, набрасывали заржавленную по диаго-
нали тянущуюся железяку и состав трогался; Мордасов маленький подолгу
провожал красноглазый хвост состава, пока дьявольские зенки не скрыва-
лись за поворотом и сладкие ощущения далеких мест и неизвестных укла-
дов жизни в смеси с дорожной всячиной сосали под ложечкой; пионер Гри-
ша устремлял горн к высям заоблачным и дудел, дудел, немым приветом
провожая случайно застрявших на станции, и Мордасов понуро брел домой
и сбивчиво шептал бабке, что на путях опять видел без счета дядек в
вагонах, и бабка молча крестилась, и расширенные глаза святых в крас-
ном углу напоминали глаза, иногда мелькающие в глубине теплушек и Мор-
дасов подозревал, что есть тайная связь между длиннолицыми, изможден-
ными людьми на иконах и теми, кому вслед приветно и деловито дудел
бронзовый пионер, и связь эта нерасторжима; с тех еще пор поселился
страх в душе мальчика, изламывая, изъедая душу, превращая Мордасова
незаметно шаг за шагом в того, кем он стал.
После работы Шпындро заехал в придворный гастроном поблизости от дома
с западными календарями и мелкими подношениями директору, в покрови-
тельстве коего сейчас нужды не было. Полумрак, сутолока, все раздража-
ло в торговом зале, перед броском за бугор терпежу не хватало. Мага-
зин, полный чавкающей под ногами жижей, непотребными консервами, хамс-
твом, ухмылками продавщиц, довольных недавней - скрытой от посторонних
глаз - дележкой в подсобках, встречал обыденной пустотой прилавков и
такой же пустотой глаз стоящих в очередях. Шпындро дал ознакомительный
круг. Голяк, ничего. На овощном прилавке торговали бананами. Непримет-
ная, до прозрачности молодая женщина скользнула взглядом по желтым
гроздьям, потянула сопливого мальчугана, рвавшегося к громоздящейся
сладкой желтизне в сторону. У Шпындро дом ломился снедью и заехал он
только за хлебом. Борение безденежной матери и чахлого отпрыска разыг-
ралось на глазах Игоря Ивановича.
Мать тащила от прилавка, сын к ящикам, прибывшим издалека; тонкая ру-
чонка превзошла силой; продавщица лениво, с брезгливостью наблюдала за
разыгравшимся противоборством. Малыш победил: мать, пряча глаза, выда-
вила под прокурорским взором продавшицы:
- Два взвесьте.
- Чего два? - Продавщица щадить не желала.- Два кило?
- Два банана,- женщина погладила голову сына и сжала губы, глаза ее
заледенели решимостью крайнего отчаяния и загнанности. Продавщица
взвесила два банана, женщина заплатила и мальчик вцепился в заморские
плоды.
Шпындро купил буханку рижского, на выходе снова налетел на пару - мать
с сыном. Мальчик жадно глотал, вымазал щеки и губы липкой тюрей подг-
нившего плода.
Завтра вечером Шпындро улетал года на три, а если повезет, лет на
пять. Завтра он очутится вне пределов досягаемости раздражающе нелепых
картин и твердокаменных буханок.
Вечером, после сытного ужина, наблюдая за упаковкой вещей, за беготней
жены, Шпындро размягчился. Обрывки впечатлений дней прошедших и собы-
тий недавних копошились, не давая избавления перевозбужденному мозгу.
И не вспомнить, где и кто убеждал, может ложно, может искренне: куда б
человек не уезжал, приезжает к себе, страна прибытия - он сам. Мелкий
и пакостный оказывается в стране мелкой, в окружении людей пакостных;
великодушный и честный - в стране открытой и великой. Место жительства
не во вне, а внутри каждого. А еще Шпындро восторгался наступившим и
неискренне жалел всех, кто остается: Колодца и Настурцию, Крупнякова и
Филина, жертву смешной романтичности Кругова. все они, как фигурки ка-
русели, все крутятся вокруг Шпындро, он - ось, они - вертящиеся лошад-
ки, верблюды, ослы и теперь примутся ожидать его возвращения. Отъезд
переводил Шпындро в другую категорию, перекрашивал краской избраннос-
ти. А еще неожиданно вынырнул из памяти Гущин, тож возможный конку-
рент, не такой как Кругов, но все ж. вспомнилось, как на собрании го-
дичной давности Шпындро долдонил, добивал Гущина.
Уронил достоинство советского человека.
Гущин прошлой весной влип в картинно фламандском городке, среди кана-
