недугом волей к жизни, повиснет мертвым грузом на шее Шпындро, тогда
попробуй уйди, брось, откажись - сгноят!
К телефону?! Трезвонить?! Добиваться?! Умолять неведомых людей на дру-
гом конце провода?! Шпындро потащился к аппарату. Никогда еще не зво-
нил по надобностям, покрывающим кожу мурашками. Наконец пробился: от-
ветили ни да, ни нет, пусть перезвонит через час. Шпындро улегся, нак-
рылся одеялом с головой, как малолетка, преграждая путь бедам, и затих
в тяжком, не приносящем облегчения сне.
Проснулся от резей в животе, отодрал голову от подушки, не разлепляя
глаз, на ощупь воткнулся в тапки, ссутулившийся, с мешками под глазами
выбрался в коридор, в коридоре ходики на цепях - ампир, из дворца в
Клагенфурте, находка Крупнякова - отбили половину седьмого утра, когда
отворилась входная дверь. С ночи Шпындро от огорчения и перебора запа-
мятовал обязательное - набросить цепочку. Аркадьева открыла дверь сво-
ими ключами и сейчас супруги смотрели друг другу в глаза.
- Привет,- Аркадьева смотрелась смертельно уставшей и старой.
- Привет,- Шпындро поежился, резь в животе отпустила, облегчение укре-
пило решимость. Лаяться не стану, приказал себе Шпындро, не испытав и
крошечного укола ревности.
В то утро на работе Шпындро все судачили, что у Филина обширный ин-
фаркт и скорее всего начальника отправят на пенсию. После полудня про-
яснилась таинственность поведения Кругова. Коллега Шпындро не выдер-
жал, треснул. Кругов развелся и как претендент на выезд не котировался
и в малой степени, теперь не один год отмываться. Вот отчего Кругов
поражал спокойствием, обреченность примирила конкурента с неизбежным
поражением. В тот же день к вечеру Шпындро посекретничал в кадрах: вы-
яснилось, кроме него и посылать некого, выходило, Филин знал с самого
начала, что выезд Шпындро неизбежен и тянул резину по привычке повеле-
вать, чтоб подчиненный, не дай бог, не решил, будто так просто все -
взял да поехал безо всякой благодарности. Шпындро не гневался, Филин
разыгрывал свою партию, как по нотам, никто другой не повел бы себя
иначе в их кругах.
В среду у ларька "Мороженое" Шпындро отоварился причитающимся даром
фирмача и, когда отвозил тяжелую упаковку домой, мелькнуло, что именно
этот вечер он уготовил для свидания с Настурцией. теперь ее отвержение
ухажера значения не имело.
Теперь он ехал! Более ничего не интересовало.
Он ехал и ехал вскоре. С женой события недавней ночи не обсуждались.
Шпындро уже успел предупредить Наталью, что надо собираться и сборы
эти делали ненужными любые перепалки и выяснения: каждый знал, что
привалил самый крупный выигрыш, остальное - мелочи, забудется, переме-
лется, выветрится из памяти бесследно.
Составлялось главное и в среду вечером чета выездных уселась за изыс-
канный стол со свечами, отметили выигрыш. Шпындро размяк и хотел
по-доброму, не поддевая, выспросить с кем же баловалась жена в ту
ночь, но поймал себя на обнадеживающем - неинтересно! Он не прикиды-
вался, а на самом деле не испытывал ни малейшего искуса, кто да что.
Семечки. В преддверии открывающихся возможностей глупо портить себе
кровь несущественным.
В четверг телефонно объявилась мать, Игорь Иванович укорил себя в сы-
новней черствости: за перипетиями последних дней вовсе выветрилось,
что мать одна, болеет и только сын может облегчить ее участь.
Шпындро после вести о выезде подобрел, неуловимо стал напоминать Круп-
някова, хотя уступал купцу антиквариата габаритами, замечалась медли-
тельность и свет покоя в глазах, как у человека с твердым, обеспечен-
ным будущим, не подвластным козням судьбы.
Состоялось основополагающее. В новом качестве Шпындро будто обретал
крылья и воспарял над массами, над знакомцами, прикидывающимися, будто
искренне рады и сгорающими на поверку от нутряного пламени зависти.
Пусть их! И то сказать - обидно! Особенно тем, кто не различал, в чем
же Шпындро превосходит других, какие-такие дарования за ним числятся.
И зависть жгла тем глубже, чем очевиднее становилось: дарований ника-
ких, разве что подторговывает лояльностью. Всегда верен не тем, кто
прав, а тем, кто сверху. Торговец лояльностью. Пусть их, напридумывают
всякое-разное лишь бы умерить злобу обделенных. Каждый ближнего-удач-
ника норовит в грехе обвалять, как в куриных перьях, прикидываясь,
будто вытянувшему выигрышный билет отроду писано грешить, а завидующий
- святой. А если со стороны взглянуть?.. Окажется, те чисты, кому и не
выпало прикоснуться к желанной грязишке, а то б еще почище Шпындро вы-
кобенивали.
Под вечер сын навестил мать, проведал подарившую жизнь. Жалкая комму-
налка с порога обдала стиркой, мебелью-рухлядью, прогорклым кухонным
букетом, клопиным мором. Мать с трудом растворила толстенную в филен-
ках створку - маленькая, седая, с просвечивающей кожей, в профиль на-
поминающая засушенный листок. Провела сына в комнату, усадила: посреди
стола на скатерти блюдо с его любимыми пирожками. Мать всегда прощает!
Шпындро откусил пирожок, просыпал на пол начинку, виновато улыбнулся.
Мать еще не знает, что он выиграл, не знает, что сын - предмет зависти
многих, обошел, обскакал, вырвался вперед - не остановишь.
На стенах комнаты, на тумбочках, за стеклами книжных шкафов пестрели
заморские дары сына, дешевые, безвкусные, надерганные из фонда подар-
ков для самых неприхотливых и ничего не решающих, а для матери и вовсе
никчемных; штопор с затейливой ручкой, барометр в кожаном чехле, гро-
шевый телефон-трубка. Когда дарил, не удержался, расшифровал: на рынке
сто рублей! Мать всполошилась, прижала руки к груди - чур меня чур!
зачем подношения дорогущие? Зачем напрягать бюджет сыновний, человека
семейного в расцвете лет? Шпындро величаво млел: знай наших, щедрость
и ему знакома.
Мать налила чаю, заварив из восьмиугольной опять-таки издалека выве-
зенной коробки.
- Хорош чаек? - Не утерпел сын.
Мать погладила чадо по голове, рука ничего не весила.
Жилье матери угнетало Шпындро: не зря жена не жаловала навещать свек-
ровь, портилось настроение, неуспех прилипчив, предостерегала Аркадь-
ева и муж соглашался, так и есть, кто ж сомневается. Визиты к матери
тяготили, сын испытывал облегчение только покинув старый дом в центре
города, выскочив из подъезда, откуда мальчиком-толстяком выкатывался
годы и годы назад.
За поспешной трапезой Шпындро не утерпел, признался, что скоро уедет,
что нервы ему трепали изрядно, что выезд всего лишь воздаяние за тяго-
ты службы и даже зачем-то - по привычке отпираться - приплел про ми-
зерные оклады в их системе; говорил будто оправдывался, будто и сам
понимал как чудовищно нелепо соотносятся миры коммуналок и шумных меж-
дународных аэропортов. Радовался выезду неприкрыто, мысленно уличал
мать в непонимании; трудно давалось осознание разности восприятия жиз-
ни им - мужчиной в соку - накануне выезда и ею - на склоне лет, остав-
шейся в одиночестве при сварливых соседях.
Мать радовалась, глядя на сына, сметающего с блюда, Шпындро в паузах
меж беседами уминал пироги, не забывая стряхивать крошки с брюк на
пол. Сытность проросла уверенностью, подстегнула желание удалиться,
Шпындро поднялся, подошвы ботинок растирали по паркетинам начинку -
яичный желток и листики капусты.
- Мама, я плохой сын.- хотелось обнять мать, прижать, выкрикнуть: я
плохой сын, но я привезу тебе то, и то. смолчал, поняв, что матери в
отличие от многих, как раз ничего не нужно и вещецентрическая завер-
шенность рушилась, таяла привычная уверенность в необоримой ценности
даров, приходило непрощенное прозрение: матери все эти годы нужен был
он сам, а не его привозы. Скомканно попрощались, мать, забегая вперед,
проводила до площадки, неловко облобызала; Шпындро молол про прелести
страны назначения, про открывающиеся горизонты благополучия, про новую
страницу и следующую ступень, не чая, как скорее скатиться по лестни-
це. Мать отступала к облаку коммунальных запахов, вырывающихся за по-
рог квартиры, над седым узлом волос краснели, белели, чернели кнопки
разнящихся числом нажатий звонков и Шпындро обостренным слухом, натре-
нированным на службе распознавать едва шелестящие шепоты, различил
явственно в материнском вздохе:
- Они. украли у меня сына.
Шпындро опасался рыданий матери, глаза пожилой женщины остались сухи,
под грохот запоров массивной двери бывший жилец ринулся вниз.
Обезглавленный пионер Гриша понуро мок под дождем. К середине дня при-
были милиционеры на мотоцикле с коляской и пытались накинуть на Гришу
мешок, полагая, что белый скол гипса с рваными краями особенно травми-
рует чутких сограждан.
Мордасов из комиссионного взирал на манипуляции стражей порядка. Со
станции добровольцы из вечно ошивающихся в припутейных пространствах
приволокли приставную лестницу, неловко приткнули к постаменту и сер-
жант с серым, пыльным, будто вырубленным из плоти площади лицом, полез
вверх. Предполагалось упаковать казненного Стручком пионера в мешок
целиком, однако зев мешка оказался узок и вознесенная к небесам Гриши-
на рука с горном положительно отказывалась прятаться в распяленную
горловину. Милиционеры посовещались, даже ушлотерый Мордасов не предс-
тавлял предмет обсуждения.
Настурция Робертовна Притыка на глазах сдатчиков мазала ногти лаком,
растопыривала пальцы, дула на яркую малиновую поверхность, вытягивая
губы в трубочку.
На пороге ресторана возник Боржомчик, припал к обмотанной тряпицей
ручке входной двери и с выражением непроницаемости и отстраненным, на-
поминающим миг подачи счета клиентуры, изучал попытки милиции упрятать
Гришу в мешок. Приставная лестница гуляла под тяжестью раскормленного
милиционера, мешок проглатывал шею пионера, ложился жирными складками
на плечи, а дальше не спускался - рука с горном портила замысел.
Мордасов заметил, как милиционер боязливо тронул руку с горном, будто
проверяя, накрепко ли та сшита с телом, нельзя ли отломить ее и тогда
скрыть останки монумента в мешке целиком. По качанию головы милиционе-
ра, по зло поджатым губам Мордасов сделал вывод, что руку так запросто
не отломить, а добивать Гришу средь бела дня на глазах честного народа
никто не рискнет.
Наконец, представители власти успокоились, накрыв шею и плечи злос-
частного предводителя из страны счастливого детства. Бравое тело с
мешком вместо головы продолжало трубить, напоминая закутанного с голо-
вой в капюшон средневекового монаха или палача при исполнении. На меш-
ковине обляпанной масляным суриком читалось КООП, но по странным при-
чудам случая первая буква и последняя стерлись от времени и краснели
только две буквы О, напоминая два нуля туалетных обителей.
Мордасов сквозь стекло встретился взглядом со Стручком, крадущимся от
галантереи по направлению к квасной бочке Рыжухи с определенным наме-
рением залить квасом жар, испепеляющий внутренности, а может и раз-
житься у толстенной квасницы глотком самогона: та бутыли не продавала
на вынос, а держала под юбкой, давая хлебнуть втихаря, один хлебок це-
нился не много не мало рубль. Судя по блеску глаз, Стручок рублишко в
загашнике припрятал.
Мордасов вернулся к квитанциям. Мотоцикл затарахтел, переваливаясь
по-утиному, запрыгал по колдобинам, обдавая пылью торговок зеленью, те
чертыхнулись и тут же принялись окунать посеревший товар в банки с во-
дой.
До перерыва оставалось полчаса. Мордасов гневно воззрился на очередь,
сдатчики опустили глаза, привычные к голосу-кнуту выслушали мордасовс-
кое: закругляемся, граждане! бланки ёк, не на чем писать, подвезут
после перерыва. Ложь, обоюдно очевидная, служила верно, спорить с Мор-
дасовым, тем более потрясенным горем недавней утраты, никто не риск-
нул. Мордасов в гневе мог огулять таким матом, что одежда словно начи-
