худших.
Остались вдвоем: Мордасов и Притыка. Молчали. Туз треф в постоянной
готовности маячил за пыльным окном на пыльной же площади.
- Не приезжали нюхачи? - Мордасов кивнул на обезглавленного пионера.-
Не выспрашивали народец, кто да что?
Настурция помотала головой. Жалела Мордасова, под глазами залегли си-
ние круги, нос еще более заострился, кожу и без того серую в розовых
следах бывших прыщей и вовсе прозеленью тронуло. Мается, за уход бабки
себя винит, казнит по-напрасну, и для отвлечения Мордасова от дурных
мыслей Настурция, похорошевшая от коньяка, радующаяся про себя, что
организм еще не подводит по-крупному, справляется, несмотря на безбож-
ное к себе отношение, постучала длинным ногтем по стеклу, указывая на
центр площади.
- Думаешь они его снесут или новую башку приварят?
- Гипс не приваришь. Хотя раствором приляпать получится.- Мордасов и
сам радовался отвлечению от тяжелых раздумий.- Моя б воля, я снес. На
черта он нужен? Уродливый парень стоит, дудит полвека. С какой целью?
Че на него смотреть: удовольствие или напоминает нам о хорошем? Я б
снес. К тому ж одну голову заказать, небось, мастерские не примут к
исполнению и потом все равно так, чтоб не заметно, не приделаешь, обя-
зательно шов останется, да и цветом в масть не попадешь. И люди-то не
забудут, что голова чужая - заимствованная. Смешливые рассказы посы-
пятся. Лучше снести.
- А на его месте? - Настурция и сама в беседе отдалилась от дурного и
глаза ее уже по-вечернему сияли, как случалось в компании мужчин, вы-
казывающих вполне зримую приязнь.
- Не знаю.- Мордасов горько улыбнулся.- Я б поставил памятник Шпындро.
В отлично сшитом костюме, при галстуке, взгляд - черт с ним, как у
Гриши покойного - устремлен за горизонт, безо всяких там горнов, при
тонкой папке. А чё? - Мордасов оживился.- А че? Герой нашего времени!
И надпись: равняйтесь на маяки.
Настурция - впечатлительная особа, тут же представила скульптурный ан-
самбль,- уже и не сдерживала смех, живо видела Шпындро во весь рост на
площади.
- И тоже золотом обмазать?
- А чё? - Мордасов, передохнул: впрямь умница Настурция, сняла напря-
жение, а может коньяк облегчил участь? Мордасов полез в карман.- Пусть
будет такого цвета, преемственность поколений.- На ладони у Мордасова
лежало целехонькое гипсовое ухо пионера Гриши, бронзовое с толстой
мочкой. Настурция ойкнула, ухватилась за платок, зашлась смехом.
- Где. где взял?
Мордасов кивнул на Туза треф.
- У егойного дружка Стручка. Откололось и лежит в траве, круглится,
будто гриб диковинный. Прихватил на память. Положу в коробку, коробку
в погреб под картошку, а если взгрустнется, достану и нашепчу Грише в
ухо, мол, так и так, что порекомендуешь? Столько лет друг другу глаза
в глаза, почитай близкие. Может подсобит - подкинул ухо на ладони,-
примета времени, Настурция, минет пора, никто не поверит, что такие
торчали повсюду, а я в коробку руку запущу, за ушко да на солнышко. Не
верите?! Вот! До сих пор сияет, так отполировался чужими взглядами до
сноса, зимами и летами, в миры и войны, в голод и достаток. Выходит
ухо Гриши вроде кусок времени застывшего, а не каждому выпадает впос-
лед событий, давно ушедших прикоснуться ко времени, помять его в ру-
ках, погладить, пылинки сдуть.
- Зря ты институт бросил.- Настурция посерьезнела.- Излагаешь - заслу-
шаешься.
- Изложенцами земля полна,- возразил Мордасов,- рукастые повывелись, и
честность - редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или американско-
го журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с тобой
жертвы, у нас выхода не было, а у них был.- Мордасов кивнул на пло-
щадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там.- У них был! А они
монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запрет-
ный.
- Завидуешь? - Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего
зря бередить? Не изменишь.
Мордасов поперхнулся:
- Зря ты про зависть. У академиков тож свой мирок, но те мне завистью
глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся, мозговитые,
я-то свой шесток знаю, им не ровня. А жулездные чем от меня отличны? В
грудь бьют и спекулируют - верой, не барахлом! - почище моего, у них
барахло от веры производная. Знаешь, что это - производная?
Настурция честно призналась, что нет, после восьмого сбежала из школы
и сразу в комиссионный, а тут производная.
Мордасов умолк. И чего его так бесит Шпындро? Дался ему, раздражителем
засел в печенках. Нежели всякие-прочие судьбы определяющие цену ему,
Шпындро то есть, не знают? Отчего Колодец - властелин площади - мечен
неверием окружающих от рождения, нет ему очищения, всяк при случае
шпыняет, если деньгой не заткнешь, а за глаза? Поливают почем зря.
Разве он не знает, как об их брате молва затачивается, что бритва
опасная правится о ремень. Ну его к лешим, Шпындра. Мордасову мир не
переделать, он свои банки с чаем продолжит набивать, может с дамой,
отвечающей тонким движением души, судьба сведет, так и проживут без-
бедно, а там - нырь! - к бабуле под памятник, что поставит благодарный
внук.
Воскресными вечерами квартира Шпындро наполнялась тенями и шорохами.
Аркадьева зажигала свечи, тихо баюкала музыка, супруги думали о своем.
Наташа Аркадьева упоенно калькулировала доходы, не зная, что быть мо-
жет именно эта страсть роднила ее с Крупняковым. Шпындро выкладывал
мысленно же рядком все обстоятельства грядущей поездки, группировал
их, тасовал, переставлял, как иные любят переставлять мебель в поисках
совершенства компановки, передвигал, окидывал единым взглядом то всю
ситуацию, то самый тревожный ее фрагмент.
После красного вина голова тяжелела, тянуло в дрему, возникало чувс-
тво, смахивающее на неудовлетворенность, этакое гаденькое сомнение в
себе и своих успехах: гнать его в три шеи Шпындро почитал святой обя-
занностью вроде истребления тараканов, один-два завелись, вовремя не
уничтожил, век не избавишься.
Зря допил последний бокал. Щипало веки. Профиль жены на фоне штор зло-
вещ, губы поджаты в издевке, тело напряжено в постоянной готовности к
истерическому спектаклю. Шпындро вспомнил о дочери: устроена, слава
богу, тож за выездным, из новой генерации, вовсе бестыдные, мы такой
алчностью не выделялись, маскировались; нововыездные совсем уж без ру-
ля и ветрил.
Наташа Аркадьева случайно в этот же миг обратилась к дочери, с чувс-
твом человека, знающего, что беды не миновать, обескураженно смири-
лась, что вскоре станет бабкой. Бабкой! Не такой, как бабка неизвест-
ного ей почти Мордасова, умершая прошлой ночью, но уже переведет ее
время в категорию людей, едущих к последней станции.
Напольные часы отбили семь вечера, гул долго плавал, путаясь в ножках
горок, отталкиваясь от диванов и секретеров красного дерева, пока не
затих в углах, испещренных бликами неверного пламени свечей.
Шпындро мял газету, складывал, разглаживал, пытаясь прочесть хоть одну
заметку, хоть абзац или строку - не получалось. Досада неизвестного
происхождения мешала сосредоточиться. Похоже досада произрастала из
пустоты внутри, от холода не низкотемпературного, а от холода ввиду
отсутствия движений души. Ничего не хотелось, возникало подозрение в
обделенности. У каждого свое таилось - чужим ни глянуть, ни тронуть. У
Мордасова - бабка; у Филина - дочери, У Настурции - мечты на устройс-
тво жизни, нежные, как подснежники: у Наташи Аркадьевой - любовники.
Только у Шпындро не имелось тайного стержня, к которому крепилась бы
вся его жизнь, выяснялось: армирован он единственно выездом и возмож-
ностями, открывающимися при этом. Лиши его синего паспорта навечно,
дай красный, как у всех и. и. Уроки словесности в школе, преподава-
тельница из бывших, старушонка с мягкой плавной речью, вовсе не такой,
что в ходу сейчас, такая програссировала бы: и. адовы муки покажутся.
и тут Шпындро присовокупил от себя. щекотанием пяток.
Легли рано. Спальня походила на съемочную площадку из жизни кинозвезд,
там, далеко, куда так рвался Шпындро. Сон скрутил быстро и отпустил к
четырем утра. Шпындро до семи ворочался, время от времени поглядывал
на циферблат: светящиеся точки черного круга мертвенной зеленью напо-
минали глаза Филина при вспышках гнева, теперь, наверное, тусклые, вы-
дающие хворь немолодого тела.
Из-под одеяла Шпындро выбрался один, выпил чай: кухня утром, такая
уютная по вечерам, походила на камеру пыток, предметы стояли не на
привычных местах и освещение выхватывало как раз то, что следовало бы
скрыть: пыльный совок и обгрызанный веник, шелуху лука между плитой и
мойкой, разлохмаченную половую тряпку у батарей - сколько раз приказы-
вал выбросить - пакеты картошки рваные, из щелей посыпающие матовый
мрамор - оба гордились полом кухни - струйками засохшей земли.
После бритья, разыскивая одеколон, Шпындро задел стеклянную полку и
едва предотвратил роковое падение фарфорового пастушка на пол, сжал
безделушку, с ненавистью посмотрел на спальню, выскочил из дома, ша-
рахнув дверью, и тут же пожалел: вдруг отлетит побелка с потолка или
треснет дорогая лепнина под висящими на цепях коридорными светильника-
ми.
Филин не подвел: в понедельник утром вызов в кадры перехватил дыхание,
ожидание поездки ворохнулось в Шпындро вполне различимо, торкнулось
ножками, как егозливый плод в утробе.
В кадрах водилась пугающая порода людей, смахивающих на Филина кряжис-
тостью, наколками, косолапыми короткобедрыми ногами, но в отличии от
Филина, поражающими еще сумеречностью, шутки здесь в обиходе не числи-
лись, королевствовало в заваленных папками кабинетах молчание и шорох
бумаг.
Кадровики с вызванными не распространялись, не сверлили пронзительными
глазами пришедшего, а раз припечатав взглядом - кто прибыл и как пос-
мел нарушить важность течения дел неимоверных? - извлекали на свет бо-
жий дело: переворачивали страницы и молчали, молчали и переворачивали.
и решали-то не они вовсе и до решения еще много воды утечет, но навре-
дить могли, помочь вряд ли - да и кому взбредет в голову помогать? -
но тягомотиной, нерасторопностью, мастерской чиновной затяжкой могли
сгубить любого.
Пальцы-коротышки ласкали пронумерованные листы, как касаются струн или
клавиш нежные пальцы виртуозов, но не в попытке исторгнуть звуки, а
единственно желая нагнать страх, исторгнуть дрожь в напряженно сидящем
через стол человеке, а тем самым доказать свою нелишнесть в этой жиз-
ни.
Шпындро не волновался. Дело держало на плаву уверенно, все в нем честь
по чести: комсомольская юность с обязательным обиванием порогов моло-
дежного райкома, овощные базы с распитием - впрочем не означенном в
деле - на морозец; учебы актива за городом; не слишком деятельные, но
изрядно шумные студенческие отряды; положенная учеба - языки, шлифовка
профнавыков, первые робкие выезды.
На этих страницах не нашлось места ни Колодцу, ни пакетам с десятипен-
совыми ручками, ни купле-продаже машин, ни консультациям Крупнякова,
ни бурной коммерческой деятельности жены; с этих страниц Шпындро
представал таким, каким его желали видеть - на памятник в рост еще не
тянул, но строгость бюста на родине героя уже проглядывала.
Дело держало на плаву, слепое от рождения или ослепленное намеренно
теми, кому Шпындро привозил и впихивал, поначалу смущенно улыбаясь, а
позже даже с ледком во взоре: куда денутся, не откажут же, само в руки
катит.
Кадровики тож люди и сумеречность их вовсе не означала: не тронь! не
беру! я другой породы, вовсе нет, к ним требовался особый подход, вро-
де другой,- объездной - дороги, чтоб добраться в одно и то же место и
Шпындро эту дорогу наездил давно и знал - препятствий не предвидится.
Обе стороны безмолствовали веско и, если бы молчание имело цену и мог-
