ля его дружка то ли с отцом, то ли с братаном старшим, то ли с другой
какой родней.
- Слаба я, Сань, духу не хватает, чтоб приязнью человека отогреть, я ж
приязнью лечу.
- Ну, ба,- Мордасов прикидывал, что отделаться от Шпына не удастся,-
они сюда приедут, я им велю, чтобы тары - бутылок там разных, других
емкостей понавезли, а ты им водицу посвятишь, пусть горемычный сродс-
твенник попьет ее, всех дел-то, ты святить воду можешь, не спускаясь с
кровати. Не могу отказать - важный человек, по заграницам раскатывает.
- Посёл, что ль? - Бабка то ли смеялась, то ли всерьез, не поймешь.
- Посёл-осёл,- не утерпел Колодец, согнал гримасу - натурально, ба,
нужный человек, понадобится тебе снадобье не наше, подмогнет да и дру-
гое что.
Бабка отвернулась к стене, натягивая на худые плечи скоморошье лоскут-
ное одеяло, в глазах ее внук углядел тоску особенную и впервые проняло
его: вот она смертная мука, не то чтоб большая тоска, нестерпимая, а
именно смертная, предшествующая расставанию с жизнью.
Мордасов долго не уходил, вертелся бездельно в бабкиной каморке, зная,
что старая не спит и весь мир для нее сейчас стянулся до пропитанного
клеем газетного пятна под отколупнутым куском обоев. Мордасов вышел на
кухню за тряпкой, вернулся, полез в красный угол, протер иконы, расп-
равил мертвые цветы - поставка Шпына, сработаны под голландские тюль-
паны, разгладил на бабке одеяло, подоткнул в ногах, выровнял носки та-
почек. Бабка внука знала хорошо, если чем бог и оделил щедро - упорс-
твом, с места не сдвинешь, пока своего не добьется; худые плечи
вздрогнули под разноцветными лоскутами, сивая дуля-пучок на затылке
дернулась и, не оборачиваясь, прямо в стену бабка прошелестела:
- Ну бог с ними, ну вези, страждут люди, как откажешь, може последнее
добро в жизни состворю,- помолчала, сглотнула слюну,- може послед-
нее?..
- Ну уж скажешь,- неубедительно опроверг Колодец,- еще потворим добра,
ба, куда спешить? в божье царство всегда успеешь, и билеты без брони и
путевочка бессрочная,- не удержался,- и бесплатная, так сказать, гос-
подь все расходы на себя берет - профсоюзный подход.
Лоскутное одеяло вздыбилось, возмущение давалось старой женщине тяже-
ло:
- Не богохульствуй, Сань! Он ить правда все видит, от него не укроешь!
- Вроде обер-милиционера?.. Заоблачный сыскарь-глазастик!
- Ох, посодють тя, Сань, ох, упекут в невольные жития, бросишься ко-
рить себя за насмешки, ан поздно.
- Ба, значит можно везти? Да? - Мордасов наклонился к бабке, ткнулся
губами в полоску сухой кожи на затылке.
Шел дождь, Мордасов натянул куртку и выскочил к телефону-автомату,
набрал номер матери Шпындро и, услышав трескучее алло! не здороваясь,
не представляясь, обронил скупо:
- Сообщите сыну, чтоб вез! Куда? Он знает. Что? Тоже знает,- и повесил
трубку.
Вначале улицы показался Туз треф, сегодня он рассчитался с Мордасовым
подчистую, но по списку заимодавца трое с немалыми долгами на отдачу
не явились. Мордасов поманил Туза треф, тень пьянчужки покорно шарах-
нулась вдоль забора в сторону приемщика.
- Туз! - Мордасов поежился - струйки побежали за ворот - передернул
плечами, злобно продолжил,- Туз! Не все кореша сполна расквитались.
Где они? Вызнай. Шмон наведи, ты ж спортсменом в душе остался, челове-
ком порядка и режима. Наведи справки у братвы, отчего на отдачу не
явились, причины каковы, может и вовсе не желают долги гасить, все про
всех, кто не явился, чтоб доложил!
- Стучать что ли? - скучно протянул Туз и отступил в густую тень под
дерево.
- Уж и стучать сразу! Все боитесь замараться, а невдомек, что уж и так
по уши в фекалиях,- и, сообразив, что ученостью козырнул не к месту,
уточнил,- в дерьме значит. Я те доверяю, Туз, ты мозги не пропил в
прах, стеснение да робость тебя еще навещают, укоряешь себя по утрам
на вроде б свежую голову. Я те доверяю, Туз, слышь!..
Из тени донеслось с придыханием:
- Так всегда морочат, когда к стуку склоняют, что ж я не просекаю.
Мордасов ринулся в тень, схватил за грудки невидимого возраженца.
- Ты мне брось мудрить, сниму с довольства - по карманам чужим начнешь
шнырять в жгучие минуты и сгоришь к ядрене фене, а судимостью пометят,
не отмоешься, хоть до крови кожу три.
- Я тех ребят не знаю.- Туз дрожал и тепло его дыхания туманило очки
Мордасова.
- Не знаешь - узнай. Всё учить надо, как глотать, так вы знаете.
- Мы ж больные, собой не владеем. не наша вина, наша беда,- постно и
газетно заключил Туз.
- У-ух! - гоготнул Колодец.- Туз, ты зенки-то протри, я что тебе под
красными плакатами, писанными белыми буквами да над зеленым сукном си-
жу, чтоб ты мне пытался втюхать эти жалостливые помои. Туз, обижаешь.
Смотри процент отдаточный накину, сразу неизвестные ребята лучшими
дружками обернутся. Запомни, мне недосуг за вами шантрапой по тупикам
да проулкам егозить. Назначаю тебя погонщиком над стадом, за это с те-
бя копейки не возьму лишней - сколько взял, столько и возвернешь, но
чтоб стадо содержал в порядке.
- Ага! - Восторженно крякнул Туз и Мордасову почудилось, что бывший
силач согнул руку в локте, проверил мышцы-бугры: как еще колотушка,
сгодится?
Мордасов молча повернулся и зашагал к дому: экономические рычаги - си-
ла, завсегда лучше окрика.
Свет в каморке бабки едва теплился. Мордасов толкнул дверь - подума-
лось нехорошее - ударился о косяк, влетел в комнатенку затравленно и
волной воздуха, что гнал перед собой поколебал пламешко в лампадке.
Дыхание сдавило:
- Ба, ты че?
От стены долетело:
- Ниче. Жива покуда. спать ложись.
Мордасов вышел во двор, проверил покрытие парников, достал из кадушки
малосольный огурец, похрустел, всматриваясь в звезды. Неутомимые свет-
ляки сияют щедро и для Мордасова, и для Шпына, и для Настурции, и для
Рыжухи с пропащей дочерью, и для Туза и его побратимов бутылочных, для
всех одинаково, но завелись люди, что и головы годами не задирают, все
под ноги глазами уперты, будто там самое важное. Мордасов уговорил еще
один огурец и отметил, что засол получился в десятку, самое то! Обошел
машину, пару раз прикидывая, сколько слупить со Шпына за визит к баб-
ке, не за так же напрягать человека на краю могилы. Шпына надо трясти!
Сколько же он насушил со своей ухватистой бабенкой? Горы металлических
рублей заблестели в ночи перед взором Колодца и вспомнилось обидное,
сказанное девицей, к которой он безуспешно прикололся: без воображения
ты мужчина, расчетливо живешь, скучно и пусто. Это как рассудить, его
воображение, конечно, не рисует поклоны, да нежности, да шепоток под
сиренью, но горы из железных рублей тоже чего-то стоят, не холмы, а
заоблачные пики, как в телевизоре и он со снаряжением карабкается, за-
бивает крючья, к заветной вершине, а из-под окованных ботинок осыпь
брызжет, не камешками, рублевиками, так и звенят, скатываясь в рассе-
лины и пропасти, озвучивая в пустынном мире чудо-гор путь Мордасова к
своему торжеству.
Филин ужинал на кухне. Жена, коренастая, на ногах-тумбах тяжело пово-
рачивалась от плиты к столу, мелькали жирные руки в перевязочках, как
у младенцев; обличием и повадкой жена походила на мужа ошеломляюще:
каждый бы признал их супругами, шею творец для жены Филина не предус-
мотрел вовсе и голова, подпертая синюшными щеками покоилась прямо на
плечах.
Филин хлебал щи также значительно, как разговаривал, принимал людей,
как все и всегда совершал в своей жизни; в душе-то он знал невеликую
себе цену, но раз в обойму попавши, быстро обучаешься. В глубине квар-
тиры дочери лаялись из-за телефона, парок из тарелки щекотал ноздри,
напоминая о сладостном табачном щекотании. Филин отложил ложку, полез
за папиросами. Лицо жены, обрамленное мелкими кудельками, липнущими к
сальному лбу, исказилось недовольством. Филин тяжело поднялся, сгреб
пепельницу; до чего страшна супружница, разъелась неуемно; защемило в
затылке, ругань дочерей перешла в кромешный визг, и Филин гневно пнул
дверь из кухни в коридор, пытаясь оградить уши от дребезга перебранки.
- Щи стынут.- Жена шваркнула половник в мойку. Филина будто хватили
молотом по голове, едва не взорвался: все чего-то хотят от него, при-
нуждают, манерничают, выкрутасами лица или слов подбивают клинья, чтоб
так сказал, а не эдак; чтоб дочерей одел, семью накормил, дачу завер-
шил; чтоб послал Шпындро, не обидев Кругова; чтоб обласкал Кругова, не
задев льстивого и протягивающего с готовностью руку помощи Шпындро;
чтоб начальство, хоть и не переоценивая шибко его мозгования, до срока
тронуть опасалось, рассудив, будто само его долгое сидение в начальст-
венном кресле - прямое свидетельство заслуг и достоинств. Окурок при-
тушил с яростью и первая ложка щей после курева отдавала гарью и таба-
чищем. Развинтился! Может и впрямь съездить к старухе? С поры дере-
венского малолетства припоминал Филин таких старух, народ их опасался,
но стороной не обходил и выпадало часто облегчение от колдовского
участия. Знал бы кто на работе до чего жизнь загнала, на поклон к зна-
харке - при полной серьезности предложения Шпындро - готов пойти гроз-
ный руководитель. Затылок отпустило и Филин тут же решил отклонить
предложение Шпындро; как назло сиесекундно сердце зашлось колкой
болью. Филин привалился к стене, едва не уронив привезенные издалека и
даренные в порывве подмасливания кем-то часы, неимоверно чужие и отто-
го сразу выдающие нездешнее происхождение.
Жена понуро потрусила к аптечке, откопала в завалах лекарств нитрогли-
церин. "Все про меня знает, даже не спрашивает, что да как". Филин по-
корно засосал кубик, выждал пока отпустит и уж тут дал себе слово пое-
хать к бабке Шпындро. Поездка его обяжет к ласковости, но тут уж ниче-
го не поделаешь, он про себя решил дать добро Шпындро; у соискателя
выезда всё везде чисто, проколов не числилось за ним, стерильная анке-
та да и благодарность Шпындро не застрянет на пути от желания оделить
доброхота до свершения этого дела.
Филин завершил ужин, в ванной прополоскал рот, сгреб с вешалки в при-
хожей газеты и ринулся в гостиную; дочери притихли под грозным взгля-
дом отца, напоминая затравленностью взоров зверьков, загнанных в угол.
Услада старости! Филин опустился в кресло, седая грива опутала льняной
подголовник-салфетку, обшитую по краям и предусмотрительно наброшенную
женой на любимое кресло главы семьи.
Привлекательность дочерей, вначале проявившись, радовала; в их юные
годы страшила отца и не напрасно; теперь же, когда одной минуло двад-
цать пять, а другой двадцать восемь, он пропитался защитным безразли-
чием и только часто сверлило: содержать их понадобится по гроб жизни.
Обе сходили замуж, обе развелись, слава богу без потомства, ни один
ухажер дочерей никогда не нравился отцу. Это были люди другого круга,
непостижимого опыта, и они никогда не нашли бы с Филиным общего языка.
Они не боялись, эти молодые и средних лет мужчины, а Филин боялся всю
жизнь, трясся нутряно от любого недоброго взгляда вышестоящих и, если
отбросить наносное и случайное, самым верным спутником его на протяже-
нии долгих лет оставался страх; и Филин не понимал и осуждал людей, не
ведающих его. Казалось несправедливым, что их безмятежность будто бы
оплачена страхами всей его жизни. Теперь-то не бояться естественно, но
они не знали и толики пережитого им и найти пути друг к другу, добить-
ся понимания меж разделенными эпохой существами не проще, чем беседо-
вать слепому с глухим. Филин делал только то и только так, что делали
все, кто хотел выжить в непростые времена и не только выжить, а вкусно
есть и сладко пить. И теперь, поднаторев в служебных баталиях, отвое-
вав право на свой кусок хлеба с маслом, вколотив все без остатка силы,
отпущенные при появлении на свет наверное не для постного, бессмыслен-
