жечко беременной. Или - или!" Муж не соглашался, не нравился ему этот
экстремизм, к чему он? зачем забывать о полутонах?.. Взять хотя бы
умственные способности: бывают дураки, бывают не умные (но уже не ду-
раки), бывают не глупые и, наконец, умные; так отчего же делить мир
только на честных и воров, и Шпындро ввел собственную шкалу, щадящую:
бесчестный (это вроде - дурак), не чист на руку, не совсем честный,
почти честный и, наконец, честный. Себя Шпындро причислял к почти
честным безо всякого изъяна. Вероятнее всего обо всем этом Шпын не ду-
мал, не то чтоб был не в состоянии, отчего же? голова у него работала,
да и зачем все это, уводит от жизни, портит настроение; а о тебе все
равно судят не по тонкостям души, а по толщине бумажника, хотя все де-
лают вид, что поступают как раз наоборот.
Начальник райпищеторга проплыл вниз, обдав дорогим одеколоном, таким
же, что и Колодец час назад: людей, от которых дурно пахнет становится
меньше - это в прямом смысле, в переносном сложнее. Шпындро похвалил
себя за невольный каламбур, подумал, что завтра перескажет Кругову,
тот оценит.
Наконец открылась дверь. Наталья в ручной росписи кимоно, с полотен-
цем, чалмой намотанной на волосах, не поинтересовалась будет ли ужи-
нать, устал ли, где пропадал. и так все ясно - по маскарадному костюму
- с промысла, Наталья пропустила мужа к вешалке, строго уточнила:
- Сколько?
Шпындро назвал цифру, выкроив себе четвертной.
- Отлично. диван на кухне сменим на угловой. Жеребцов звонил, привезли
финские, отпад, цвет как раз наш, под старое дерево.
Шпындро стянул ботинки, оглядел стены коридора: картины, фарфор на
резных тумбах, ни пылинки, Наталья чистюля.
- Есть будешь?
Кивнул, поправил эмалевый медальон на стене, взял курс к ванной.
- Отоварилась рыбным заказом. Балык открыть?
Шпындро дернул подбородком вниз, будто норовил кольнуть пол: опять ба-
лык, захотелось жареной картошки с луком, а еще черного хлеба, пропи-
танного подсолнечным маслом и посыпанного солью. Наталья верещала нео-
бязательное, муж не слушал.
В душе Наталья считала мужа человеком недалеким, но на людях глотку за
него перегрызла бы, клановые интересы брали верх, к тому же хватало
здравого смысла понять, что ее сияние есть только усиление мужниного
пусть слабого, но собственного свечения, без него Наталья потеряла бы
все; понимала, что ее флирты только потому и множатся, что высвечена
она поездками, лиши супруга инонабегов и страшно подумать, как жить
тогда; других обманывать можно, себя-то зачем: ни она, ни он ничего
делать не умели. Ни-че-го! Нам цена грош, пугала она себя в минуты
дурного настроения, поэтому расслаблятся нельзя, мама все сделала,
когда засунула супружника на работу, но мама не вечна, да и ее люди
сходят со сцены, а если честно, уже сошли; хорошо, супруги своими свя-
зями пообросли, но они, как паутина - один взмах веника и. ничего,
пусто, еще припомнят, как легко жилось, когда другим животы подводило;
лодка четы Шпындро несется по течению и не дай Бог камешек на пути -
разлетится в щепы, никому не собрать.
Игорь вяло тыкал вилкой прозрачный кус балыка. устал смертельно. Под-
нялся в семь, весь день на работе, три купца, Филин, поездка за город
- не легко все достается, хотел прознать, как с продажей машины, но
одерну себя, путается в мелких мыслях, не главных, суетных; решала
сейчас все беседа с Филиным, вот почему и аппетит пропал, хотя Шпындро
любил вкусненькое перед сном.
Наталья то вбегала, то выбегала - тревожил телефон - и муж не без неп-
риязни думал, что видит эту женщину рядом с собой столько лет и она
столько про него знает, что взбреди ему в голову шальная мысль все из-
менить, оторваться, нырнуть в свободу, в миг разорвет его в клочья;
мы, как преступники, повязанные общим преступлением, я доверяю ей, как
никому, и боюсь; случается же, разваливались и не такие союзы, но.
Скушно! смертельно скушно! сколько лет бьется на короткой привязи, а
Наталья умудряется себя не обделять радостями жизни; что ж он не зна-
ет. есть добрые люди, порассказали, что тут творится в его отсутствие,
когда Наталья одна месяцев за пять до возвращения мужа наезжала домой,
приходилось терпеть, делать вид, что не понимает, сносить намеки язви-
тельных дружков и откровенных завистников; сейчас Шпындро уже не любил
жену и знал, что она его не любит, нет, они не супруги, они партнеры,
вложившие по жизни каждого в общее дело и теперь пай каждого опреде-
лить невозможно и изъять его невозможно, а значит, этот союз вечен,
никуда от него не деться.
Проницательности Наталье не занимать:
- Григорьевы едут опять! Знаешь?
Шпындро кивнул, надо же, жена будто видела, что он прикован помыслами
к недавней беседе с Филиным.
Кусок не шел в глотку, будто Филин ел рядом, наблюдал пристально за
каждым движением челюстей, норовил заглянуть в рот, оттягивая губу
стоматологическим крючком, пытаясь воочию убедиться, каково же нутро
Шпындро. Отодвинул балык, вилка угрожающе накренилась, поймал на лету,
швырнул на средину стола.
- Психуешь? - Наталья уперла руки в бедра, глаза тлели злостью и пре-
небрежением.
Обдало жаром ярости, хотелость рявкнуть, вцепиться в шею, сорвать ук-
рашения: дурища! на что ей бирюльки сейчас на кухне в десятом часу ве-
чера? Взрыв негодования прокатился по телу Шпындро, заставив дернуться
брови и побелеть щеки и ушел к ногам неприятной дрожью; разгневанно
придвинул балык и дожевал янтарно-розовый ошметок: сейчас скандал -
роскошь. Последние месяцы отношения накалились до предела, утешало од-
но - так случалось не раз; хоть режь, не станешь жить с этим челове-
ком, . время утекало, страсти тускнели, все улегалось и в преддверии
грядущего выезда совместное житье становилось терпимым, а уж когда на-
мечали, прикидывали приобретения будущего набега, неприязнь вовсе сти-
хала, не исчезая, впрочем, но и не сильно отравляя жизнь, как привыч-
ная болезнь хроника, к которой приспособился, знаешь ее норов и как
уйти из-под удара болью - режимом или лекарственной схемой.
Наташа Аркадьева ерепенилась еще и потому, что новая привязанность -
моложе ее на восемь лет, дожила! сама не верила - не звонил вторую не-
делю: жгло унижение, неужели больше, чем на две встречи она не тянет?
и эти челюсти, мерно пережевывающие балык, который она вырвала не без
лести, сгибаясь, хлопая по плечу, не буквально конечно, а подчеркивая
обеим очевидно несуществующее равенство социальных положений с хабал-
кой в белом халате в задних помещениях замороченного с виду, жалкого с
фасада магазинчика. Наташа села тяжело, по-бабьи, будто после беско-
нечного дня деревенских трудов, халат завернулся, на бедре жены Шпынд-
ро увидел рваную синь свежего кровоподтека, жена перехватила взгляд
мужа и - показалось с тенью вины - запахнула полы.
Шпындро отер рот, поднялся. Плевать, откуда это пятно на ее бедре.
Плевать! За улыбку Филина, за его расположение он готов, чтоб его са-
мого избили, отметелили, как паясничал Колодец. Синяк?! Черт с ним,
пусть и от чужой лапы, завтра Настурция получит презент и еще кое-что
он ей предназначил в дар, в ее кругах девицы не избалованы мягкостью
обращения, а он - мастак, а деньги Настурции нужны меньше других, сама
обильно орошается в комке под надзором Колодца, а возможная связь с
продавщицей представилась ему зримой, хоть ущипни, как минуту назад
рожа Филина и его наколка, частично сохрнанившаяся, частично обращен-
ная в шрам, явно похоронивший бранное словечко.
- Что с машиной? - Знал, пламя сбивать лучше всего обсуждением дел и
жена это знала.
- Крупняков крутит,- закурила,- я с него не слезу,- кривая улыбка, ух-
ватила по его выражению, что сказанула вольное, двусмысленное, но уже
собралась, подтянула винты, не ухватить, да Шпындро и не собирался за-
гонять в угол,зачем? зряшние нервы, давно овладев навыком жизни не
вместе, а вдвоем, параллельно, не пересекаясь.
Александр Прокофьевич Мордасов ужинал в темной комнате при свете теле-
визионного экрана. На диване громоздилась горка товара. После ужина -
разборка, шаг отвественный, с прорисовкой цен и наметкой клиентуры,
впрочем, что кому давно известно, но есть выбор - кто упирается, кто
будто с вышки ныряет, кто деньгу сразу выкладывает, но скаредно, кто
частями, но щедро - и Мордасов любил помозговать. За стеной ворохну-
лась бабка, хриплый кашель скребанул по сердцу. Бабку Мордасов любил -
единственное родное существо - при ней не выражался, не выкобенивался,
а превращался, не переставая удивляться себе, в былого Сашу, застенчи-
вого подростка в очках, вечно ковыряющегося в пыльных книгах. Бабка
заменила ему мать и отца, уйму лет назад разбежавшихся в разные сторо-
ны, и всех остальных на свете и, если Мордасову было отпущено внутрен-
него тепла, а в самых ледяных душах его можно отыскать, то его он це-
ликом изливал на хрупкое, будто с пылью в сетке морщин, создание в пе-
рекрученных чулках в резинку, которое однажды, приняв пищавшего Морда-
сова из рук матери, так и не выпускало его: все болезни Мордасова, все
его горести, падения и взлеты, вся его жизнь развивалась рядом с баб-
кой, при ее поддержке и участии.
- Посодють тя, Сань! - Слезы капали из обведенных насечками времени
глаз на кружевные салфетки с вышитыми бабкиными руками монограммами
АПМ - Александр Прокофьевич Мордасов.- Вот обзаведешься семьей и жене
приглянутся непременно эти тряпицы, а я тогда умру - небось заждались
на небеси - а сейчас не могу, надо тебя сдать с рук на руки.
- Как на этапе при конвоировании.- Хохотал Колодец и бабка заунывно
причитала по-новому.
- Посодють тя, Сань!
- Не-а, ба! Кишка тонка, я в своих предприятиях поднаторел, считай
доктор жулеологических наук, прохвэссор перераспределительства. Не зря
нас в школе мутузили, не зря вбивали в мягкие, податливые мозги: чего
где сколько убудет, обязательно присовокупится другому. Чистая правда,
ба! Только сейчас осознал. Вот он, гений в полный рост, ухватил суть и
взирает, как в книгах писано, сквозь толщу веков. Ба, я тебе икорки
спроворил кетовой, сейчас намаслю хлеб, пожуй, тебе пользительно - вся
светишься. Для кого я вкалываю не покладая рук, для кого, ба?
Бабка ахала, глаза застилали радость и боль, сухие губы откусывали ку-
сочки от бутерброда и он казался бесконечным, несъедаемым, возобновля-
ющимся от каждой лунки по сторонам, отщипываемой слабыми зубами. На
усах старушки поблескивало масло и Колодец терпеливо, с непонятным
внутренним восторгом вытирал бабке рот салфеткой.
- Говорят, ба, я злой. Каменюга. Я с ними, как они со мной, а для тебя
мне ничего не жалко. Жаль, ба, ты баранку не крутишь, а то б купил те-
бе машину, разъезжай, пусть у всех злобниц из соседних хибар челюсти
поотвалятся.
Бабка сквозь слезы смеялась и тихо засыпала, а Мордасов доедал кусок
хлеба с красной икрой - не пропадать же добру - и думал, что завтра,
нет, послезавтра сопроводит бабку к консультанту-врачу, а если занеду-
жит сильно, сюда вытребует из Москвы из платной поликлиники. Называл
их ухлисты (УХЛУ - управление хозрасчетных лечебных учреждений), наб-
рел на них с пяток лет назад с мужской бедой, народ ему там понравил-
ся, цену деньгам знал и брать не стеснялся, в своем праве - заработа-
ли, облегчили участь кому какую; бабку его пользовал Михаил Аронович,
тихий, обходительный человек, умевший выказать приязнь не показную, а
истинную и никогда не отказывающийся от чая, чем особенно располагал;
бабка величала его - батюшка - и, хотя батюшка брал деньги за свой
труд, ему хотелось давать еще и еще, за внимание, неторопливость, за
участие подлинное и за честность, потому что однажды батюшка признал-
ся: здесь не тяну, не мой профиль, другого пришлю.
Да, брат, профиль, размыслил Колодец, изучая орлиный нос лекаря, с та-
