из глубин памяти Мордасова всплыло киновидение: пьяный белый офицер,
кафешантан, девица с разрезом до пупа и офицер красавец-малый шепчет:
"Зиночка, сожжем мосты! Жить надо страстями!" Кажется, так или пример-
но так, и ничего не слыша от гудения в голове, от обломков только, что
прочитанного монолога для Шпындро, сетуя слезно, что монолог этот об-
речен на погибель, испустит дух так и не тронув ушей Шпына, цепляясь
за край стола, чтобы не рухнуть на пол, Мордасов выкрикнул на весь
зал:
- Сожжем мосты! Жить надо страстями!
Филин опешил, отвалился от Настурции и в этот момент из туалета, где
внимательно изучил все настенные мудрости - сохранил привычку еще со
студенческих лет, забавные попадались речения - выбрался Шпындро, как
раз под хлесткие выкрики Мордасова: сожжем мосты. жить надо страстя-
ми!..
Шпындро сжался. Так и есть, разыгрался скандал, сейчас польется грязь:
укрыться в туалете? Глупо, лучше к столу, выслушать все, как есть, а
если получится, отвести удар или смягчить, или обратить все в шутку -
выпито ого-го - пообещав Мордасову компенсацию.
Время летело неостановимо и уж на сценку выползли оркестранты, расста-
вили микрофоны и завыла пристанционная певичка; Настурция потянула на
танец Филина, уронившего в ухарском рывке в положение стоя салатницу,
взревели бас-гитары, Мордасов кричал, не переставая: сожжем мосты! А
Боржомчик перехватил на полпути перепуганного Шпындро и шепнул: "Не
бойтесь, все схвачено!" Стало легко и просто.
В танце Филин переставлял ноги с трудом, будто отяжеленные пушечными
ядрами, топтание грузного тела и кружение его напоминало медведя на
задних лапах да еще с завязанными глазами. Настурция ничего не замеча-
ла сейчас - ни Филина, не Шпындро, ни Мордасова; ни единый мужчина в
мире, как таковой, не занимал ее, она желала только одного - опору в
этой жизни, не важно каких статей, сколько лет карабкающуюся по жизни,
не важно какой комплекции и цвета волос, а только надежную, за спину
которой можно укрыться, как за спину мамы, обхватив руками подол и ты-
каясь носом в теплые ноги.
Мордасов церемонно придвинул стул Шпындро. Игорь Иванович сел, снеди
ощутимо поубавилось, особенно в части балыка, Шпындро густо намазал
хлеб маслом и водрузил последний янтарный кусок. Неужели что болтнул
Колодец? Неужели открыл Филину их игры тихие? Неужели?.. Мордасов при
заметном опьянении умудрялся сохранять вид неприступный, даже таинс-
твенный, украдкой огляделся, не видит ли кто и подтянул молнию на ши-
ринке.
Шпындро обтер рот крахмальной салфеткой:
- Трепанул лишнее? - Ненадежен Мордасов, да и кому можно довериться в
этой жизни, полной светлых идеалов и дурных людей. Краем глаза Шпындро
засек человека, бочком вошедшего в ресторанный зал и перебросившегося
парой слов с бьющим от нетерпения копытом Боржомчиком.
- Че? - Мордасов положил руку на плечо Шпындро, неожиданно нежно пог-
ладил по щеке, по уху, будто любимую.- Не боись! Мы ж в одном комплек-
се, сосны, волки, братство нечистых на руку.
- Ты про что? - Шпындро вяло отстранился.
- А тя разве не ввел в курс дела?.. Ну да.- Колодец хлопнул себя ла-
донью по лбу.- Комплекс Мордасова, значитца, я открыл.
- Пить хватит,- по-отечески заметил Шпындро и отодвинул кофейную чашку
от приемщика, хотя повсюду уже в открытую стояли бутылки коньяка -
время запрета вышло. Боржомчик, как видно ценящий традиции, продолжал
подтаскивать коньяк в кофейных чашках, к тому же официант понимал, что
поголовный-поштучный учет чашек значительно затруднен, не то, что вы-
питых бутылок, и его грели предвкушения выписки счета.
Человек, вошедший в ресторанный зал, поразил Шпындро лаковой чернотой
кудрей; Игорь Иванович естественно не мог предположить, что прибыл с
тайным сообщением Мордасову Туз треф.
Наташа Аркадьева принимала ванну, пена пузырилась под самым подбород-
ком, на полке для флаконов и кремов, не отражаясь в затуманенном паром
зеркале, матово поблескивал фарфоровый пастушок и коровенка, вырванные
у Крупнякова. Аркадьева терла спину и затылок жесткой щеткой и неот-
рывно гладила глазами то бока коровы, то кафтан пастушка, то свирель
тонюсенькую в обрамлении ярких губ. Муж задерживался, и Аркадьева вы-
говаривала себе за поспешность отбытия: могла б и поощрить Крупнякова
участливой болтовней после всего, а с другой стороны хорошо, что она
по всем приметам давным-давно дома, будто и вовсе не выбиралась в го-
род и, когда заявится муж - неизвестно откуда! - ее погубленная суббо-
та должна если не усовестить его, то по крайней мере размягчить, что
само по себе давало определенные козыри. Как использовать их конкрет-
но, Наташа Аркадьева не думала: козыри всегда пригодятся.
Запомнится Крупнякову их встреча не страстями, не томлением, а именно
бесцеремонным уводом пастушка, что ж, Аркадьева не алчность свою теши-
ла, а пеклась еще и о том, чтоб воспоминание Крупнякова не стало про-
чим среди равных, чтоб отличалось глубиной переживаний, а то, что
Крупняков не на шутку переживал утрату пастушка, сомнений не вызывало.
Предметы в ванной, будто страницы исторической книги напоминали о том
или ином периоде пребывания в далеком-далеке и как любое прошлое наве-
вали грусть, но и грели, зримо убеждая, что из всех мыслимых прошлых
ей с мужем удалось урвать наиподходящее.
После ванной Наташа освободила пространство на стеклянной полке у те-
левизора под пастушка, несколько раз передвигала его по стеклянной по-
верхности, примеряясь, где же истинное место нового приобретения и,
наконец, нашла пристанище меж китайскими вазочками, прописала постоян-
но.
Зазвонил телефон, Крупняков нежно выспросил, как доехала.
- Как? Отлично!
Наташа ласкала бок фарфоровой коровы и едва касалась ногтем тонюсень-
кой свирели. Крупняков верещал влажным голосом, пытаясь придать ничего
не значащим словам очарование многозначительности. Аркадьева слушала,
не перебивая: имеем право за свою статуэтку; в завершении Крупняков
заверил, что давно ему не было так хорошо и все прочее, в общепринятых
выражениях, впрочем, не скатываясь за грань явной пошлости.
Грузовик с площади укатил. Постамент бронзового пионера Гриши подперли
с двух сторон бревнами, после дождя торговки зеленью уже не вернулись,
и вечером, когда Туз треф крался к ресторану на доклад Мордасову, нич-
то не напоминало о дневном проишествии, разве что Рыжуха в сотый раз
бухтела, пересказывая любопытствующим, как обломок гипсового галстука
огулял Стручка по самой маковке и -хотите верьте, хотите нет,- если б
не его ложно меховой кепарь с сальной пропиткой, скакать бы Стручку с
дырой в башке.
Шофера грузовика отпустили, оформив необходимые бумаги; на губах у не-
го, кроме горечи, запеклось от нашептывания самому себе колющее словцо
"акция" и еще искренняя жалость к покореженному пионеру: сам шофер ли-
ком напоминал бронзового Гришу и мог только радоваться, что возраст
украшающего площадь строителя светлого будущего, как бы стоит на мес-
те, повзрослеть Грише не удастся, а значит и не удастся прознать, ка-
ково оно - барахтаться в жизни, каково на брюхе ползти по ее рытвинам
и ухабам меж полей, поросших не полевыми колокольчиками, а колокольчи-
ками радиотрансляции, нагло серебристыми, умопомрачительно постоянно
уверяющими ползущего, как ловко у него все получается и как близка
цель.
Рыжуха по причине жары квас сторговала еще к трем и даже, залив в боч-
ку два ведра воды и тем разбавив мутную жижу на дне, сторговала и доп-
паек, уверяя придирчивых, что квас не жидок, напротив свежак, не за-
густел, потому и кажется, будто водянистый. Дома Рыжуху никто не ждал,
дочь с промысла не приходила вторую неделю - у дочери с подругой в
Москве квартира имелась, снятая в складчину, там и несли службу ноч-
ную; Рыжуха, как мать и женщина, переживала, но смирившись с неизбеж-
ностью происшедшего, переживания старалась умерить из-за бессмыслен-
ности их, утешая себя скорым явлением блудной дщери на побывку, на от-
дых - только дурачки да завистники думали, что промысел в неизменном
дурмане, дыму да скачках с машины на машину не изматывает до нутряной
дрожи; на побывке Рыжуха отпаивала дочь парным молоком с пирогами до-
машней выпечки, а после трапезы дочь вываливала на стол, крытый клеен-
кой, улов, и Рыжуха с умилением взирала на необыкновенные вещицы и
всякие финтифлюшки, назначения коих и смутно не угадывала, а когда
дочь царственно протягивала ладонь, приговаривая - тебе, мать - смуща-
лась, махала руками в робком протесте.
Рыжуха видела, как Туз треф проскользнул в ресторан, его изъезденная
мужская красота, блеснула неожиданно в мертвенном свете фонаря уколола
Рыжуху мыслями о несуществующем зяте-красавце, о дочери, обласканной
не в погашение произведенных кавалером трат, о внуке и всем таком для
многих обыденном, а для других - нелепица, вроде паровоза без крыльев,
летящего по воздуху; приснилось ей однажды в жару в дреме за красной
бочкой: паровоз запросто парил в воздухе, поражая необыкновенной паро-
возьей легкостью, а из чрева квасной бочки неслось, нарастая, крещен-
до: наш паровоз вперед лети!.. и он летел так всамделишно, что Рыжуха
дернулась в поту и локтем зацепила кружку под трехкопеечную заливку,
звон стекла об асфальт пресек полет паровоза и чудные слова - наш па-
ровоз вперед лети! - смолкли вместе с мелодией и вместо дивного полета
перед Рыжухой замаячил дружок Стручка на костылях, потерявший ногу по
пьянке под маневровиком и требующий квасу для залития нутряного огня и
праведного негодования от того, что неизвестная Рыжухе сволочь толкну-
ла пиво налево.
Итак Туз треф театрально пересек столб фонарного света и тихо притво-
рил за собой перевязанную тряпкой, будто раненную дверную ручку. Если
б не Боржомчик, Туза в зал не пустили бы, но официант, будто полково-
дец с холма, как поле брани узревал орлиным взором весь зал и сразу
смекнул, что Туз треф ввалился не рассиживать в гульбище, а в розыск-
ном зуде по Мордасову. Боржомчик волок Туза меж столиков, тягостное
зрелище - не вписывался укутанный в лохмотья Туз в веселящуюся приго-
родную буржуазию с наехавшими из Москвы ценителями местной ухи и воз-
можности искупаться глухой ночью с дамами в темном пруду, что снимало
множество проблем разом; чутье подсказало Шпындро, что надо ускорить
отъезд из кабака тутошнего, во-первых, и отъезд во враждебную даль,
во-вторых и в главных. Аркадьева уже выла от очередей, и Шпындро уве-
ряя дружков на службе, будто не сильно тяготится неустройством оте-
чественного быта, ловил себя на мысли, что уверения его звучали с каж-
дым разом все фальшивее.
Туз треф наклонился к Мордасову и зашептал.
Настурция, обвив Филина, танцевала яростно, будто перед атакой или яв-
ной погибелью другого свойства: жалела себя нестерпимо и время, теку-
щее уже годы и годы меж пальцев без смысла, сейчас капало на чудо-ноги
в убойных туфлях обжигающим расплавом невозратимости; разящий табачи-
щем Филин, будто и произносил приговор, будто и сам значился пригово-
ром: ничего не изменить!
Лицо Мордасова и без того не лишенное лошадиных черт вытягивалось все
более от слов Туза треф; наконец приемщик матерно прервал осведомителя
и тычком руки отправил вон.
Филин доставил к столу виснувшую на его шее Настурцию, нес легко, как
в молодости: господи, до чего же затравили домашние, жена-уродина в
пуделиной прическе, дочурки неискренние в доброте и лютые в злобе; Фи-
лин погладил Настурцию, желая ободрить, мол, ничего, все устроится,
такая красавица, вспомнил о своих и осекся. Ничего не устроится! Беда
не снаружи подстерегает этих девок, что его наследниц, что эту за сто-
лом, беда у них внутри гнездится, вроде наново крашенной машины с
насквозь проржавевшим кузовом, для глаз - загляденье, а пальцем ткни,
