случае, если бы мы увидели, как человек ведет себя в физической обстановке,
совершенно не похожей на все виденное нами ранее. Если я впервые вижу большой
валун или лавину, несущуюся со склона горы на человека, и вижу, как он бежит
изо всех сил, я понимаю смысл этого действия, поскольку знаю, чту сам мог бы
или стал бы делать в подобных обстоятельствах.
Несомненно, все мы постоянно действуем исходя из предпосылки, что можем таким
образом интерпретировать действия других людей, опираясь на аналогию с нашим
собственным умом, и что в подавляющем большинстве случаев такой подход
срабатывает. Беда в том, что мы никогда не можем быть в этом уверены.
Посмотрев несколько минут на человека или услышав от него несколько слов, мы
решаем, что он в своем уме и не лунатик, и вследствие этого исключаем
возможность бесконечного числа Учудныхы вариантов его поведения, которые никто
из нас не смог бы перечислить и которые просто не вписываются в то, что
представляется нам разумным поведением, -- а это означает только то, что
подобные действия не могут интерпретироваться исходя из аналогии с нашим
собственным умом. Мы не можем ни объяснить точно, как, решая свои практические
задачи, узнаем, что человек в своем уме и не лунатик, ни исключить
возможность, что в одном случае из тысячи можем оказаться не правы. Подобным
же образом я смогу на основе нескольких наблюдений быстро сделать вывод, что
человек подает сигналы или охотится, ухаживает за другим или наказывает его,
хотя прежде мог никогда не видеть, чтобы это делалось именно так. И несмотря
на это, мой вывод будет достаточно верен с любой практической точки зрения.
Возникает важный вопрос, законно ли применять в научном анализе такие понятия,
как эти, которые относятся к тому или иному положению дел, известному всем нам
Уинтуитивноы, и которыми мы не только без колебаний пользуемся в повседневной
жизни, но на которых основано все социальное взаимодействие, все общение между
людьми. Или же следует воспрепятствовать нам поступать таким образом,
поскольку мы не способны зафиксировать какие-то физические условия и с полной
определенностью решать, действительно ли имеются эти постулируемые условия в
том или ином конкретном случае, и поскольку по этой причине мы никогда не
можем быть уверены, относится ли тот или иной конкретный пример к
рассматриваемому классу, -- хотя мы все согласны, что в большинстве случаев
наша оценка будет верной. Колебания, которые мы испытываем сначала по этому
поводу, обусловлены, вероятно, тем, что сохранение подобной процедуры в
общественных науках входит, кажется, в противоречие с наиболее заметной
тенденцией в развитии современной научной мысли. Но существует ли в
действительности такое противоречие? Упомянутая мной тенденция была правильно
описана как движение к последовательному изгнанию всех Уантропоморфныхы
объяснений из естественных наук. Значит ли это фактически, что мы должны
воздерживаться от Уантропоморфнойы трактовки человека, -- и разве не
становится вполне очевидно, как только мы выразим это подобным образом, что
такая экстраполяция прошлых тенденций абсурдна?
Я не собираюсь, конечно, поднимать в этом контексте все проблемы, связанные с
бихевиористской программой, хотя более систематический обзор моего предмета
вряд ли позволил бы этого избежать. Действительно, вопрос, который нас здесь
интересует, состоит именно в том, могут ли общественные науки рассматривать
занимающие их проблемы в чисто бихевиористских терминах -- и возможен ли
вообще последовательный бихевиоризм.
Вероятно, в интерпретации действий другого человека соотношение между строго
эмпирическим фактором и той частью, которую мы примысливаем благодаря знанию
своего собственного ума, можно описать с помощью (несколько проблематичного)
разграничения между денотатом и коннотацией какого-либо понятия. То, чту я
распознаю при определенных обстоятельствах в качестве Удружелюбного лицаы, то
есть денотат понятия, в значительной мере является делом опыта. Но никакой
опыт в обычном смысле не сможет сказать мне, что же я имею в виду, называя это
лицо Удружелюбнымы. То, что я подразумеваю под Удружелюбным лицомы, не зависит
от физических свойств различных конкретных ситуаций, которые, по-видимому,
могут не иметь между собой ничего общего. Тем не менее я умею распознавать их
как элементы одного класса -- но то, что делает их элементами одного класса,
относится к придаваемому им значению, а не к их физическим свойствам.
Важность этого различения возрастает по мере того, как мы выходим за рамки
привычного окружения. Пока я вращаюсь среди себе подобных, то, скорее всего,
из физических свойств банкноты или револьвера стану заключать, что это деньги
или оружие для тех, кто держит их в руках. Когда я вижу дикаря, держащего
раковины каури или длинную тонкую трубку, то физические свойства этих
предметов, вероятно, ни о чем мне не скажут. Однако наблюдения, подсказывающие
мне, что раковины каури -- это для него деньги, а трубка -- оружие для
пускания стрел, прольют на объекты яркий свет -- намного более яркий, чем
могли бы мне дать те же наблюдения, не будь я знаком с понятием денег или
оружия. Распознавая эти предметы в таком качестве, я начинаю понимать
поведение людей. Я могу вписаться в схему действий, которые Уимеют смыслы,
именно потому, что я стал считать это не предметом с определенными физическими
свойствами, а предметом того рода, что вписывается в модель моей собственной
целенаправленной деятельности.
Если то, что мы делаем, когда говорим о понимании действий человека, состоит
во вписывании наших фактических наблюдений в модели, существующие в готовом
виде в нашем собственном уме, то из этого следует, конечно, что мы способны
понимать все меньше и меньше по мере обращения к существам, все более и более
от нас далеким. Но отсюда также следует, что не только невозможно понять ум,
отличающийся от нашего собственного, но бессмысленно даже о нем говорить.
Говоря о другом разуме, мы предполагаем, что в состоянии увязать между собой
свои наблюдения, поскольку наблюдаемые нами вещи укладываются в образ нашего
собственного мышления. Но там, где такая возможность истолкования по аналогии
с нашим собственным умом исчезает, где мы не можем больше Упониматьы, -- там
нет смысла вообще говорить о разуме. Тогда есть только физические факты,
которые мы можем группировать и классифицировать единственно в соответствии с
наблюдаемыми физическими свойствами.
В этой связи интересно, что при переходе от интерпретации действий людей,
очень на нас похожих, к людям, живущим в сильно отличающейся обстановке,
именно самые конкретные понятия первыми утрачивают свою полезность для
осмысления людских поступков, а дольше всего ее сохраняют самые общие и
абстрактные понятия. Мое знание об окружающих повседневных вещах, о конкретных
способах выражения мыслей и эмоций принесет мне мало пользы при
интерпретировании поведения жителей Тьерра-дель-Фуэго. Но мое понимание того,
чту я имею в виду под средствами достижения цели, под пищей или оружием,
словом или знаком, и даже, вероятно, обменом или подарком, все еще будут
полезны и даже существенны для моих попыток понять, что они делают.
3
До сих пор наше обсуждение ограничивалось вопросом, как при рассмотрении
социальных явлений мы классифицируем индивидуальные действия и их объекты.
Теперь я должен обратиться к вопросу о целях использования наших
классификаций. И хотя в общественных науках занятие классификацией отнимает
массу энергии -- в самом деле так много, что, к примеру, один из известнейших
современных критиков экономической теории охарактеризовал ее как чисто
Утаксономическуюы науку, -- не это является нашей конечной целью. Как все
классификации, это не более чем удобный способ упорядочения имеющихся у нас
фактов для объяснения всего чего бы то ни было. Однако прежде чем я смогу к
этому перейти, во-первых, мне надо устранить с нашего пути одно
распространенное заблуждение и, во-вторых, пояснить довольно часто
встречающееся утверждение в защиту такого процесса классифицирования --
утверждение, которое для любого человека, воспитанного на естественных науках,
звучит крайне подозрительно, но которое тем не менее просто вытекает из
природы нашего предмета.
Заблуждение состоит в том, что задачей общественных наук является объяснение
индивидуального поведения -- и особенно что используемый нами сложный процесс
классификации либо является таким объяснением, либо служит ему. Общественные
науки фактически не делают ничего подобного. Если сознательное действие может
быть Уобъясненоы, то это задача для психологии, но не для экономической
теории, лингвистики, юриспруденции или любой другой общественной науки. В
действительности мы просто классифицируем типы индивидуального поведения,
которое можем понять, разрабатываем их классификацию -- говоря короче,
обеспечиваем упорядочение материала, который предстоит использовать в
дальнейшей работе. Экономисты обычно несколько стесняются признавать, что эта
часть их работы есть Утолькоы своего рода логика (это, вероятно, справедливо и
в отношении других общественных наук). Я думаю, было бы мудрее с их стороны
откровенно признать этот факт и прямо с ним считаться.
Упомянутое же мной выше утверждение непосредственно вытекает из природы
первого этапа нашей работы как ветви прикладной логики. Однако поначалу оно
выглядит весьма поражающе. Состоит оно в том, что из знания нами своего
собственного ума мы можем вывести Уаприорнымы, или Удедуктивнымы, или
Уаналитическимы, путем (во всяком случае, в принципе) исчерпывающую
классификацию всех возможных форм поддающегося осмыслению поведения. Именно
из-за этой претензии, редко высказываемой открыто, но всегда подразумеваемой,
летят все насмешки по адресу экономистов, когда нас обвиняют в том, что мы
прядем знание из нашего внутреннего сознания -- и тому подобные бранные
эпитеты. Стоит, однако, осознать, что, обсуждая поддающееся осмыслению
поведение, мы всегда ведем речь о действиях, которые можем интерпретировать в
категориях нашего собственного ума, как это утверждение теряет свой поражающий
характер и фактически становится не более чем трюизмом. Если мы можем понимать
только то, что подобно нашему собственному уму, отсюда неизбежно следует, что
у нас должна быть возможность находить все, что мы в состоянии понять, в своем
собственном разуме. Конечно, когда я говорю, что мы в принципе можем добиться
исчерпывающей классификации всех возможных форм поддающегося осмыслению
поведения, это не значит, что не может обнаружиться, что при интерпретации
человеческих действий мы пользовались приемами мышления, еще не
проанализированными или не эксплицированными. Мы обнаруживаем это постоянно. Я
имел в виду, что, рассматривая любой конкретный класс поддающихся осмыслению
действий, которые мы определили как действия одного рода -- в том значении, в
каком этот термин употреблялся мной выше, -- мы можем в рамках этой сферы дать
абсолютно исчерпывающую классификацию относящихся к ней форм деятельности.
Если, например, мы определяем все акты выбора, обусловленные недостатком
средств для достижения наших целей, как экономические действия, то можем шаг
за шагом двигаться вперед, подразделяя возможные ситуации на альтернативы
таким образом, чтобы на каждом шаге любая третья возможность исключалась:
данные средства могут быть полезными только для одной или для множества целей;
данная цель может быть достигнута только одним или несколькими различными
средствами; различные средства могут требоваться для достижения данной цели
либо поочередно, либо все вместе, и т.д.
Мне, однако, пора оставить то, что я назвал первым этапом нашей работы, и
обратиться к вопросу о пользе от всех этих изощренных классификаций в
общественных науках. Краткий ответ состоит в том, что мы используем различные
виды индивидуального поведения, классифицируемые подобным образом, как
элементы, из которых строим гипотетические модели в попытке воспроизвести
