разнообразия феноменов, которые можно найти в любой конкретной ситуации,
считаться частью какого-то объекта могут только те, что мы способны соединить
посредством наших мыслительных моделей, тогда объект не может обладать
никакими атрибутами, помимо тех, что могут быть выведены из принятой нами
модели. Безусловно, мы можем продолжать конструирование моделей, которые все
ближе и ближе подходят к конкретным ситуациям ¬ концепций государств или
языков со все более богатым содержанием. Но как представители какого-то
класса, как однородные единицы, относительно которых мы можем делать
обобщения, эти модели никогда не будут иметь никаких свойств, которыми мы бы
сами их не наделили или которые дедуктивно не выводились бы из предпосылок, на
которых мы их строили. Опыт никогда не сможет показать нам, что какая-то
структура определенного рода обладает свойствами, не вытекающими из ее
дефиниции (или из способа ее конструирования). Причина этого просто в том, что
такие целостности или социальные структуры никогда не бывают нам даны как
природные единицы, не являются определенными объектами, данными для
наблюдения; в том, что мы никогда не имеем дела с реальностью в ее
целостности, но всегда лишь с какой-то выборкой из нее, сделанной с помощью
наших моделей4.
Здесь нет места для более полного обсуждения природы Уисторических фактовы,
или объектов истории, но мне хотелось бы кратко упомянуть один вопрос. Хотя он
и не относится, строго говоря, к моему предмету, но и не совсем для него
безразличен. Это очень модное учение Уисторического релятивизмаы, убеждение в
том, что разные поколения или эпохи по необходимости должны иметь разные
взгляды на одни и те же исторические факты. Мне это учение кажется порождением
все той же иллюзии, что исторические факты даны нам конкретно, а не являются
результатом целенаправленного отбора того, что представляется нам связной
группой событий, значимой для ответа на тот или иной вопрос, -- иллюзии,
обусловленной, как мне кажется, убеждением, что мы можем определить
исторический факт в физических терминах, с точки зрения его
пространственно-временных координат. Но предмет, определенный как, скажем,
УГермания в период 1618--1648 гг.ы, вовсе не является одним историческим
объектом. В рамках пространственно-временного континуума, определенного
подобным образом, мы можем найти любое число интересных социальных феноменов,
которые для историка представляют собой совершенно различные объекты: история
семьи Х, развитие живописи, изменение правовых институтов и т.д., -- которые
могут быть связаны или нет, но которые составляют части одного социального
факта не более, чем любая пара других событий человеческой истории. Этот или
любой другой конкретный период как таковой не есть определенный Уисторический
факты, не есть единичный исторический объект. Исходя из наших интересов, мы
можем задать любое число разнообразных вопросов, относящихся к этому периоду,
и, соответственно, должны будем дать разные ответы и создать различные модели
взаимосвязанных событий. В разные времена историки именно так и поступают,
потому что их интересуют разные вопросы. Однако поскольку только задаваемый
нами вопрос выделяет из бесконечного разнообразия общественных событий,
обнаруживаемых нами в любом данном времени и месте, определенную группу
взаимосвязанных событий, которую можно назвать одним историческим фактом, то,
как подсказывает опыт, разные ответы людей на разные вопросы не доказывают,
что они придерживаются различных взглядов на один и тот же исторический факт.
Вместе с тем нет никаких причин, почему историки в разные времена, владея
одинаковой информацией, должны были бы отвечать на одни и те же вопросы
по-разному. Однако только это оправдало бы тезис о неустранимой
относительности исторического знания.
Я упоминаю это потому, что исторический релятивизм -- типичный продукт так
называемого Уисторицизмаы, который фактически является порождением
сциентистского предрассудка, обращенного на исторические явления: убеждения в
том, что социальные феномены всегда даны нам так же, как даны нам природные
факты. Они доступны нам только потому, что мы способны понимать, чту другие
люди говорят нам, и можем быть понятыми, только интерпретируя намерения и
планы других людей. Они являются не физическими фактами: элементами для их
воспроизведения всегда выступают знакомые нам категории нашего собственного
разума. В том случае, когда мы более не могли бы интерпретировать то, что
знаем о других людях, исходя из аналогии с нашим собственным умом, история
перестала бы быть человеческой историей. Ей пришлось бы тогда в самом деле
оперировать чисто бихевиористскими понятиями, в которых мы могли бы, например,
написать историю муравейника или наблюдатель с Марса -- историю человечества.
Если это объяснение того, что в действительности делают общественные науки,
покажется вам описанием перевернутого вверх дном мира, в котором все не на
своем месте, я попрошу вас вспомнить, что эти дисциплины имеют дело с миром,
на который мы с наших позиций неизбежно смотрим иначе, чем на мир природы.
Прибегнем к полезной метафоре: если на мир природы мы смотрим извне, то на мир
общества изнутри; что касается мира природы, наши понятия относятся к фактам и
должны приспосабливаться к фактам, тогда как в мире общества по крайней мере
некоторые из наиболее привычных понятий являются тем Увеществомы, из которого
этот мир создан. Так же, как существование общей структуры мышления составляет
условие возможности нашего общения друг с другом (условие понимания вами того,
что я говорю), оно составляет и основу нашей интерпретации таких сложных
социальных структур, как те, что мы находим в экономической жизни, праве,
языке или обычаях.
-------------------------------------------------------------------------------
[1] Cours, IV, р. 258.
[2] Ср., например: L.S.Stebbing, A Modern Introduction to Logic (2d ed.,
1933), p.383.
[3] Я уверен, что мне не нужно применять особых мер предосторожности против
неверного понимания моих последних высказываний о соотношении между историей и
теорией как какого-то принижения роли истории. Я хотел бы даже подчеркнуть,
что вся цель теории состоит в том, чтобы помочь нашему пониманию исторических
явлений, и что самое совершенное знание теории будет на деле почти бесполезным
без самых широких познаний исторического характера. Но это совершенно не
относится к моей настоящей теме -- природе Уисторических фактовы и той
сравнительной роли, которую история и теория играют в их объяснении.
[4] Между прочим, я не убежден, что этот последний момент действительно
составляет различие между общественными и естественными науками. И если нет,
то, как я думаю, ошибаются естествоиспытатели, веря, что они всегда имеют дело
с реальностью как целым, а не только с ее избранными Уаспектамиы. Но это еще
проблема, можем ли мы вообще воспринимать или говорить об объекте, который
указан нам сугубо демонстрационно и который поэтому является Уиндивидуумомы (в
логическом смысле) в отличие от Уединичного классаы (и, следовательно,
действительно конкретен, а не абстрактен), -- проблема, которая может увести
слишком далеко от моей нынешней темы.
Глава IV. Использование знания в обществе
Перепечатано из American Economic Review, XXXV, No. 4 (September, 1945), рp.
519-30.
1
Какую проблему нам предстоит решить, когда мы пытаемся создать рациональный
экономический порядок? Согласно некоторым хорошо известным предположениям,
ответ достаточно прост. Если у нас есть вся релевантная (relevant) информация,
если нам дана система предпочтений и если мы располагаем полным знанием об
имеющихся средствах, то оставшаяся проблема носит чисто логический характер.
Другими словами, ответ на вопрос о том, как лучше всего использовать имеющиеся
средства, неявно содержится в наших допущениях. Условия, которым должно
удовлетворять решение проблемы нахождения оптимума, были полностью разработаны
и могут быть лучше всего представлены в математической форме: в самом сжатом
выражении они состоят в том, что предельные нормы замещения между любыми двумя
товарами или факторами должны быть одинаковыми при всех различных вариантах их
употребления.
Это, однако, никак не экономическая проблема, стоящая перед обществом. И
система экономического расчета, которую мы разработали для решения данной
логической проблемы, хотя и является важным шагом к решению экономической
проблемы общества, все же не дает пока на нее ответа. Причина этого в том, что
Уданныеы, от которых отправляется экономический расчет, никогда не бывают, с
точки зрения всего общества, Уданыы какому-то отдельному уму, способному
произвести все нужные вычисления, и никогда не могут быть даны подобным
образом.
Специфический характер проблемы рационального экономического порядка
обусловлен именно тем, что знание обстоятельств, которым мы должны
пользоваться, никогда не существует в концентрированной или интегрированной
форме, но только в виде рассеянных частиц неполных и зачастую противоречивых
знаний, которыми обладают все отдельные индивиды. Таким образом, экономическая
проблема общества -- это не просто проблема размещения Уданныхы ресурсов, если
под Уданнымиы понимается то, что они даны какому-то одному уму, сознательно
решающему проблему, поставленную перед ним этими Уданнымиы. Это, скорее,
проблема, как обеспечить наилучшее использование ресурсов, известных каждому
члену общества, для целей, чья относительная важность известна только этим
индивидам. Или, короче, это проблема использования знания, которое никому не
дано во всей его полноте.
Фундаментальное значение этой проблемы, боюсь, было больше затуманено, нежели
прояснено, многими из последних усовершенствований экономической теории, в
частности многими случаями применения математики. И хотя проблема, которую я
хочу в первую очередь рассмотреть в данной работе, есть проблема рациональной
экономической организации, по ходу мне вновь и вновь придется указывать на ее
тесную связь с определенными методологическими вопросами. Многие положения,
что я намерен высказать, фактически являются выводами, к которым неожиданно
сходятся рассуждения, идущие самыми разными путями. Однако в том свете, в
каком я вижу сейчас данные проблемы, это не случайность. Мне кажется, что
общий источник многих нынешних споров относительно и экономической теории и
экономической политики заключен в ложном представлении о природе экономической
проблемы общества. Это ложное представление в свою очередь обусловлено
ошибочным переносом на общественные явления тех привычных способов мышления,
которые мы выработали, имея дело с явлениями природы.
2
В обыденном языке слово Упланированиеы употребляется для обозначения комплекса
взаимосвязанных решений о размещении имеющихся у нас ресурсов. В этом смысле
всякая экономическая деятельность есть планирование. В любом обществе, где
сотрудничает множество людей, это планирование, кто бы его ни осуществлял,
должно будет в какой-то мере базироваться на знаниях, которые имеются вначале
не у самого планирующего, а у кого-то другого и которые нужно будет каким-то
образом ему передать. Разнообразные пути передачи знания людям, строящим на
его основании свои планы, есть центральная проблема для всякой теории,
объясняющей экономический процесс. Вопрос о наилучшем способе использования
знания, изначально рассеянного среди всего множества людей, или, что то же
самое, о построении эффективной экономической системы, является, по меньшей
мере, одним из главных и для экономической политики.
Ответ на него тесно связан с другим возникающим здесь вопросом -- кто должен
осуществлять планирование. Именно он находится в центре всех споров об
Уэкономическом планированииы. Спор ведется не о том, нужно планирование или
нет. Это спор о том, должно ли планирование осуществляться централизованно,
единой властью для всего общества в целом, или его надо разделить между
