структуры (patterns) общественных отношений, существующие, как мы знаем, в
окружающем нас мире. Но это все еще оставляет нас перед вопросом, является ли
подобный путь правильным при изучении социальных явлений. Не скрыты ли в этих
общественных структурах, на самой их глубине, определенные осязаемые
социальные факты, которые мы должны изучать и оценивать, как мы изучаем и
оцениваем факты физические? Не следует ли нам, по крайней мере, здесь добывать
наше знание путем наблюдений и опыта вместо того, чтобы Устроить моделиы из
элементов, отыскиваемых в нашем собственном мышлении?
Убеждение в том, что когда мы от действий индивида обращаемся к наблюдению за
социальными коллективными образованиями (collectivities), то переходим из
царства смутных и субъективных умозрений в царство объективных фактов,
распространено достаточно широко. Этого убеждения придерживаются все, кто
думают, что они могут сделать общественные науки более Унаучнымиы, подражая
модели естественных наук. Его интеллектуальная подоснова была наиболее точно
выражена родоначальником Усоциологииы Огюстом Контом, который в одном своем
знаменитом заявлении утверждал, что в области социальных феноменов, как и в
биологии, Уцелый объект безусловно лучше известен и более непосредственно
доступены, чем составляющие его части1. Большая часть науки, которую он взялся
создать, до сих пор основывается на этом или подобных представлениях.
Я считаю чистой иллюзией подобную точку зрения, согласно которой такие
социальные коллективные образования, как Уобществоы или Угосударствоы, любой
социальный институт или явление рассматриваются как безусловно более
объективные, нежели поддающиеся осмыслению действия индивидов. Я покажу, что
то, что мы называем Усоциальными фактамиы, являются фактами в том особом
смысле, в каком этот термин используется в естественных науках, не более, чем
индивидуальные действия и их объекты; что эти так называемые факты
представляют собой скорее все те же мыслительные модели, строящиеся нами из
элементов, обнаруживаемых в наших собственных умах, как и модели, создаваемые
нами в теоретических общественных науках. И потому то, что мы делаем в этих
науках, являет собой в логическом смысле точно то же самое, что мы всегда
совершаем, когда ведем разговор о государстве или обществе, языке или рынке,
-- с той только разницей, что в науке мы в явной форме выражаем все то, что в
обыденной речи присутствует скрыто и расплывчато.
Я не имею возможности пояснить это на примере какой-либо из теоретических
социальных дисциплин -- даже на примере единственной из них, экономической
теории, где мне хватило бы компетенции. Для этого мне понадобилось бы намного
больше времени, чем я располагаю, на технические подробности. Возможно,
однако, что гораздо полезнее попытаться сделать это на примере преимущественно
описательной и в каком-то смысле преимущественно эмпирической дисциплины из
социальной сферы -- а именно истории. Будет особенно уместно рассмотреть
природу Уисторических фактовы, поскольку те, кто хотят сделать общественные
науки более Унаучнымиы, постоянно советуют обществоведам обращаться за своими
фактами к истории и пользоваться Уисторическим методомы в качестве замены
экспериментального. Действительно, за пределами самих общественных наук стало,
по-видимому (особенно среди логиков2), почти общепринятым, что исторический
метод -- это законный путь к обобщениям относительно социальных явлений3.
Что мы имеем в виду под Уфактомы истории? Являются ли факты, из которых
состоит история человечества, важными для нас как физические факты или в
каком-то ином смысле? Что собой представляет битва при Ватерлоо, правление
Людовика XIV во Франции или феодальная система? Возможно, мы продвинемся
вперед, если вместо того, чтобы браться прямо за этот вопрос, спросим, каким
образом мы решаем, составляет ли какая-то отдельная крупица имеющейся у нас
информации часть Уфактаы -- Убитва при Ватерлооы? Был ли человек, пахавший
свое поле прямо позади крайнего фланга гвардии Наполеона, частью Убитвы при
Ватерлооы? Или кавалер, уронивший табакерку при известии о штурме Бастилии, --
частью Уфранцузской Революцииы? Погружение в подобного рода вопросы покажет,
по меньшей мере, одно: мы не можем определять исторический факт в терминах
пространственно-временных координат. Не все, что происходит в одно и то же
время в одном и том же месте, является частью одного и того же исторического
факта, равно как и все составные части одного и того же исторического факта не
обязательно должны относиться к одному и тому же времени и месту.
Классический греческий язык или организация римских легионов, балтийская
торговля XVIII века или эволюция общего права, или любое передвижение любой
армии -- все это исторические факты, где никакой физический критерий не может
подсказать нам, каковы составные части данного факта и как они связаны
воедино. Любая попытка определить их должна принимать форму мысленного
воссоздания -- модели, элементы которой образуют поддающиеся осмыслению
индивидуальные установки. Несомненно, в большинстве случаев модель будет столь
простой, что взаимосвязь ее частей будет видна сразу же; соответственно, мало
будет оснований для того, чтобы удостаивать такую модель имени Утеорияы. Но
если нашими историческими фактами являются такие комплексы, как язык или
рынок, общественная система или способ возделывания земли, тогда то, что мы
называем фактом, есть либо повторяющийся процесс, либо сложная модель
устойчивых взаимосвязей, которая не является Уданнойы нашему наблюдению, но
которую мы можем только шаг за шагом реконструировать -- и которую мы можем
реконструировать только потому, что части (отношения, из которых мы
выстраиваем структуру) хорошо нам знакомы и понятны. Выражаясь парадоксально,
то, что мы называем историческими фактами, в действительности есть теории,
которые в методологическом смысле носят точно такой же характер, как и более
абстрактные или общие модели, создаваемые теоретическими науками об обществе.
Дело обстоит не так, что сначала мы изучаем Уданныеы исторические факты, а
потом получаем возможность делать обобщения относительно них. Мы скорее
пользуемся теорией, когда отбираем из знания, которое имеем о каком-либо
периоде, определенные части как осмысленно связанные и составляющие звенья
одного и того же исторического факта. Мы никогда не наблюдаем государства или
правительства, битвы, или коммерческую деятельность, или же народ как целое.
Когда мы пользуемся любым из этих понятий, за ним всегда обнаруживается схема,
соединяющая индивидуальные действия осмысленными для нас отношениями; другими
словами, мы пользуемся теорией, которая говорит нам, что является и что не
является частью нашего предмета. Ничего не меняется от того, что теоретические
обобщения обычно делают за нас наши информаторы или источники, использующие
при сообщении факта такие понятия, как Угосударствоы или Угороды, которые
невозможно определить в физических терминах и которые отсылают нас к некоему
комплексу отношений, каковые, будучи выражены в явном виде, и составят
Утеориюы данного предмета.
В таком случае социальная теория в том смысле, в каком я употребляю это
понятие, логически предшествует истории. Она объясняет понятия, которыми
должна пользоваться история. Безусловно, это не противоречит тому, что
историческое исследование часто вынуждает теоретика пересматривать свои
построения или создавать новые, с помощью которых он может упорядочить
полученную информацию. Однако пока историк говорит не только об индивидуальных
действиях определенных людей, но о том, что мы в каком-то смысле можем назвать
социальными феноменами, его факты могут толковаться как факты того или иного
рода только в терминах некоей теории, показывающей, как эти элементы связаны
воедино. Социальные комплексы, социальные целостности, которые рассматривает
историк, никогда не бывают даны в готовом виде в отличие от устойчивых
структур органического (животного или растительного) мира. Они создаются актом
конструирования или интерпретации самого историка ¬ конструирования, чаще
всего осуществляемого бессознательно и без какого-либо разработанного
аппарата. Но в некоторых случаях, когда мы, например, имеем дело с языками,
экономическими системами или сводами законов, эти структуры оказываются столь
сложны, что без помощи хорошо разработанной техники их уже невозможно
воспроизвести без угрозы ошибиться или запутаться в противоречиях.
Все это и является целью теоретических построений в общественных науках. Они
не заняты социальными целостностями как таковыми; они не претендуют на то,
чтобы открывать путем эмпирических наблюдений законы поведения или изменения
таких целостностей. Их задача скорее состоит в том, чтобы, если можно так
выразиться, составлять (constitute) эти целостности -- предлагать схемы
структурных отношений, которые историк может использовать, когда пытается
соединить обнаруживаемые им в действительности элементы в осмысленное целое.
Историк не может избежать постоянного использования социальных теорий в этом
качестве. Он может поступать так неосознанно, и в тех сферах, где отношения не
слишком сложны, его инстинкт может вести его верным путем. Но когда он
обращается к таким более сложным явлениям, как язык, право или экономика, и
все же пренебрегает использованием моделей, разработанных для него
теоретиками, он почти наверняка попадет в беду. И эта Убедаы многозначительно
проявит себя в том, что теоретик покажет ему, что он либо запутался в
противоречиях, либо выстроил в своих объяснениях такую причинно-следственную
цепь, которая никоим образом не следует из принятых им предпосылок, как он сам
будет вынужден признать, стоит только сформулировать их в явном виде.
Из этого следуют два важных вывода, которые здесь можно изложить только
кратко. Первый заключается в том, что теории общественных наук не состоят из
Узаконовы в смысле эмпирических правил относительно поведения объектов,
определяемых в физических терминах. Теория в общественных науках пытается лишь
предоставить технику умозаключений, помогающую нам связывать отдельные факты,
но, как логика или математика, не касающуюся самих фактов. Следовательно, и
это наш второй вывод, ее никогда нельзя верифицировать или фальсифицировать
ссылкой на факты. Все, что мы можем и должны проверять, -- это присутствие
наших допущений в данном конкретном случае. Мы уже упоминали возникающие при
этом специфические проблемы и трудности. Здесь встает подлинный Увопрос фактаы
-- хотя и такой, на который часто невозможно будет ответить с той же
определенностью, как в случае естественных наук. Однако саму теорию,
мыслительную схему для интерпретации, никогда нельзя Уверифицироватьы, но лишь
проверить ее на непротиворечивость. Она может не иметь отношения к делу,
поскольку упоминаемые в ней условия никогда не встречаются; или она может
оказаться неадекватной, поскольку не учитывает достаточно большого количества
условий. Но фактами ее можно опровергнуть не более, чем логику или математику.
Остается еще, впрочем, вопрос, является ли такого рода Укомпозитивнаяы теория,
как я предпочитаю ее называть, которая Усоставляеты социальные Уцелостностиы
путем конструирования моделей из доступных осмыслению элементов, единственным
видом социальной теории, или нам следовало бы стремиться также к эмпирическим
обобщениям относительно поведения этих целостностей как таковых и к
установлению законов изменения языков или институтов -- законов того рода, что
составляют цель Уисторического методаы.
Я не буду распространяться здесь по поводу любопытного противоречия, в которое
обычно впадают защитники этого метода, когда сначала они подчеркивают, что
исторические феномены являются единичными и уникальными, а затем переходят к
утверждению, что их исследование может подниматься до обобщений. Положение,
которое я хочу доказать, состоит скорее в следующем: если из бесконечного
