Он ухмыльнулся от смущения, от хаоса в крови его и в мозгах. Вечерний
воздух все это прочистит. Он повернулся и зашагал по вестибюлю к парадной
двери.
- Дурак ты! - услышал он сзади. - Невежественный крестьянин.
Mannaggia! К тому же она ему еще и не заплатила. Рот его искривился в
злобной ухмылке. Дураком Свево Бандини она назвать могла! Она поднялась с
постели ему навстречу, протягивая руки, чтобы обнять его. Через секунду же
пыталась от него вырваться. Она ежилась от ужасного удовольствия, отступив
на шаг, а клочья ее блузки ручейками лились из его сжатых кулаков.
Он содрал с нее блузку так же, как Мария выдрала мясо из его лица.
Вспоминая ее теперь, эту ночь в спальне Вдовы, он понимал, что она до сих
пор стоила для него ужасно много. Ни единого живого существа больше в доме
не было, только он, да эта женщина рядом, что рыдала от боли восторга,
плакала и просила пощадить ее, но плач был притворством, лишней мольбой о
беспощадности. Он же хохотал от торжества своей бедности и своего
крестьянства. Вот так Вдовушка! Со всем своим богатством и пухлой теплотой
- рабыня и жертва собственного вызова, всхлипывает в радостном забвеньи
собственного разгрома, и каждый ах ее становится его победой. Он мог бы ее
прикончить, если б пожелал, вопль ее придушил бы до шепота, но вместо
этого встал и вышел в ту комнату, где в скорой зимней тьме лениво тлел
камин, оставив ее рыдать и давиться в подушку. Потом она подошла к нему у
камина и рухнула перед ним на колени, лицо вымочено слезами, а он
улыбнулся и еще раз склонился до ее восхитительных мучений. И уже оставив
ее всхлипывать от удовлетворения, зашагал по дороге, глубоко довольный
собственной убежденностью, что он - повелитель земли.
Так тому и быть. Рассказать Марии? Но это дела его собственной души. Не
рассказав ничего, он тем самым оказал Марии услугу - с ее четками и
молитвами, с ее заповедями и индульгенциями. Спроси она его, он бы солгал.
Но она не спросила. Как кошка прыгнула она к выводам, написанным теперь на
его исцарапанном лице. Не прелюбодействуй. Ба. Это Вдова сделала. Он - ее
жертва.
Это она совершила прелюбодеяние. Жертва в охотку.
Всю рождественскую неделю, каждый день он приходил к ней домой. Иногда
насвистывал, стуча лисьей головой дверного молотка. Иногда молчал. Дверь
всегда распахивалась через секунду, и его взгляд встречался с радушной
улыбкой. Своего смущения он стряхнуть никак не мог. Дом этот всегда
оставался местом, где он чувствовал себя не в своей тарелке, - волновал и
не давался ему. Она встречала его в голубых платьях и красных, желтых и
зеленых. Покупала ему сигары, "канцлеры" в подарочных коробках. Они стояли
прямо перед глазами, на каминной доске; он знал, что это для него, но
всегда ждал ее приглашения прежде, чем взять одну.
Странная встреча. Никаких поцелуев, никаких объятий. Стоило войти, как
она брала его за руку и тепло ее пожимала. Так хорошо, что он пришел, -
не хочет ли присесть ненадолго? Он благодарил и шел через всю комнату к
камину. Несколько слов о погоде; вежливый вопрос о здоровье. Молчание: она
снова принималась за книгу.
Пять минут, десять.
Ни звука, если не считать шелеста страниц. Она поднимала от книги глаза
и улыбалась. Он всегда сидел, уперев локти в колени, толстая шея набухла,
смотрел в огонь, думая о своем: о доме, о детях, о женщине с ним рядом, о
ее богатстве, спрашивая себя, что было у нее в прошлом. Страницы
шелестели, сосновые поленья пощелкивали и шипели. Потом она отрывалась от
книги снова. Почему он не курит сигару? Сигары - ваши; не стесняйтесь.
Спасибо, миссис Хильдегард. И он закуривал, затягиваясь пахучим листом,
смотрел, как белый дымок выкатывается из его щек, думал о своем.
В графине на низком столике стоял виски, рядом - бокалы и содовая. Не
желает ли он выпить? После этого он ждал, минуты текли, страницы
шелестели, пока она не бросала на него еще один взгляд - с улыбкой, не
более, чем вежливо дававшей понять: она не забыла, что он тут сидит.
- Не выпьете ли, Свево?
Он отказывался, ерзал в кресле, стряхивал сигарный пепел, дергал себя
за воротник. Нет, спасибо, миссис Хильдегард: он не тот, кого можно
назвать человеком пьющим. Время от времени - да. Но не сегодня. Она
слушала с этой своей светской улыбкой, вглядываясь в него поверх очков, на
самом деле вообще не слушая.
- Если захочется, не стесняйтесь.
Тогда он наливал полный бокал, опустошая его одним профессионально
резким глотком. Желудок принимал виски, будто эфир, впитывая его и требуя
большего. Лед сломан. Он нацеживал себе еще и еще; дорогой напиток в
бутылке из самой Шотландии, по сорок центов за рюмку в Имперской
Бильярдной. Но всегда оставалась какая-то маленькая прелюдия неловкости,
какой-то посвист в темноте прежде, чем он наливал себе следующий; он мог
кашлянуть или потереть ладони, или встать, чтобы показать ей, что сейчас
выпьет еще разок, или промычать какую-нибудь бесформенную безымянную
мелодийку. А после уже было легче, виски освобождал его, и он опрокидывал
бокал за бокалом без колебаний. Виски, как и сигары, тоже покупался для
него. Когда он уходил, графин был пуст, а когда возвращался - полон опять.
Все происхоило точно так же: ожидание вечерних теней, Вдова читает, а
он курит и пьет. Долго продолжаться так не могло. Пройдет Новый Год - и
все закончится.
Что-то в этом времени года - Рождество на подходе, старый год умирает
- подсказывало ему, что так будет только несколько дней, и он чувствовал,
что она тоже это знает.
На другом конце города, у подножия холма оставалась его семья, его жена
и дети.
Рождество - время для жены и детей. Отсюда он уйдет, чтобы никогда
больше не возвращаться. В его карманах будут деньги. А пока ему здесь
нравится. Нравятся отличный виски, душистые сигары. Ему нравится и эта
приятная комната, и эта богатая женщина, что в ней живет. Сидит от него
недалеко, читает свою книгу, а пройдет совсем немного времени - и она
зайдет в спальню, и он последует за нею.
Она будет хватать ртом воздух и плакать, а потом он в сумерках уйдет, и
ноги сами понесут его от одержанной победы. Свои уходы он любил больше
всего.
Нахлынувшее довольство, этот смутный шовинизм, говорили ему, что нет
другого такого народа на земле, что сравнился бы с итальянцами, эта
радость от собственного крестьянского прошлого. У Вдовы есть деньги - да.
Но вот она лежит там, сокрушенная, и Бандини - лучше ее, ей-Богу.
Он бы мог ходить домой теми вечерами, если б у него было ощущение, что
все кончено. Но думать о семье не пришло время. Еще несколько дней, и все
его хлопоты начнутся заново. Так пускай же эти несколько дней пройдут в
мире, отличном от его мирка. О котором не знал никто, кроме его друга
Рокко Сакконе.
Рокко был за него рад, одалживал свои рубашки и галстуки, распахивал
перед ним дверцы своего большого гардероба с костюмами. Лежа в темноте в
ожидании сна, он дожидался и отчета Бандини о том, как прошел день. О
других вещах они говорили по-английски, о Вдове же - всегда
по-итальянски, шепотом, втихушку.
- Она хочет на мне жениться, - рассказывал Бандини. - Стояла на
коленях, умоляла развестись с Марией.
- Si, - соглашался Рокко. - Ну и дела!
- Это еще что - она пообещала перевести на мое имя сотню тысяч
долларов.
- И что ты ответил?
- Я пока думаю, - лгал он.
Рокко ахнул, развернулся к нему в темноте.
- Он пока думает! Sangue de la madonna! Ты совсем из ума выжил? Бери!
Бери пятьдесят тысяч! Десять! Бери все, что угодно, - за просто так же!
Нет, сказал ему Бандини, об этом предложении не может быть и речи. Сто
тысяч, разумеется, на всю катушку помогут ему решить все проблемы, но
Рокко, кажется, забывает, что тут стоит вопрос чести, а у Бандини нет ни
малейшего желания обесчещивать жену и детей ради обычного золота. Рокко
застонал и вцепился себе в волосы, бормоча проклятья.
- Осел! - выдавил он. - Ах, Dio! Какой же ты осел!
Бандини такая реакция потрясла. Рокко что - хочет тем самым сказать
ему, что продал бы честь за деньги, за сотню тысяч долларов? В раздражении
Рокко щелкнул выключателем над кроватью. Затем сел, лицо злое, глаза
вытаращены, покрасневшие кулаки стискивают воротник теплой ночной сорочки.
- Ты хочешь знать, согласился бы я продать честь за сто тысяч
долларов? - зло спросил он. - Тогда смотри сюда! - С этими словами он
дернул рукой, разрывая на груди сорочку, пуговицы полетели во все стороны
и защелкали по полу. Он заколотил кулаком себе по груди, над сердцем. -
Да я бы не только честь продал, - заорал он, - я б и душу с телом
заложил хоть за полторы тыщи!
А другой ночью Рокко попросил Бандини познакомить его со Вдовой
Хильдегард.
Бандини с сомнением покачал головой:
- Ты ее не поймешь, Рокко. Она - женщина с большим образованием, в
колледж ходила.
- Подумаешь! - негодующе вскричал Рокко. - А ты сам-то кто, к
чертовой матери?
Бандини подчеркнул, что Вдова Хильдегард - постоянный читатель книг, в
то время как Рокко по-английски ни читать, ни писать не может. Более того,
Рокко до сих пор и говорит-то по-английски плохо. Его присутствие нанесет
только вред всем остальным здешним итальянцам.
Рокко ощерился:
- И что с того? - спросил он. - Читать и писать - это еще не все в
жизни. - Он пересек комнату к одежному чулану и распахнул дверь. -
Читать и писать! - фыркнул он. - Много хорошего тебе это принесло? У
тебя что - столько же костюмов, сколько у меня? Столько же галстуков? Да
у меня больше одежды, чем у президента Колорадского Университета, - чего
хорошего в том, что он умеет читать и писать?
Бандини улыбался тому, что Рокко приводит такие доводы, однако мысль в
целом казалась правильной. И каменщики, и президенты колледжей - все они
одним мирром мазаны. Разница лишь в том, где и зачем.
- Я замолвлю Вдове за тебя словечко, - пообещал он. - Но ее не
интересует, как человек одет. Dio cane, как раз совсем наоборот.
Рокко умудренно кивнул.
- Тогда мне не о чем волноваться.
Последние его часы со Вдовой протекли так же, как и первые.
Здрасьте-досвиданья - только на один день больше. Они остались чужими
друг другу, и одна страсть мостиком пролегала над пропастью их различий;
однако, в тот день страсти не было.
- Мой друг Рокко Сакконе, - сказал Бандини. - Тоже хороший каменщик.
Она отложила книгу и посмотрела на него поверх золотой оправы очков для
чтения.
- Действительно, - пробормотала она.
Он покрутил в пальцах бокал с виски.
- В самом деле хороший человек.
- Действительно, - повторила она. Еще несколько минут она не
отрывалась от книги. Может, не стоило этого говорить? Очевидное значение
собственных слов испугало его.
Он сидел и тужился в той лаже, которую спорол, его прошибал пот,
абсурдная ухмылка приклеилась к кисло кривившейся физиономии. Снова
молчание. Он выглянул в окно. Ночь уже принялась за работу, раскатывая
ковры теней по снегу. Вскоре надо будет уходить.
Какое горькое разочарование. Если б только хоть что-нибудь, кроме этого
зверя, бродило между ним и этой женщиной. Если б только он мог сорвать тот
занавес, что расправлял перед ним один лишь факт ее богатства. Тогда он
смог бы разговаривать с нею, как с любой другой женщиной. Это она делала
его таким глупым. Jesu Christi! Он ведь далеко не дурак. И разговаривать
умеет. У него есть ум, который рассуждал и боролся с такими трудностями,
что ей даже и не снились. С книгами - нет. В его заполошной, суматошной
жизни на книги времени не было. Но в язык жизни он вчитывался глубже ее,
хоть у нее книги и разложены повсюду. Его просто переполнял целый мир
того, о чем можно поговорить.
Пока он сидел и глядел на нее, веря, что это в последний раз, он понял,
что не боится этой женщины. И никогда не боялся - это она его боялась.
Правда эта разозлила его, и разум его содрогнулся от того, какому
проституированию подверг он свою плоть. Она же не отрывала глаз от книги.
