что кто-то придет в этот дом? Он не преступник; он - человек, и притом -
хороший человек.
У него есть профессия. Он член профсоюза. Гражданин Америки. Отец
семейства, у него есть сыновья. Дом его - недалеко отсюда; может, он ему
и не принадлежит, но это все же его дом, его собственная крыша над
головой. Что это нашло на него, что он таится и прячется, как убийца? Он
поступил неправильно - certamente, - но найдите мне на земле такого
человека, который бы так никогда не поступал.
Ну у него и рожа - ба!
Он стоял перед зеркалом и презрительно щерился. Одну за другой отслоил
повязки.
Есть вещи и поважнее лица. Мало того - через несколько дней оно будет
как новенькое. Он не трус; он - Свево Бандини; превыше всего прочего -
мужчина, и храбрый притом. И как мужчина он встанет перед Марией и
попросит ее простить его. Не выклянчит прощения. Не вымолит. Прости меня,
скажет он. Прости меня. Я поступил неправильно. Такого больше не случится.
От такой решимости сквозь него пробежала дрожь удовлетворения. Он
схватил пальто, натянул на самые брови шляпу и тихонько выскочил из дома,
не сказав ни слова Вдове.
Рождественский день! Он кинулся на него грудью, полными затяжками
вдыхая его в себя. Что это будет за Рождество! Как чудесно терпеть
мужество собственных убеждений. Великолепие собственной храбрости и
мужской чести! Дойдя до первой улицы города, он увидел шедшую навстречу
женщину в красной шляпке. Вот испытание для его лица. Он расправил плечи,
выпятил подбородок. К его восхищению женщина даже не взглянула на него,
едва бросив первый мимолетный взгляд. Остаток пути домой он насвистывал
Adeste Fideles.
Мария, я иду к тебе!
Дорожка к дому не расчищена. Хо, значит, дети отлынивали от работы,
пока его не было. Что ж, он немедленно положит этому конец. Отныне все
пойдет по-другому. Не только он сам, но и вся семья перевернет новую
страницу - прямо с сегодняшнего дня.
Странно, но передняя дверь заперта, шторы опущены. Вообще-то не
странно: он вспомнил, что в Рождество в церкви служат пять месс, последняя
- - в полдень.
Мальчишки наверняка там. Мария, однако, всегда на Рождество ходила к
полунощной.
Она, значит, должна быть дома. Он безуспешно побарабанил в дверь.
Обошел дом к черному входу - тоже заперто. Заглянул в кухонное окно. От
чайника на печке подымалась струйка пара - значит, кто-то определенно
дома. Он постучал еще, на сей раз - обоими кулаками. Ответа нет.
- Какого дьявола, - проворчал он, огибая дом еще раз, к окну
собственной спальни. И здесь шторы задернуты - окно, однако, приотворено.
Он поцарапал по нему ногтями, зовя ее.
- Мария. О, Мария.
- Кто это? - Голос изнутри был сонным, усталым.
- Это я, Мария. Открой.
- Чего тебе нужно?
Он услышал, как она встает с постели, как передвигается кресло, будто
на него наткнулись в темноте. Штора с одной стороны приподнялась, и он
увидел ее лицо, заспанное, глаза неуверенные, прячутся от слепящего снега.
Он поперхнулся, хохотнул от радости и страха.
- Мария.
- Уходи, - сказала она. - Я тебя не хочу.
Штора снова опустилась.
- Но Мария. Послушай!
Голос ее натянулся от возбуждения.
- Я не хочу тебя и близко. Уходи. Видеть тебя не могу!
Он налег на дверь обеими ладонями и оперся о них головой, умоляя ее:
- Мария, прошу тебя. Я должен тебе кое-что сказать. Открой дверь,
Мария, дай мне сказать.
- О Боже мой! - закричала она. - Убирайся, убирайся! Я тебя
ненавижу, ненавижу! - Затем через зеленую штору что-то прорвалось,
мелькнуло, едва он отшатнулся, и сетка на двери проскрежетала, разрываясь,
так близко к его уху, что будто в него самого чем-то попали. Изнутри он
слышал ее всхлипы. Он отстранился и пригляделся к разорванной шторе и
сломанной двери. В железной сетке по самую рукоятку застряли длинные
швейные ножницы. По всем порам его прошиб пот, пока он шел от дома к
улице, сердце колотилось паровым молотом.
Нашаривая в кармане платок, он наткнулся пальцами на что-то холодное и
металлическое. Ключ, что дала ему Вдова.
Ну ладно. Так тому и быть.
9.
Рождественские каникулы закончились, и 6 января школа открылась опять.
Кошмарные каникулы, не счастливые и полные напрягов. За два часа до
первого звонка Август и Федерико сидели на парадных ступенькая
Св.Катерины, поджидая, пока дворник не отопрет им дверь. Нехорошо ходить и
трепаться об этом, но в школе было намного лучше, чем дома.
У Артуро - напротив.
Все, что угодно, лучше, чем снова встретиться лицом к лицу с Розой. Он
выскочил из дому за несколько минут до начала первого урока, шел до школы
медленно, предпочитая опоздать и избегая любой возможности увидеть ее в
коридоре. Пришел он через пятнадцать минут после звонка, протащился наверх
по лестнице так, будто все ноги переломаны. В тот момент, однако, когда
рука его коснулась дверной ручки класса, манера резко изменилась.
Собранный и начеку, задыхаясь, как будто бежал изо всех сил, он повернул
ручку, скользнул внутрь и на цыпочках поспешил к своему месту.
Сестра Мария Селия стояла у доски на другом конце комнаты, далеко от
парты Розы.
Он обрадовался, поскольку это избавляло его любых случайных встреч с
мягким розиным взглядом. Сестра Селия объясняла прямой угол прямоугольного
треугольника - причем с некоторой яростью, крошки мела разлетались по
сторонам, когда она иссекала доску большими дерзкими цифрами, стеклянный
глаз горел ярче обычного, особенно когда она метнула взгляд в его
направлении и обратно на доску. Он вспомнил слухи, ходившие среди пацанов:
когда она спала ночью, глаз светился на ее комоде, пристально смотрел,
вспыхивая еще ярче, если в дом проникали грабители. Она закончила
объяснять и смахнула с ладоней мел.
- Бандини, - сказала она. - Ты верен себе и в начале нового года.
Объяснения, пожалуйста.
Он поднялся с места.
- Сейчас будет клево, - прошептал кто-то.
- Я зашел в церковь почитать молитвы, - ответил Артуро. - Я хотел
посвятить новый год Пресвятой Деве.
Это всегда было неоспоримо.
- Чепуха, - прошептал кто-то.
- Мне хочется тебе верить, - сказала Сестра Селия. - Несмотря даже
на то, что я не могу. Садись.
Он скрючился за партой, прикрывая ладонью левую половину лица. Урок
геометрии тянулся дальше. Он открыл учебник на нужном развороте, прикрыв
лицо уже обеими руками. Но хоть одним глазком посмотреть на нее было
необходимо. Раздвинув пальцы, он выглянул. И тут же выпрямился.
За партой Розы никого не было. Он завертел головой по сторонам. Ее нет.
Розы нет в школе. Десять минут он пытался радоваться и облегченно
вздыхать. Потом заметил блондиночку Герти Уильямс, сидевшую через проход.
Они с Розой были подружками.
Пссссссст, Герти.
Та взглянула на него.
- Эй, Герти, а где Роза?
- Ее нет.
- Да я вижу, глупая. Где она?
- Не знаю. Дома, наверное.
Герти он ненавидел. Никогда терпеть не мог ни ее саму, ни этого ее
бледного остренького подбородка, который постоянно двигался, жуя резинку.
Герти всегда училась на твердые четверки благодаря Розе, ей помогавшей. Но
она была такой прозрачной, что сквозь белесые глаза чуть ли не затылок
проглядывал, а в голове - пусто, совершенно ничего нет, если не считать
жадности до мальчиков, но не таких, как он, потому что у таких, как он,
грязные ногти, потому что в Герти играло такое высокомерие, что он
невольно чувствовал ее антипатию.
- Ты ее недавно видела?
- Недавно - нет.
- Когда ты видела ее в последний раз?
- Некоторое время назад.
- Когда, тупица?
- На Новый Год. - Герти надменно улыбнулась.
- Она что, школу бросила? В другую перешла?
- Не думаю.
- Почему ты такая тупая?
- А тебе не нравится?
- А ты как думаешь?
- Тогда, пожалуйста, и не разговаривай со мной, Артуро Бандини, потому
что я точно с тобой не хочу говорить.
Чокнутая. Весь день насмарку. Все эти годы они с Розой учились в одном
классе.
Два года из них он уже в нее влюблен; день за днем, семь с половиной
лет Розы в одном с ним классе - а теперь ее парта пуста. Единственное на
свете, что ему дорого следом за бейсболом, - и пропала, один пустой
воздух вокруг того места, что когда-то цвело ее черными волосами. Только
воздух, да маленькая красная парта, подернутая тонким слоем пыли.
Голос Сестры Марии Селии стал скрипуч и невыносим. Урок геометрии
перетек в правописание. Он извлек свой "Сполдингский Ежегодник
Организованного Бейсбола" и зачитался показателями общего уровня и игры на
поле Уолли Эмеса, третьего базового "Толедских Квочек", что стоят наверху,
во Всеамериканской Ассоциации.
Агнес Хобсон, эта фуфловая дурища, вечно жрущая яблоки своими кривыми
передними зубами, скрепленными медной проволокой, читала вслух из "Хозяйки
озера" сэра Вальтера Скотта.
Ф-фу, какая чушь. Чтобы отогнать скуку, он вычислил средний пожизненный
уровень Уолли Эмеса и сравнил его с Ником Каллопом, могучим тараном
"Атлантских Взломщиков" в самом низу Южной Ассоциации. Средний уровень
Каллопа после часа сложных математических вычислений распределился по пяти
страницам и оказался на десять пунктов выше, чем у Уолли Эмеса.
Он вздохнул с удовольствием. Что-то в этом имени, Ник Каллоп, - хлопок
и галоп его - нравилось ему больше, чем прозаическое Уолли Эмес.
Закончилось все для него ненавистью к Эмесу, и он задумался о Каллопе -
как тот выглядит, о чем разговаривает, как бы он поступил, если бы Артуро
в письме попросил у него автограф. День тянулся утомительно. Ляжки его
ныли, а глаза сонно слезились. Он зевал и морщился абсолютно на все, что
талдычила Сестра Селия. Весь день он горько жалел о том, чего не сделал, о
соблазнах, против которых устоял на каникулах - они уже прошли и больше
никогда не вернутся.
Глубокие дни, печальные дни.
На следующее утро он пришел вовремя, соразмерив свой приход в школу со
звонком - ноги его как раз переступили парадный порог. Он поскакал наверх
по лестнице и, еще не видя ничего сквозь стену раздевалки, уже смотрел в
сторону розиной парты. За партой никого не было. Сестра Мария Селия начала
перекличку.
Пэйн. Здесь.
Пенайл. Здесь.
Пинелли.
Тишина.
Он смотрел, как монахиня выводит крестик в журнале. Потом сунула его в
ящик моистола и подняла всех к утренней молитве. Снова мучения.
- Откройте свои учебники геометрии.
Иди в озере утопись, подумал он.
Пссссст. Герти.
- Розу видела?
- Нет.
- Она в городе?
- Откуда я знаю?
- Она же твоя подруга. Почему не узнаешь?
- Может и узнаю. А может и нет.
- Умница.
- А тебе что, не нравится?
- Я б тебе твою резинку в глотку забил.
- Ишь ты какой выискался!
В полдень он прогулялся до бейсбольного поля. Снега не было с
Рождества. Солнце сияло яростно, желтело в небе от злости, мстило
гористому миру, который спал и мерз в его отсутствие. Комки снега
плюхались с обнаженных тополей вокруг поля, валились на землю и
задерживались там еще на мгновение, пока эта желтая пасть не слизывала их
в небытие. Из земли сочился пар, какая-то туманная гадость выдавливалась и
уползала прочь. На Западе штормовые тучи галопом уносились вдаль,
беспорядочно отступая, бросив свои нападки на горы, и эти огромные
невинные пики благодарно воздевали свои вытянутые губы к солнцу.
Сегодня тепло, но для бейсбола слишком сыро. Ноги его утонули в черной
вздыхавшей грязи возле коробки подающего. Завтра, наверное. Или
послезавтра. Но где же Роза? Он привалился плечом к одному из тополей. Это
земля Розы. Это ее дерево. Потому что ты смотрела на него, потому что,
быть может, даже касалась его. А вон то - горы Розы, и она, наверное,
смотрит на них сейчас. Все, на что бы она ни взглянула, становилось ее, и
на что бы ни посмотрел он, становилось ее же.
После школы он прошел мимо ее дома, шагая по другой стороне улицы. Мимо
на своем велике проехал Кляча Уильямс, развозчик денверской Пост, как бы
