Speaking In Tongues
Лавка Языков
ДЖОН ФАНТЕ
ПОДОЖДИ ДО ВЕСНЫ, БАНДИНИ
Перевел М.Немцов
Wait Until Spring, Bandini
by John Fante
c 1938 by John Fante c М.Немцов, перевод, 1997
Эта книга посвящается моей матери Мэри Фанте с любовью и преданностью;
и моему отцу Нику Фанте с любовью и восхищением.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Теперь, состарившись, я не могу оглядываться на Подожди до весны,
Бандини, не теряя следов этой книги в прошлом. Иногда я лежу ночью в
постели, а фраза, абзац или персонаж из этой ранней работы просто
гипнотизируют меня, и в полудреме я переплетаю их с нынешними фразами и из
них черпаю какие-то мелодичные воспоминания о старой спальне в Колорадо,
или о маме, или об отце, или о братьях и сестре. Я не могу вообразить, что
давно написанное успокоит меня так, как успокоит эта полудрема, и все же
не могу заставить себя оглянуться, открыть этот первый роман и прочесть
его заново. Мне страшно, я не вынесу встречи с собственной работой. Я
уверен, что никогда не прочту ее снова. Но вот в чем еще я уверен: всех
людей в моей писательской жизни, всех моих персонажей можно найти в этой
ранней книге. От меня самого ничего там больше не осталось - только
память о старых спальнях, да шуршанье шлепанцев моей мамы, идущей на кухню.
Джон Фанте
1.
Он тащился по дороге, пиная глубокий снег. Вот человек, которому все
обрыдло.
Его звали Свево Бандини, жил он тремя кварталами ниже на той же улице.
Он заколел, а в башмаках зияли дыры. Тем утром он залатал их изнутри
кусками картона от коробки из-под макарон. За макароны в этой коробке еще
не уплачено.
Он вспомнил об этом, когда пихал картон в башмаки.
Снег он ненавидел. Он работал каменщиком, а от снега раствор между
кирпичами, которые он клал, замерзал. Теперь вот плелся домой, но в чем
смысл - идти домой? Когда он был мальчишкой в Италии, в Абруцци, то снег
тоже терпеть не мог.
Солнца нет, работы нет. Теперь же он - в Америке, в городе Роклин,
штат Колорадо. Только-только вышел из Имперской Бильярдной. В Италии тоже
есть горы, вроде вон тех, белых, в нескольких милях к западу. Горы -
огромное белое платье, отвесно скинутое на землю. Двадцать лет назад,
когда ему было двадцать, целую неделю голодал он в складках этого дикого
белого платья. В горном зимовье пытался развести огонь. Зимой там опасно.
А он сказал: к черту опасности, потому что ему тогда было всего двадцать,
а в Роклине у него осталась девушка, и ему нужны деньги. Однако крыша
зимовья все равно прогибалась под тяжестью удушающего снега.
Он вечно его преследовал, этот красивый снег. Свево Бандини никогда не
мог понять, почему не поехал в Калифорнию. Надо же было остаться в
Колорадо, в глубоком снегу - а теперь слишком поздно. Прекрасный белый
снег похож на прекрасную белую жену Свево Бандини, такую белую, такую
плодородную, - лежит сейчас в белой постели дома. На Ореховой улице, дом
456, Роклин, Колорадо.
Глаза у Свево Бандини слезились на холодном воздухе. Они были карими,
они были мягкими, они были глазами женщины. При рождении он украл их у
своей мамы - ибо, родив Свево Бандини, его мама никогда уже не была
прежней, вечно болела, глаза постоянно больные после родов, а потом
умерла, и настала очередь Свево носить мягкие карие глаза.
Сто пятьдесят фунтов - вот сколько весил Свево Бандини, а еще у него
был сын по имени Артуро: любил трогать Свево за плечи и нащупывать внутри
змей. Прекрасный человек Свево Бандини - одни мускулы, а еще у него есть
жена по имени Мария:
стоило ей подумать о мускулах его чресел, как все ее тело и весь ее
разум таяли, точно вешние снега. Она была такой белой, эта Мария, что
посмотришь на нее - и будто сквозь тончайшую пленку оливкового масла
увидишь.
Dio cane. Dio cane. Это значит: Бог - собака, - и Свево Бандини
повторял эти слова снегу. Зачем Свево нужно было проигрывать десять
долларов в покер сегодня в Имперской Бильярдной? Он ведь такой бедный
человек, трое детей к тому же, а за макароны не уплачено, за дом - тоже,
за дом, где трое детей и макароны. Собака Бог - ох, собака.
У Свево Бандини жена была такая, что никогда не говорила: дай мне денег
купить еды для детей, - жена у него была с большущими черными глазами,
болезненно яркими от любви, и в глазах этих виднелось что-то такое,
лукавинка, с которой она заглядывала ему в рот, ему в уши, ему в желудок и
ему в карманы. Глаза такие умные, что грустно: всегда знают, когда у
Имперской Бильярдной дела идут хорошо.
Такие глаза - и у жены! Они видели все: и чем он был, и чем надеялся
стать, - но души его не видели.
Вот это-то и странно, поскольку Мария Бандини была из тех женщин, что
рассматривали всех живых и мертвых как души. Уж Мария знала, что такое
душа.
Душа - та бессмертная штука, о которой она знала. Душа - та
бессмертная штука, о которой она ни за что не хотела спорить. Душа -
бессмертная штука. Ладно, чем бы она там ни была, душа все равно
бессмертна.
У Марии были белые четки - такие белые, что уронишь в снег и потеряешь
навеки, - и она молилась за души Свево Бандини и своих детей. А поскольку
больше времени не оставалось, она надеялась, что где-то в этом мире
кто-нибудь - монахиня в какой-нибудь тихой обители, кто-то, все равно,
кто - найдет время и помолится за душу Марии Бандини.
Его ждала белая постель, в которой лежала жена, теплая, ждала, а он
пинал снег и думал о том, что однажды изобретет. Просто вот такая мысль в
голову пришла:
снежный плуг. Модель он уже построил из сигарных коробок. Нет, что-то в
этом есть. И тут он содрогнулся, как дрожишь, когда ляжкой дотронешься до
холодного железа, и неожиданно вспомнил то множество раз, когда забирался
зимними ночами в теплую постель к Марии, а крошечный холодный крестик у
нее на четках касался его тела, словно прыснувшая холодная змейка, а он
отпрядывал на холоднющую сторону постели, - и тут же подумал о спальне, в
том доме, за который не уплачено, о своей белой жене, бесконечно ожидающей
страсти, - невыносимо, и сразу же в ярости оступился, попав ногой мимо
тротуара, туда, где снег глубже, вымещая злость свою на снеге. Dio cane.
Dio cane.
У него был сын по имени Артуро, Артуро было четырнадцать, и у него были
санки.
Когда он сворачивал во двор дома, за который не уплачено, ноги его
вдруг заспешили к верхушкам деревьев, и он оказался на спине, а санки
Артуро все еще скользили прямо в сугроб, в утомленные снегом кусты сирени.
Dio cane! Говорил он этому мальчишке, мерзавцу этому маленькому - не
оставляй санки на дорожке.
Свево Бандини почувствовал, как холод бросается на его руки, точно
сбесившиеся муравьи. Он поднялся на ноги, воздел глаза к небу, погрозил
Господу кулаком и чуть не рухнул в ярости обратно. Ах этот Артуро! Ах
негодяй маленький! Он вытащил санки из-под сиреневого куста и с
дьявольской методичностью отодрал полозья. Только завершив разгром, он
вспомнил, что санки стоили семь пятьдесят.
Он стоял, смахивал снег с одежды, со странным жаром в лодыжках, там,
куда через верх башмаков набился снег. Семь долларов и пятьдесят центов
раскурочено на куски. Diavolo! Пусть мальчишка сам себе теперь санки
покупает. Все равно ему новые хотелось.
За дом уплачено не было. Это враг его - дом. Со своим голосом, и
всегда с ним разговаривает, как попугай, долдонит вечно одно и то же.
Всякий раз, когда его ноги заставляли скрипеть половицы крыльца, дом
надменно произносил: ты мне не хозяин, Свево Бандини, и я никогда не буду
тебе принадлежать. Стоило взяться за ручку входной двери - то же самое.
Пятнадцать лет уже дом насмехается над ним и раздражает своей идиотской
независимостью. Бывало, ему очень хотелось подложить под него динамит и
взорвать к чертям. Когда-то в этом был вызов: дом так похож на женщину,
дразнящую его: мол, овладей мною. Но за тринадцать лет он устал и ослаб, а
у дома заносчивости только прибавилось. Свево Бандини было уже все равно.
Банкир, владевший этим домом, был одним из его злейших врагов. Когда
перед глазами вставало лицо этого банкира, сердце у него начинало
колотиться таким голодом, что готово было пожрать в бешенстве самое себя.
Хелмер, банкир. Грязь земли. Время от времени он вынужден стоять перед
Хелмером и говорить, что денег у него не хватает, чтобы семью кормить.
Перед Хелмером с его аккуратным седым пробором, мягкими руками,
банкирскими глазами, похожими на устрицы, когда Свево Бандини говорил, что
у него нет денег на взнос за дом. Приходилось проделывать это много раз, и
мягкие руки Хелмера выводили его из себя. Он не мог разговаривать с таким
человеком. Он ненавидел Хелмера. Ему хотелось сломать Хелмеру шею, вырвать
у Хелмера сердце и прыгать на нем обеими ногами. О Хелмере он думал и
бормотал про себя так: грядет день! грядет! Это не его дом, и достаточно
лишь коснуться дверной ручки, чтобы вспомнить, что дом ему не принадлежит.
Ее звали Мария, и тьма казалась светом перед ее черными глазами. Он на
цыпочках прошел в угол, к креслу возле окна с опущенной зеленой шторой.
Когда он уселся, оба колена щелкнули. Как два колокольчика звякнули Марии,
и он подумал: глупо, что жена любит мужа так сильно. В комнате так
холодно. Раструбы пара выкатывались из его дышавших губ. Он по-борцовски
хрюкнул, запутавшись в шнурках. Со шнурками вечно ерунда какая-то.
Diavolo! Он, наверное, стариком на смертном одре лежать будет, а шнурки
так и не научится завязывать, как другие мужчины.
- Свево?
- Ну.
- Не рви их, Свево. Зажги свет, и я развяжу. Только не злись и не рви
их.
Иже еси на небеси! Матерь Божья! Как это на нее похоже! Злиться? На что
тут злиться? Ох Господи, ему захотелось шарахнуть кулаком в окно! Ногтями
он вгрызся в узел на шнурках. Шнурки! Зачем они вообще нужны - шнурки?
Уннх. Уннх. Уннх.
- Свево.
- Ну.
- Я сделаю. Зажги свет.
Когда мороз загипнотизировал тебе пальцы, узел на бечевке становится
упрямым, будто колючая проволока. Со всей мощью своей руки и плеча он дал
выход нетерпению. Шнурок, клацнув, лопнул, и Свево Бандини чуть не
вывалился из кресла. Он вздохнул, и жена его вздохнула.
- Ах, Свево. Ты их опять порвал.
- Ба, - сказал он. - Ты что, думаешь, я в постель в ботинках лягу?
Он спал нагишом, презирал исподнее, но раз в году, только снег
замельтешит, он всегда находил на стуле в углу разложенное для него
длинное белье. Однажды он фыркнул над такой заботой: то был год, когда он
чуть не умер от гриппа и пневмонии; то была зима, когда он поднялся со
смертного ложа, в бреду, в жару, тошнит от пилюль и микстур, шатаясь,
добрел до кладовки, впихнул себе в глотку, давясь, полдюжины головок
чеснока и вернулся в постель выгонять с потом смерть.
Мария верила, что его спасли ее молитвы, а его религией лекарств был
чеснок, но Мария утверждала, что чеснок - от Бога, и, значит, Свево
Бандини бессмысленно это оспаривать.
Он был мужчиной и терпеть не мог себя в длинном белье. Она была Марией,
и от каждого пятнышка на его исподнем, от каждой пуговки и каждой ниточки,
от каждого запаха и каждого касания кончики ее грудей болели радостью,
исходившей из самой сердцевины земли. Женаты пятнадцать лет, и язык у него
подвешен, и говорить он умел, и говорил часто о том и об этом, но едва ли
когда произносил: я люблю тебя. Она, его жена, разговаривала редко, но
утомляла его частенько этим своим "я тебя люблю".
Он подошел к краю кровати, пропихнул руки под одеяло и нащупал эти
странствующие четки. Затем скользнул под него сам и схватил ее неистово,
сжав ее руки своими, обхватив ее ногами. Не страсть - просто холод зимней
ночи, а она - печурка, а не женщина, чья печаль и чье тепло привлекли его
с самого начала. Пятнадцать зим, ночь за ночью, и женщина - теплая и
манящая к своему телу ноги как лед, руки и плечи как лед; он подумал о
