к Мессе только утром на Рождество, да иногда в воскресенье на Пасху. Ври,
не ври, но ему нравилось, что отец презирает Мессу. Он не знал, почему, но
нравилось. Он вспомнил довод отца. Свево как-то сказал: если Бог - во
всем, зачем я должен ходить в церковь по воскресеньям? Почему я не могу
сходить в Имперскую Бильярдную? Разве Бога там нет? Его мать всегда
содрогалась в ужасе от такой теологии, а он помнил, насколько жалок был ее
ответ - то же самый, что он выучил по Катехизису много лет назад. Это
наша христианская обязанность, говорилось в Катехизисе. Что же касается
его самого, то иногда он к Мессе ходил, а иногда нет. Когда он сачковал,
его охватывал сильный страх, он мучился и боялся, пока не скидывал грех с
души на Исповеди.
В половине пятого сестра Селия закончила проверять тетради. Он устало
сидел за партой, изможденный и изметеленный собственным нетерпением
что-нибудь сделать - что угодно. В комнате почти стемнело. Луна,
спотыкаясь, вывалилась из унылого восточного неба - она бы стала белой
луной, если б вырвалась на свободу.
Комната в полусвете нагоняла на него тоску. В такую комнату только
монахиням и входить в тихих толстых башмаках. Пустые парты грустно
рассказывали об ушедших детях, а его собственная, казалось, им
сочувствовала, и интимно-тепло советовала ему: иди домой, я тут побуду
одна с остальными. Поцарапанная и разрисованная его инициалами, вымазанная
и заляпанная чернилами, парта устала от него так же, как и он от нее.
Теперь они чуть ли не ненавидели друг друга, однако переносили соседство
очень терпеливо.
Сестра Селия встала, собирая тетради.
- В пять можешь идти, - сказала она. - Но при одном условии...
Летаргия его поглотила какое бы то ни было любопытство, чем же может
оказаться это условие. Растянувшись на лавке, оплетя ногами парту перед
собой, он мог лишь тушиться в собственном отвращении.
- Я хочу, чтобы ты ушел отсюда в пять часов, сходил в Церковь и
попросил Деву Марию благословить твою мать и дать ей все счастье, которого
она заслуживает...
бедняжка.
С этим она вышла. Бежняжка. Его мать - и бедняжка. Слова ее вызвали в
нем такое отчаяние, что выступили слезы. Везде одно и то же, всегда его
мать - бедняжка, вечно бедненькая, всегда, это слово, постоянно в нем и
вокруг него, и внезапно он не выдержал в этой темной комнате и заплакал,
всхлипами выдавливая из себя это слово, плакал и давился, не из-за этого,
не по ней, не по матери, а по Свево Бандини, по отцу, по этому взгляду
своего отца, по его корявым рукам, по его инструментам каменщика, по
стенам, которые строил его отец, по ступеням, карнизам, зольникам и
соборам, все они так прекрасны, по этому своему чувству, когда отец пел об
Италии, об итальянском небе, о Неаполитанском заливе.
Без четверти пять его страдания исчерпали себя. Класс почти полностью
погрузился в темноту. Он вытер рукавом нос и почувствовал, как в сердце
его поднимается удовлетворение, хорошее ощущение, покой, сведший на нет
оставшиеся пятнадцать минут. Ему хотелось зажечь свет, но на другой
стороне пустыря стоял дом Розы, и школьные окна были видны с ее заднего
крыльца. Она может заметить, что горит свет, а это напомнит ей, что он до
сих пор сидит в школе.
Роза, его девчонка. Терпеть его не может, но она - его девчонка. Она
знает, что он ее любит? Поэтому же она его ненавидит? Видно ли ей, какие
таинственные вещи происходят у него внутри, и поэтому она над ним смеется?
Он подошел к окну и увидел свет на кухне у Розы. Где-то в этом свете Роза
ходит и дышит. Может, делает сейчас уроки, поскольку она очень прилежна и
получает самые лучшие оценки в классе.
Отвернувшись от окна, он подошел к ее парте. Не похожа на остальные:
чище, более девчоночья, поверхность ярче и отполированнее. Он посидел на
ее месте, и это привело его в восторг. Его руки ощупывали дерево парты,
полочку, где она держит учебники. Пальцы наткнулись на карандаш. Он
внимательно его осмотрел: нашел слабые отпечатки розиных зубов. Поцеловал
его. Поцеловал учебники, которые нашел в парте, все до одного, аккуратно
обернутые белой клеенкой, пахшей чистотой.
В пять часов, пошатываясь от любви и от Розы, Розы, лишь это имя
стекало с его губ, он спустился по лестнице и вышел в зимний вечер.
Церковь Св.Катерины стояла прямо перед школой. Роза, я люблю тебя!
В каком-то трансе он прошел во мраке, окутавшем центральный проход,
святая вода все еще холодила кончики пальцев и лоб, шаги отдавались эхом
на хорах, запах курений, запах тысяч похорон и тысяч крещений, сладкий
аромат смерти и терпкий аромат живых мешались в его ноздрях, приглушенное
аханье горевших свечей, отзвуки его самого, шедшего на цыпочках все дальше
и дальше по главному приделу, и в его сердце - Роза.
Он опустился на колени перед распятием и попробовал помолиться, как ему
велели, но разум мерцал и плыл в грезах о ее имени, и как-то сразу он
осознал, что совершает грех, великий и кошмарный грех здесь, перед Святыми
Дарами, ибо думает о Розе зло, думает так, как запрещает Катехизис. Он
плотно зажмурил глаза и постарался вымарать зло, но оно возвращалось все
сильнее и сильнее, и разум его теперь мусолил сцену ни с чем не сравнимой
греховности, то, о чем он прежде в жизни и помыслить не мог, и он ахнул,
не только ужаснувшись собственной души перед ликом Господним, но и
поразившись экстазу этой новой мысли. Невыносимо. Он за это точно умрет:
Господь поразит его насмерть моментально. Он поднялся, перекрестился и
бросился наутек из церкви в ужасе, а грешная мысль гналась за ним, точно
на крыльях. Только оказавшись на мерзлой улице, он удивился, как ему
удалось выбраться оттуда живым, ибо длинному проходу, по которому он бежал
и по которому провозили столько мертвых, конца, казалось, не будет. Ни
следа зла, тем не менее, не осталось у него в уме, лишь только он выскочил
на улицу и увидел первые вечерние звезды. Для зла слишком холодно. Через
минуту он весь уже дрожал несмотря на три свитера, потому что ни куртки,
ни перчаток у него не было; чтобы согреться, приходилось хлопать себя по
бокам. Ему хотелось пройти мимо дома Розы, хоть и пришлось бы сделать крюк
в лишний квартал. Вокруг домика Пинелли росли тополя, укрывая его ярдах в
тридцати от тротуара. Жалюзи на двух передних окнах опущены. Стоя на
парадной дорожке, скрестив руки и засунув ладони под мышки, чтобы не
мерзли, Артуро искал глазами хоть признак Розы, хоть силуэт, когда она
пройдет мимо окна. Он притопывал ногами, изо рты вырывались белые облака.
Розы нет. Затем на глубоком снегу чуть в стороне от дорожки он заметил
маленький отпечаток девичьей ноги и наклонился совсем низко - рассмотреть
получше: кто может оказаться еще, кроме Розы, на этом дворе? Замерзшими
пальцами он схватил снег вокруг следа, загреб его обеими руками и унес с
собой по улице...
Придя домой, он застал обоих братьев за ужином в кухне. Снова яичница.
Губы его кривились, пока он стоял над печкой, грея руки. Рот Августа был
набит хлебом, когда тот заговорил:
- Я принес дрова, Артуро. Твоя очередь принести уголь.
- Где Мамма?
- В постели, - ответил Федерико. - Бабка Донна приезжает.
- Папа уже напился?
- Его нет дома.
- Зачем бабка все время приезжает? - спросил Федерико. - Папа всегда
напивается.
- А-а, старая сука! - сказал Артуро.
Федерико обожал ругательства. Он засмеялся.
- Старая сучья сука, - сказал он.
- Это грех, - произнес Август. - Это два греха.
Артуро фыркнул:
- Что ты имеешь в виду - два греха?
- Один - тот, что слово плохое, другой - что не чтишь своих отца и
мать.
- Бабка Донна мне не мать.
- Она твоя бабушка.
- Ну ее в жопу.
- Это тоже грех.
- А, заткни пасть.
Когда в руках стало пощипывать, он схватил большое ведро, вытащил
маленькое из-за печки и пинком распахнул заднюю дверь. Осторожно помахивая
ведрами, он дошел по аккуратно прорезанной тропинке к угольному сараю.
Уголь заканчивался.
Это значило, что мать опять получит нагоняй от Бандини - тот не
понимал, куда уходит столько угля. Угольная компания "Большая Четверка",
насколько он знал, отказала отцу в кредите. Он наполнял ведра и восхищался
изобретательностью своего отца: как ловко тот получает все без денег. Не
удивительно, что напился.
Он бы и сам напивался, если бы приходилось покупать все без денег.
Грохот угля о дно жестяных ведер разбудил наседок Марии в курятнике
через дорожку. Они сонно вывалили на пропитанный лунным светом двор и
голодными глазами уставились на мальчика, горбившегося в дверях сарая.
Прокудахтали ему добрый вечер, просунув головы в проволочную изгородь. Он
услышал и, выпрямившись, с ненавистью посмотрел на них.
- Яйца, - процедил он. - Яйца на завтрак, яйца на обед, яйца на ужин.
Он выискал кусок угля размерами с кулак, отступил на шаг и измерил
расстояние.
Старая коричневая наседка, что стояла ближе всех, получила удар в шею:
кусок со свистом чуть не оторвал ей голову вообще и рикошетом отскочил от
стенки сараюшки. Она покачнулась, упала, слабо поднялась и свалилась
опять, а остальные орали от страха и неслись прятаться в курятник. Старая
наседка снова была на ногах, пьяно танцуя по заснеженной части двора,
оставляя зловещие зигзаги ядовито-красной краски на снегу. Она умирала
медленно, таская за собой кровоточившую голову по сугробу, поднимавшемуся
до самого верха проволочной ограды. Он наблюдал за страданиями птицы с
холодным удовлетворением. Когда она дернулась в последний раз, он хрюкнул
и потащил ведра с углем в кухню. Через минуту вернулся и подобрал дохлую
курицу.
- А это ты зачем сделал? - спросил Август. - Это грех.
- А-а, заткни хлебало, - ответил он, поднося к носу брата кулак.
3.
Мария заболела. Федерико и Август на цыпочках вошли в ее темную
спальню, так озябнув от Зимы, так согреваясь ароматом вещей на комоде, и
тонкий запах маминых волос пробивался сквозь крепкий дух Бандини - от его
одежды, что лежала где-то в комнате. Мария открыла глаза. Федерико уже
готов был всхлипнуть. Август выглядел раздосадованным.
- Мы есть хотим, - сказал он. - Где болит?
- Сейчас встану, - ответила она.
Они услышали, как потрескивают ее суставы, увидели, как кровь
прихлынула к белой щеке, почувствовали затхлость ее губ и недомогание ее
существа. Август все это терпеть не мог. Неожиданно в его собственном
дыхании обнаружился тот же самый затхлый привкус.
- Где больно, Мамма?
Федерико произнес:
- За каким чертом понадобилось бабке Донне к нам приезжать?
Она села на постели; тошнота ползала по ней. Она стиснула зубы, чтобы
подавить внезапный спазм. Болела она всегда, но болезнь ее вечно
оставалась хворью без симптомов, болью без крови и синяков. Комната
покачнулась от ее смятения. Обоим братьям очень захотелось сбежать
поскорее в кухню, где ярко и тепло. Они виновато вышли.
Артуро сидел, засунув ноги в духовку и опираясь на поленья. Дохлая
курица валялась в углу, и струйка красного капала у нее из клюва. Войдя,
Мария увидела ее без удивления. Артуро наблюдал за Федерико и Августом,
которые наблюдали за матерью. Их сильно разочаровало, что мертвая курица
ее не разозлила.
- Сразу после ужина все будем мыться, - объявила она. - Завтра
бабушка приезжает.
Братья испустили стон и вой. Ванны у них не было. Мыться означало
таскать ведрами воду в корыто для стирки, стоявшее на кухонном полу, -
занятие все более и более ненавистное для Артуро, поскольку он уже
подрастал и больше не помещался в корыте вольготно.
Вот уже больше четырнадцати лет Свево Бандини подчеркивал свое обещание
установить ванну. Мария помнила самый первый день, когда она вошла с ним в
этот дом. Когда он показал ей то, что лестно называл ванной, то быстро
добавил, что на следующей неделе закажет ванну. Четырнадцать лет спустя он
по-прежнему это утверждал.
- На следующей неделе, - говорил он, - я займусь ванной.
